Глава двенадцатая БРАТ, ИЗДАТЕЛИ, ВИНО

I am haunted by the numberless island, and a many a Danaan shore… [48]

До Триеста добираться пришлось несколько суток. Свирепая экономия переросла в морскую болезнь на переправе через Ла‑Манш, отсиженные ноги и ломящую спину из‑за сидений в немецких и австрийских вагонах третьего класса и многое другое, столь же неромантичное.

Обоснованно считая, что на перроне его никто не встретит, Станислаус за десять дней поужинал всего дважды – парой чашек кофе, яичницей и, едва не пробив брешь в бюджете, кружкой пива. Но Джеймс встретил его на вокзале, обнял и произнес в общем‑то двусмысленный комплимент: «Ты так изменился, что на улице я бы прошел мимо».

Брат, одетый согласно предписаниям Джеймса «респектабельно», выглядел зрелым мужем. В двадцать лет он старался вести себя как сорокалетний, и до известной степени это ему удавалось. Сдержанные манеры, невысокая широкоплечая фигура вызывали то впечатление устойчивости, которого Джойсу, высокому, узкоплечему, нервному, всегда недоставало. Позже, когда Станислаус из‑за своих резких высказываний попадал в неприятности сначала в империи, а потом при Муссолини, друзья сравнивали его с Катоном. Для своего разгульного брата‑Моцарта он стал добровольным стражем и необъяснимым контрастом.

Однако под солидным обличьем он еще долго оставался мальчишкой – встревоженным, выдающим неуклюжесть за мужественность, томящимся по сочувствию и признанию, интеллектуальному равенству, которых брат ему предоставить не мог.

Едва успев разместиться в комнатке, которую отвела ему добросердечная синьора Канарутто, Станислаус открыл дверь брату, заглянувшему посмотреть, как он устроился, и заодно известить его, что у них с Норой один чентезимо на троих, так что не осталось ли у него денег?.. На следующий день Джойс‑младший заступил на должность в «скуола Берлиц», жалованья положили ему 40 крон, что равнялось 33 с половиной шиллингам в неделю. Он согласился, что Джеймс может использовать его жалованье на домашние расходы, и несколько недель оставался без денег, как только они выходили из кассы. Чтобы упростить процедуру, Джеймс просто подписывался в расходной книге за Стэнни и получал его деньги.

Прибавив это к 42 кронам Джеймса, они получали три фунта восемь шиллингов четыре пенса. Очень и очень приличная сумма, если тратить ее обдуманно, чего с Джойсом никогда не случалось. Ужины, пусть и в дешевом ресторанчике, где встречались местные социалисты, покупка книг, вина, пусть опять недорогого, и вернулся баланс на грани бедности – очевидно, в, давно знакомом состоянии Джойс чувствовал себя увереннее. Он одолжил у Станислауса брюки и обжился в них; Стэнни поначалу считал подобные веши нормой, затем стал чувствовать недовольство и под конец уже серьезно оскорблялся. Джеймс явно был уверен, что незачем устанавливать пределы самопожертвования ради гения, особенно ради семьи гения. Уважение и преданность Станислауса прорастали шипами возмущения и страданий.

Семейная жизнь вчетвером оказалась еще тяжелее, чем втроем. Они начали серьезно раздражать друг друга. Пьянство Джеймса отражалось на всех. Нора и Франчини‑Бруни обрадовались было приезду Стэнни, потому что он теперь по вечерам стоически разыскивал брата и приволакивал его домой, хотя сначала должен был обойти все рабочие кабачки Читта‑Веккиа. Для Джойса приезд брата не обернулся чудесным избавлением, скорее наоборот – он чувствовал, что вот‑вот все уныло наладится и успокоится и та сеть, от которой он увернулся в Ирландии, вяжется теперь им самим для себя самого. Странно – ту же тоску, хотя и без семьи, описывает Стендаль, назначенный французским консулом в Триесте в 1831 году.

