Куда-куда ведут пути-дорожки

 

 

Куда-куда ведут пути-дорожки —

До крышки гроба, знает каждый псих.

Армяне шьют фартовые сапожки,

А я б пришил кого-нибудь из них.

Искать судьбу — отвалятся подметки,

В Ташкенте дыни сладкие растут,

Снимают чурки тонну с каждой сотки

За свой нелегкий мусульманский труд.

 

А мы воруем в час по чайной ложке

В безмерно нищей средней полосе,

И на трамваях ездим на подножке,

И крутимся, как белка в колесе.

Вокруг народ безденежный до свинства.

Калекам здесь почти не подают.

Зато национальные меньшинства

На улицах тюльпаны продают.

 

Воткнешь налево — голые карманы.

Воткнешь направо — тощий портмонет.

Менты уже обшарили всех пьяных,

А у не пьяных денег просто нет.

Куда ни глянешь — всюду «голый вася»

Идет домой измучен и разбит,

И если утром трешка завелася —

Под вечер, смотришь, шар его залит.

 

Я понял, надо делать ноги к югу,

Менять и широту, и долготу —

Кавказ прокормит вора и подругу,

Мы не забудем эту доброту!

Приеду, заживу на новом месте,

Ловить не стану жалкие рубли.

Родной Кавказ, мы снова будем вместе

Встречать в портах большие корабли!

 

Батуми, Поти, Сочи, Ялта, Хоста…

Там отлежусь под знойным солнцем всласть.

Под солнцем юга жить легко и просто —

Там море баб и есть чего украсть.

Морская синь, знакомая до боли,

Передо мной свою откроет ширь,

И я отныне (век не видеть воли!)

В гробу видал проклятую Сибирь!

1983 год

 

 

Меня еще не раз посадят в лужу

 

 

Меня еще не раз посадят в лужу

И будут бить еще по голове,

И в половине тех, кому я нужен,

Останутся тогда надежные вполне,

Останутся надежные вполне.

 

О мой хребет сломали столько палок

И сколько, сколько вывезли воды.

Но все равно не крив он и не жалок,

У нас теперь во всем с ним полные лады.

У нас теперь с ним полные лады.

 

Кому, когда и чем я был обязан —

Лишь батогам. Их выкушал сполна.

Спасибо вам — вы отпустили разом,

И к ним теперь моя привычная спина.

И к ним теперь привычная спина.

 

За соль, и боль, и сломанные зубы

Еще не все получено сполна.

И в честь мою не все сыграли трубы —

Точнее говоря, пока всего одна.

Точнее говоря, всего одна.

 

Я прям и зол без всякого притворства.

Уже полжизни где-то позади.

Но вдруг в горбах кончается упорство,

И некогда уже напиться на пути.

И некогда напиться на пути.

 

Но сколько дней пройдет в борьбе и скуке,

И что вокруг изменится, как знать?

И лучше, может быть, в жестокой муке

Спалиться, чем совсем без мук

существовать.

Спалиться, чем без мук существовать.

1983 год

 

 

Помнишь, девочка?.

 

 

Помнишь, девочка, гуляли мы в саду,

Я бессовестно нарвал букет из роз?

Дай бог памяти, в каком это году,

Я не чувствовал ладонями заноз.

 

Надрывались от погони сторожа,

И собаки не жалели в беге сил.

Я бежал, твоим букетом дорожа,

И, запутавшись, в заборах колесил.

 

Кровь хлестала из разодранной щеки,

А рубаха развалилась пополам.

Оставались чудом целы лепестки,

А штаны ползли бессовестно по швам.

 

Ты сидела на скамейке далеко

И считала в мыслях медленно до ста,

Я ж заборы перемахивал легко,

И версту сменяла новая верста.

 

Убежал я. И собак перехитрил,

Завершая полуночный марафон.

А потом опять бежал, что было сил,

За тобой по темной улице вдогон.

 

Хохотали до упаду фонари.

Я в окно твое погасшее глазел.

Комары в меня вонзали волдыри,

А букет в руках беспомощно редел.

Мы столкнулись, — видно, есть на свете

бог.

И шарахнулись, как серые коты.

Помнишь, девочка, я веник приволок?

Это были твои первые цветы.

 

Я неважный вид имел как кавалер,

И язык во рту ворочался немой.

Надрывался в упоенье каждый нерв,

Но пора уже, пора было домой.

 

Но домой мы не добрались — вот беда,

Дружно рваную рубаху обвиня.

Затуманила рассудок резеда,

И букет ей вторил, запахом пьяня.

 

А потом качалась ночь на каблуках,

И кувшинки глупо путались в пруду.

Помнишь, девочка, занозы на руках?

