Глава девятнадцатая тридцатилетие, невозвращение, сражение

 

 

For words alone are certain good;

Song, then, for this is also sooth…[71]

 

 

В феврале 1912 года Джеймсу Джойсу исполнилось тридцать. Это не принесло ему никаких радостных перемен. Скорее наоборот – прежние неприятности усугубились, а новые радостно выпрыгивали «из форточек ада». Кое‑как он наскреб денег за три месяца и несколько оттянул угрозу выселения. В марте удалось заработать лекциями в Народном университете, на этот раз курсом по английской литературе. Попытка стать учителем в итальянской средней школе разбилась о сопротивление бюрократов. Друзья‑ученики принялись выбивать ему место в Высшей коммерческой школе. Там английский преподавал человек, собиравшийся уйти на пенсию, а Джойс тем временем занимал у брата на жизнь и собирался с духом для новой атаки на Робертса – «Дублинцы» не могли оставаться в письменном столе.

Нора затеяла переписку с голуэйской родней, очень скучала по ним, и Джойс решил отправить их с Лючией в Ирландию. А чтобы путешествие не оказалось слишком простым, Нора должна была задержаться в Дублине и переговорить о книге с Робертсом. Потом поехать в Голуэй и там попробовать уговорить дядюшку Майкла Хили дать денег на приезд Джеймса. Нора понимала, сколько раз ее спросят об отсутствии кольца на пальце, и просила Джойса разрешить хотя бы поносить его – для родни. Он решительно воспротивился, хотя сам в прошлый приезд скрыл их «позор» от миссис Барнакл.

Проводив жену и дочь, Джойс отправился к Этторе Шмицу, чтобы рассказать им с женой, какое наслаждение оставаться в мужской компании. Однако, не получив от Норы письма о прибытии в Дублин, Джойс мгновенно разъярился. Уговорив Шмица заплатить за дюжину уроков вперед, он собрался в Дублин и Джорджо, разумеется, взял с собой, а вот маленького, ужасно толстого, беспородного песика по имени Фидо оставил Шмицам. Песик сбежал почти сразу. Слуга, отправленный на поиски, сказал, что «он» разрешился дюжиной щенят.

Перед отъездом Джойс написал Норе свирепое письмо:

«Моя дорогая Нора! Оставив меня на пять дней без единого слова, ты царапаешь свою подпись на открытке с дюжиной других слов. Среди них – ни слова о тех местах Дублина, где я встретил тебя, которые имеют значение для нас с тобой. После твоего отъезда я нахожусь в состоянии бессильного гнева. Считаю всю ситуацию неверной и несправедливой.

Я не могу ни спать, ни думать. У меня болит бок. Прошлой ночью я боялся прилечь. Мне было страшно умереть во сне. Я трижды будил Джорджо, потому что боялся оставаться один.

Чудовищно даже выговорить, что ты забыла обо мне на пять дней и снова забыла о прекрасных днях нашей любви.

Сегодня я отбываю из Триеста, потому что боюсь оставаться здесь – боюсь себя. В Дублин прибуду в понедельник. Если ты забыла, то я нет. Я поеду ОДИН, чтобы встретить и увидеть образ той, кого я помню.

Можешь послать в Дублин телеграмму на адрес моей сестры.

Что Дублин и Голуэй в сравнении с памятью о нас?

Джим».

Письмо Нору озадачило, но и польстило ей. Она‑то без затей прибыла на Уэстленд‑Роу‑стэйшен, где ее сердечно встречали сам Джон Джойс, Чарльз, Ева, Флоренс, и патриарх семьи рыдал, глядя на маленькую Лючию. Второй триумф она пережила, вселяясь в «Финнз» – полноправной гостьей в тот номер, где она когда‑то убирала и перестилала. Ее муж вошел туда паломником, а она – победительницей в битве жизни. Робертса она нашла, но, на свою беду, привела туда Джона и Чарльза, и их бурное трио привело к тому, что Робертс официально назначил им встречу с предварительным звонком, ибо он «крайне занят». А на следующий день просто уклонился, и Норе пришлось оставить дело на Чарльза. Из Голуэя она наконец написала: «Дорогой мой Джим, как я уехала из Триеста, я все думаю про тебя, как ты там справляешься без меня и как ты вообще скучаешь по мне или нет. Я ужасно скучаю по тебе. Я совсем устала от Ирландии». Но к тому времени он уже ехал следом.

Джойс и Джорджо были в Лондоне 14 июля. Джеймс позвонил Йетсу. Он был на удивление любезен. Дублинская родня встретила Джеймса, зная, что он собирался искать работу для Чарльза, но Джойс решил прежде всего найти Робертса и дожать его. Робертс сдался. Но все вымарки должны были быть сделаны, хотя и пояснялись в специальном предисловии, а книга выходила под именем автора. Станислаус не раз предлагал брату найти деньги и отпечатать сборник за свой счет, но Джойс держался – и победил. Писатель – это тот, кого печатают, а не тот, кто печатает.

Следующие три недели были голуэйскими каникулами. Довольная Нора писала Эйлин, что, несмотря на все их перебранки, Джеймс не может без нее и месяца. Он же с удовольствием отдыхал: греб, гулял, а как‑то отмахал сорок миль на велосипеде. Боль в боку его не беспокоила. К слову, она предназначена была именно для Норы: всю оставшуюся жизнь он попрекал ею жену. Они побывали на Голуэйских скачках и вели себя, как Элиза Дулитл и профессор Хиггинс в еще неснятом мюзикле. А потом Джойс неожиданно поехал на велосипеде к Отерарду, где на маленьком деревенском кладбище был похоронен Майкл Бодкин, тот самый Норин возлюбленный. Рядом с его могилой обнаружилось надгробие с надписью «Дж. Джойс».