Когда же все было нормально, Станислаус томился, глядя на Джойса, Нору и Джорджо. Открытка, посланная им Кэтси Мюррей, описывала, как ему снова хочется услышать печальную сирену маяка Пиджн‑хауз в туманную ночь. Больше всего его заботило то, что Джеймс почти перестал с ним говорить. Джеймс тоже писал тете Джозефине, что он, как и Ибсен, собирается уйти от жены, но скорее затем, чтобы многоопытная миссис Мюррей переубедила его – письмо отправлено 4 декабря через сутки после высылки «Дублинцев» Гранту Ричардсу для прочтения. Как это часто бывает, и не только с Джойсом, выписанное намерение стало блекнуть, успокаиваться и успокоилось совсем. Это был первый из двух серьезных кризисов его супружеской жизни.

Норе мог быть предъявлен очень длинный список обвинений – от равнодушия и приравнивания его к другим мужчинам до невежества и безвкусицы. С некоторым ошеломлением Джойс разглядел, что вместо этого рядом «совершенно здравомыслящая полностью аморальная оплодотворимая недоверяемая очаровательная трезвая ограниченная расчетливая равнодушная Weib[49]. Ich bin das Fleisch das stets bejaht» [50].

Вокруг этой квазицитаты не первое десятилетие толпятся джойсоведы и особенно джойсоведки. По крайней мере две объемистые монографии построены на ее толковании. Если бы сохранились мужские артикли, которые нетвердо еще знавший немецкий Джойс поставил сначала в рукописи, трудов было бы еще больше – открывается простор для толкований. Считается, что это один из ключей к женскому образу в творчестве Джойса. Но сейчас мы воспользуемся ею лишь как иллюстрацией.

Труднее всего было вынести равнодушие. Но Джойс явно не понимал пока и другого: любовь и свобода могут переходить в куда менее блистательные формы дома и семьи. Они находят проявление и там, где принять и понять их можно лишь при развитой душе и немалом интеллекте. Станислаус не понимал этого тоже, но принял удар на себя – на него жаловались и Джеймс, и Нора.

В январе 1906 года Франчини‑Бруни предложил поселиться всем вместе и таким образом снизить расходы. На сбереженные деньги можно было обзавестись хоть какой‑то мебелью, да и жить с семьей Франчини было веселее. 24 февраля Джойсы и Франчини перебираются на виа Джованни Боккаччо, 1, на окраину города, что, как ни странно, оказывается довольно удачным шагом. Правда, Джойсы по‑прежнему ужинают не дома и иногда утаскивают с собой Франчини, которые сами не решались позволить себе такое мотовство. Джеймс все еще порой ускользал от Станислауса и напивался; Стэнни с омерзением разыскивал его и волок домой. Джойс во все горло распевал итальянские песни и особенно песенку болонских запивох: «Потерял ключи от дома, от парадной двери… Повтори‑ка литр этого, получше!..» Кстати, и у Блума, и у Стивена тоже не будет ключей от домов, где они не хозяева – во многих смыслах сразу.

Временами Станислаус, разъярившись на Джеймса, упорно занимавшегося саморазрушением, втаскивал его во двор и начинал лупить, а Франчини кричал ему: «Не надо! Это бесполезно!» Однако со временем Станислаус научился сдерживаться: просто приволакивал брата домой и молча сгружал на супружеское ложе.

Чтобы как‑то ослабить вдвойне мучительное чувство, которое не сравнить с классической ностальгией, Джойс устраивал совершенно цирковые забавы. Франчини, худенький и малорослый, с хохотом укладывался в коляску Джорджо и начинал вопить «уа! уа!», изображая младенца, а подвыпивший Джойс катал его по дворику и комично уговаривал не плакать. Их супруги и Станислаус терпеливо наблюдали, но иногда и смеялись. Или Джойс навещал таверну, которую держал сицилиец, у, которого была вытянута и искривлена шея, а одну ногу он подгибал к колену другой, отчего Джойс прозвал его II Cicogno, «Аист». Джойс его тоже очень забавлял, потому что рассказывал ему фантастические истории об Ирландии, особенно в подпитии. Он пил не так много, просто снимал запрет с веселья.