Дай бог памяти, в каком это году…

1983 год

 

 

Похороны Абрама

 

 

По улице жмуром несут Абрама,

В тоске идет за ящиком семья,

Вдова кричит сильней, чем пилорама,

И нет при нем ни денег, ни «рыжья».

 

Тоскливо покидая синагогу,

Завернутый в большую простыню,

Абрам лежит в сатин на босу ногу,

Руками налегая на мотню.

 

Его котлы уже примерил шурин

И стрелки переводит втихаря,

А на людях божится, что в натуре

Не видел красивей богатыря.

 

Уже с утра в духах утюжат лепень,

Который был покойному пошит —

Евоный брат в Москве имеет степень,

Но не имеет надлежащий вид.

 

Пока процессия шагает,

На хате делится шмотье,

И душу лабухи вынают,

И пьет халяву шнаранье.

 

На третий гвоздь, пока вдова рыдала

И швыркала заморский кокаин,

Назрела предпосылка для скандала —

Покойный подал голос из руин.

(Построилась, как есть, немая сцена,

Со страху Хаим челюсть проглотил,

Сподобился лицом в олигофрена

И мочевой пузырь ослобонил.

 

В момент исчезло множество скорбящих,

Вдове вдруг стало сразу не смешно.

Она кричала: «Господа, забейте ящик,

За все уже уплачено давно!»

 

И сразу на совковые лопаты

Возник всеобщий спрос и дефицит —

Кидали землю, будто три зарплаты

За этот труд на каждого висит.

 

Идут шикарные поминки.

Родные мечут колбасу.

Покойный ежится в простынке

Перед дверями в Страшный Суд.

1983 год

 

 

Развязать бы мой язык

 

 

Развязать бы мой язык,

Да завяжут руки.

Думал, в голос — вышло в крик

Под стальные звуки.

 

Думал, нет, не для меня

Каменные стены.

Думал, быстрого коня —

Конь обыкновенный.

 

У ворот пустых Троян —

Адская находка.

Думал, ветром буду пьян,

Оказалось — водкой.

 

И, пропившись в пух и прах,

Лихо расплатился

Самой лучшей из рубах —

Той, что я родился.

 

Не считал потом рубцов,

Да хватал их грудью.

Свечку жег от двух концов —

Думал, ярче будет.

 

Думал, нет, не до седин

Тянутся потери.

Думал — люди, верил им.

Оказалось — звери.

Думал — в плач, а вышло — в смех.

От испуга, верно.

Думал, к плахе после всех —

Оказался первым.

 

Наплевать, на ком теперь

Ты, моя рубаха.

В самой горькой из потерь —

Лишь минута страха.

 

Из груди — унылый стон

От смертельной скуки.

Думал — явь, а вышло — сон.

Вот такие штуки.

1983 год

 

 

Рублики-копеечки

 

 

Рублики-копеечки халявныя,

ой-ё-ё-ё-ёй,

Потерял я вас, а главное —

потерял покой.

Хуже водки — стерва подлая,

ай-я-я-я-яй,

Ах ты, Зойка, телка модная,

только подавай!

 

А глаза твои раскосыя,

ой-ё-ё-ё-ёй,

Как останусь голым-босым я —

ты тогда не вой.

А твои холены пальчики,

ай-я-я-я-яй,

Лазят мне в карманчики —

только подавай!

 

Выйду-ль я с тобой на улицу —

ой-ё-ё-ё-ёй,

Ты украдкой станешь жмуриться

на лопатник мой.

Ах ты, Зойка, баба шустрая,

ай-я-я-я-яй,

Паразитка, тля капустная,

рот не разевай!

 

Эх, лучше бы я жил с горбатою,

ой-ё-ё-ё-ёй,

Денежки бы греб лопатою

да носил домой.

Но с тобой потратил времечко,

ай-я-я-я-яй,

Щелкал я рубли, как семечки —

только подавай!

1983 год

 

 

Улица Восточная

 

 

Рестораны шумные — колдовское зелье,

Юное, безумное, пьяное веселье.

Софочки да Любочки, а впридачу к ним

Кофточки да юбочки — сигаретный дым.

 

Улица Восточная — горе и отрада.

Годы мои юные вдаль по ней текли.

И теперь о прожитом сожалеть не надо,

Про забавы первые, дерзкие мои.

 

Не о том жалею я, что промчалось тройкой,

Вдаль по этой улице прогремело бойко.

Мне вдогонку броситься поздно за тобой,

От меня уносится колокольчик твой.

 

Улица Восточная — как стрела прямая.

До тебя по улице мне подать рукой.

Мы по этой улице столько лет шагали,

А сошлись на улице, улице другой.