Сложности с Норой дополняли трудности, накапливавшиеся в работе над своими текстами. «Камерная музыка» переделывалась несколько раз. Затем Грант Ричардс умудрился потерять рукопись и запросил у Джойса вторую копию – только затем, чтобы вернуть в мае с предложением напечатать сборник за счет автора. Комментарии не нужны. Джон Лэйн из «Бодли Хед» вернул ее в июне, Хайнеманн в июле, Констэйбл в октябре. С «Дублинцами» все выходило иначе: рынок рассказов и новелл был чуть благоприятнее, и Джойс в декабре послал рукопись Гранту Ричардсу, надеясь на успех: с берегов Адриатики редко приходят сборники под названием «Дублинцы». Заинтригованный Ричардс просмотрел ее лично, с одобрительным отзывом передал ее редактору Филсону Янгу, и тот согласился, после чего 17 февраля 1906 года прислал Джойсу подписанный контракт на март. Около месяца Джойс блаженствовал. Ричардс поинтересовался его жизнью, и Джойс, едва скрывая нетерпение, ответил ему:

«Я преподаватель английского языка в школе Берлица в Триесте. Провел здесь шестнадцать месяцев, за каковое время изучил деликатную обязанность жить и поддерживать две других доверившихся мне души на годичное жалованье в 80 фунтов. Нанят обучить как можно быстрее английскому языку молодых людей этого города безо всяких задержек на элегантности и с получением взамен десятипенсовика на расходы за каждые шестьдесят минут работы. Не могу не упомянуть, что обучаю также баронессу. Перспективы – шанс получить за свою книгу или книги достаточно, чтобы побудить меня возобновить свою прерванную жизнь. Надеюсь, эти детали не утомили вас так, как они утомили меня. В любом случае я предоставил их вам только потому, что вы спросили о них».

В то же время 22 февраля он посылает Ричардсу еще один рассказ, «Два рыцаря», предназначенный усилить ощущение катастрофы. Ричардс, не удосужившись прочесть рассказ, отослал его в типографию, а типограф возразил да еще отметил сомнительные и непристойные, с его точки зрения, места в других рассказах. Ничего не подозревающий Джойс тем временем дописывал «Облачко», готовясь и его отослать Ричардсу, когда тот 23 апреля коротко известил, что в связи с возражениями типографа необходимо внести исправления в текст.

По английским законам того времени изготовитель предосудительной продукции подлежал тому же судебному преследованию, что и издатель. Джойс писал Ричардсу: «Ни в одной цивилизованной европейской стране типографу не позволяется открывать рот». Но Ричардс не мог позволить себе процесс. Он только что прошел банкротство, едва вернулся к издательской деятельности, фирма была зарегистрирована на имя жены. Любое разбирательство кончилось бы для него плохо. Книга могла быть отвергнута, и Джойс попытался избрать другую тактику. Против чего возражал типограф? «Его шокировала маленькая золотая монетка в предыдущем рассказе или тот „кодекс чести“, по которому живут два рыцаря? Ничего, что могло бы шокировать его в этих двух моментах, я не вижу. Его представление о рыцарстве, возможно, сложилось при чтении романов Дюма или на романтических пьесах, показывавших ему кавалеров и дам в полной экипировке».

Он принял три поправки к «Личинам», но язвительно написал Ричардсу:

«Его пометки к „Личинам“ заставляют полагать, что в нем есть кровь священника: нюх на аморальные аллюзии, конечно, крайне остр. Мне абзац кажется настолько же невинным, насколько и сообщения о разводах в „Стандард“. Легче понять, почему он отметил второй отрывок, и очевидно, за что третий. Но я бы снова отослал его к почтенному органу, репортерам которого разрешено говорить впрямую даже о таких интимных вещах, какие я, бедный художник, могу только предполагать. О одноглазый типограф! И почему он опустил свой синий карандаш, исполненный Духа Святаго, на эти отрывки и позволил своим компаньонам печатать сообщения о разводах и издевательствах!»

Джойс пытается убедить Ричардса «стать пионером в деле изменения английских вкусов». Он пишет ему, что этот процесс может начаться в Англии и охватить другие страны Европы, как это было во времена Чосера. В Викторианскую эпоху такие же издатели отвергали Джорджа Мура, Томаса Харди и даже безобидного Артура Пинеро с его «Второй миссис Тэнкерей» (1893). «И если перемены должны произойти, я не вижу, почему им не начаться сейчас».