1969 год

 

 

Фаэтон

 

 

Вот здесь, на этой шумной площади

В давно ушедшие года

Ругались пьяные извозчики,

И улыбались господа.

Кивая гривами облезлыми,

Мелькая крупами коней,

Как докатились вы, болезные,

До современных «жигулей»?

 

Вас смяла жизнь неумолимая,

Жестокий, бешеный прогресс.

Кому дорога ваша длинная

Пришлась как раз наперерез?

И с облучками антикварными

Вы оказались невпопад —

Ни одиночными, ни парными

На километрах автострад.

 

Колеса хрупкие со спицами —

Да не боялись мостовых.

Не знали: радоваться, злиться ли

На жесты глупых постовых.

И в гонках, вам совсем не свойственных,

И даже в поисках гроша,

Всегда хранили вы спокойствие

И чинный шаг. И чинный шаг.

 

Вы золочеными каретами

Доступны были не для всех.

Не украшали вас портретами —

Тогда еще считалось — грех.

И лошадиного упряжкою,

Себе поблажки не прося,

Тащили ношу вашу тяжкую

На подогнувшихся осях.

 

Вы боевыми колесницами

Кому-то виделись во сне,

И люди с царственными лицами

Вас погоняли на войне.

Вы пролетали тройкой свадебной,

Кому-то счастье подарив,

Хрипели вы с невестой краденой,

Узду до боли закусив.

 

Менялись вы. Менялись всадники.

Сменился камень на бетон.

И нынче в будни или в праздники

Уже не встретишь фаэтон.

Сбылось великое пророчество:

Вас грубо вытеснил мотор.

И всем теперь до боли хочется

Скакать на нем во весь опор.

 

Как просто стать музейной редкостью,

Однажды выбившись из сил.

И удивлять столетней ветхостью

За пять копеек — гран мерси!

И что в музеях вы наплачете

Под взгляд зевающих повес?

Вы через сотню лет проскачете,

А «мерседес» уйдет под пресс.

1983 год

 

 

Я вышел родом

 

 

Я вышел родом из еврейского квартала,

Я был зачат за три рубля на чердаке.

Тогда на всех резины не хватало,

И я родился в злобе и тоске.

 

Когда подрос, играл в лапту и прятки,

Кидал ножи в обшарпанную дверь.

А у отца давно сверкали пятки,

И я не знаю, жив ли он теперь.

 

Моя семья блюла свободу нравов,

И я привык к тому в конце концов:

Моя маман беспечно и по праву

Меняла часто мне моих отцов.

 

Из них последний был мне всех роднее,

Хотя меня он вовсе не любил,

И отличался тем, что, не краснея,

На крышу баб по лестнице водил.

 

Со мной росли еврейские детишки,

Все, как и я, одетые в тряпье —

Мои по папам сестры и братишки —

В душе потенциальное ворье.

 

Пришла война, отцы их дали драпа,

Не дожидаясь сумрачных годин,

И мой любимый, незабвенный папа

Окрестных баб обслуживал один.

 

Он изводил на них рубли и трешки,

Что приносила в дом моя маман,

И мы со страху прятались в ладошки,

Когда он утром лазил ей в карман.

 

Мы через день питались черствым

хлебом,

А папа блуд чесал на чердаке —

Он отдыхал душой под синим небом,

Зажав трояк в мозолистой руке.

 

Прошли года, я вырос, даже очень,

И стал тайком захаживать в кабак.

И сладострастный мой беспутный отчим

Ловил частенько глазом мой кулак.

 

Я позабыл свое больное детство

И стал тайком глядеть на женский пол.

Досталось мне чудесное наследство —

В пятнадцать лет я бабу в дом привел.

 

А денег мне, конечно, не хватало,

Я вам скажу об этом не тая.

И стали мы с дружками из квартала

Набеги делать в дальние края.

 

Но воровать мы толком не умели

И день за днем сидели на мели.

И как-то раз менты на хвост насели

И всю контору скопом замели.

 

Там били больно кованою пряжкой,

Но я молчал, как рыба, верь — не верь!

И наконец, со звездами на ляжках

Я был ментами вышвырнут за дверь.

 

Тогда я просто чудом отвертелся,

А остальным повесили срока.

Я с ними столько страху натерпелся,

Что за неделю выучил УК.

 

Теперь я знаю, что и сколько весит,

И я не лезу больше на рожон.

Я поменяю тысячу профессий,

Как папа мой менял когда-то жен.

 

Родитель мой, блатной и незабвенный,

Меня ты сделал, сделал просто так.

Во мне гудят твои дурные гены,

И я с тоской взираю на чердак.

1983 год