Ричардс, конечно, не сдался; он еще и настоял на собственном возражении против употребления слова bloody в «Милости божией». Большинство современных переводчиков с налету переводят это слово как «кровавый», но, заглянув в словарь, видят множество вариантов[51]. Слово это в общем относится к табуированным – «чертов», «чертовский», «проклятый», даже «паршивый», – но в определенном контексте может означать просто «очень» и усиливать значение эпитета. Джойс неосторожно указал, что это же слово имелось в уже одобренных рассказах и никого не взволновало. Соглашаясь изменить два первых употребления, он категорически отказывался убирать третье.

«Слово это – самое точное выражение из использованных мной, и по моему мнению, единственное в английском языке, способное создать для читателя тот эффект, который я хочу создать. Ведь вы‑то сами это видите? А если слово появляется в книге однажды, оно может появиться и трижды. Не смешно, что моя книга может быть не напечатана, потому что содержит одно это слово, не скверное и не богохульное».

Спрашивая Ричардса, почему тот не возразил против «Встречи», где мальчишки‑школьники встречают пожилого педофила, Джойс добился лишь того, что типограф конечно же попросил его убрать рассказ из сборника. Джойс разъярился до самозабвения. Ему все это не казалось «лишь деталями» – в таких коротких рассказах одно слово может быть сердцем текста. А снятие целого рассказа могло сделать весь сборник холодной кашей без соли:

«Моменты, на которые я не согласился, это скрепы, удерживающие книгу как целое. Если я уберу их, что станет с целой главой моральной истории моей страны? Я сражаюсь за то, чтобы оставить их, потому что верю – создание моей главы моральной истории точно в том виде, в каком я ее создал, было моим первым шагом в духовном освобождении моей страны».

Чем больше Джойс уступал, тем больше от него требовали – снять «Двух рыцарей», выправить «Сестер», убрать злосчастное bloody, переделать эпизод в «Личинах»… Переписка с Ричардсом имела то следствие, которое мы будем наблюдать в Джойсе и далее при сходных трудностях – она утвердила его убежденность в собственной миссии и уничтожила его сомнения. Ричардсу он иронически заявил, что не виноват в том, «что вонь зольных ям, гнилой травы и отбросов клубится в моих рассказах. Я всерьез уверен, что вы задержите ход цивилизации в Ирландии, лишив ирландский народ возможности хорошенько разглядеть себя в моем, прекрасно отполированном зеркале».

В июне Ричардс согласился на включение «Двух рыцарей», если Джойс согласится на другие поправки, и 9 июля тот отослал всю пересмотренную часть. «Сестры» переработаны, добавлено «Облачко», пять из шести bloody убраны, переписаны «Личины». Назревали перемены, Джойса они только раззадоривали – жизнь есть трагедия, ура, а тут еще настали знакомые и привычные финансовые сложности.

Огорченный Артифони предупредил братьев Джойс, что в летние месяцы школа не сможет позволить себе двух преподавателей. Джеймс, просмотрев объявления в римской «Трибуне», отыскал вакансию клерка с хорошим знанием разговорного итальянского для банка «Наст‑Колб и Шумахер» и тут же, в начале мая, написал письмо с предложением услуг. Опыта у него не было, техника добывания денег из знакомых не годилась для финансиста, но он полагался на некоторые представления, полученные в работе переводчиком для коммерсантов, а цветистую рекомендацию написал ему его ученик Прециозо, редактор «Пикколо делла сера». Джойс приложил также то самое рекомендательное письмо Тимоти Харрингтона, лорд‑мэра Дублина, написанное еще в 1902 году перед отъездом в Париж. Месяц ушел на переговоры, и он получил наконец приглашение с двухмесячным испытательным сроком, начинавшееся с 1 августа. Жалованье было повыше триестского – 12 фунтов 10 шиллингов в месяц.

Оставалось заплатить и не заплатить некоторые долги, включая квартплату Франчини и взятый под жалованье аванс в 30 крон, но о них согласился позаботиться Станислаус. Мебель, купленную в рассрочку за 120 крон, удалось вернуть продавцу, а Стэнни спал на полу, покуда не приобрел другую кровать. Но ценнее всего было то облегчение, которое Джойс испытывал, срываясь с места, и то убеждение, что в Риме его догонят слава и деньги. Увязав скудные пожитки, с некрещеным Джорджо на руках Джойс и Нора отправляются в Вечный город.