Так состоялось и завершилось путешествие на Запад, угаданное в «Мертвых». И на Аранские острова они с Норой тоже съездили; об этом в «Пикколо делла сера» вышли две статьи, не содержавшие никакой иронии и презрения к ирландской деревне. Разумеется, многое в его описании Арана идет от текстов Синга, он любуется местным диалектом, смакует обычаи и предания, и вообще это заметки внимательного и осведомленного, но туриста. Его умиляет, что священник ежегодно благословляет море и начало сельдевого промысла, что «Христофор Колумб открыл Америку последним», а первым ее открыл святой Брендан, который на несколько веков раньше отплыл с аранских берегов не на каравелле, а на лодке из кожи, вываренной в воске и натянутой на раму, связанную промасленными кожаными ремнями.

Пятнадцатого августа в голуэйский рай пришло неприятное письмо из Триеста: домохозяин извещал, что Джойсам придется съезжать через полторы недели. Станислаус, которому не выпало наслаждаться отпуском на исторической родине, был лишен иллюзий Джеймса по части закона. Поэтому он просто снял новую квартиру на виа Донато Браманте, 4, подешевле и почище, невдалеке от собора Сан‑Джусто, и перевез туда вещи. Там Джойсы проживут все время, оставшееся им в Триесте.

Рукопись «Дублинцев» лежала в офисе издательства Робертса и никаких приключений не переживала. Хоун переадресовывал письма Джойса Робертсу, а тот уже научился отделываться от авторов. Теперь его волновала не аморальность – он‑де не побоялся издать «Удальца с Запада» Синга, – а антиирландизм в стране, где иски за клевету есть национальный спорт. Ну, и есть глубоко личная причина: он пообещал своей невесте, что никогда в жизни не опубликует книгу, которая может нанести ущерб ее и его репутации… Впоследствии Хоун предполагал, что Комиссия по бдительности, их главный заказчик и одна из активных ее участниц, леди Абердин, жена лорда‑губернатора, давили на Робертса, но скорее всего тот мстил Джойсу за письма в газеты – они испортили ему репутацию и вызвали самые ядовитые насмешки дублинцев. Точно так же, бесконечными поправками, он терзал Йетса, леди Грегори, Стивенса и многих других. Сам Робертс удивлялся: «Отчего О’Флаэрти не здоровается со мной? Я же его никогда не печатал!»

Поиски печатника Робертс тоже хотел переложить на Джойса. Оставив экономии ради Нору и детей в Голуэе, Джойс мчится в Дублин, чтобы посоветоваться с отцовским приятелем Джорджем Лидуэллом, хотя тот специализировался по уголовным делам. Затем состоялся очень бурный разговор с Робертсом, который в ярости дважды убегал из кабинета. Он требовал все большего – вынуть «Встречу», убрать весь фрагмент о короле из «Дня плюща», замены реальных названий баров, компаний и фирм на выдуманные. Падрайк Колум, помогавший Джойсу, тыкал пальцем в гранки и издевательски невинно спрашивал: «Так это что, вся книжка про питейные заведения?..»

Во время очередной встречи Джойс предложил Робертсу подписать соглашение о выплате автором всей стоимости первого тиража, если книга будет арестована. Сумма для него была огромная – шестьдесят фунтов стерлингов. Но Робертс потребовал еще более несусветную гарантию: два гарантийных обязательства по тысяче фунтов стерлингов. Возмущенный Джойс заявил, что это совершенно не равно никаким потерям. Тогда Робертс сухо ответил, что книгу печатать не будет.

Кое‑как справившись с собой, Джойс ушел в другую комнату отдышаться и подумать. Норе он потом написал: «Сидя за столом и думая о книге, которую я написал, о ребенке, которого вынашивал годы и годы во чреве воображения, как ты вынашивала ребенка, которого любишь, и как я вскармливал ее день заднем в своем мозгу – я написал ему письмо».

В нем Джойс мучительно соглашался изъять «Встречу» из сборника, но на следующих условиях:

«1. Перед первым рассказом я помещаю следующее предупреждение:

Эта книга в данной форме является неполной. Состав книги… включает рассказ, озаглавленный „Встреча“, стоявший между первым и вторым рассказом этого издания.

2. Никаких изменений от меня больше не требовать.

3. Я оставляю за собой право опубликовать этот рассказ до или после издания книги в вашей фирме.

4. Вы напечатаете книгу не позже 6 октября 1912 года».

После долгих перебранок Робертс неохотно согласился передать это письмо своему лондонскому юристу. Джойс взыграл духом, но отец предупредил его, что Робертс будет искать другую отговорку. И оказался прав. Робертс получил от адвоката Чарльза Уикса, бывшего поэта школы Рассела, письмо, что предлагаемое согласие совершенно неудовлетворительно. Любой, кто назван в тексте своим именем, от бара до железной дороги, может вчинить иск. Джойс может уменьшить цифру гарантии до двух обязательств по 500 фунтов каждое, но это всё. Робертсу даже посоветовали объяснить Джойсу, что он может разорвать контракт по причине отказа в публикации, но сам подпадает под риск судебного разбирательства и что уже сейчас можно подавать на возмещение расходов Робертса.

Издатель коротко потребовал от Джойса «сделать существенное вложение для покрытия наших потерь».

В офисе Джойсу вручили письмо.

«Я прочитал его и вышел на улицу, чувствуя, как вся моя будущая жизнь ускользает из рук». Молодость, надежды, деньги – ничего этого больше не было. Больше часа он просидел на диване в офисе Лидуэлла, думая, где купить револьвер и «пропустить сквозь моего издателя немножко дневного света». Лидуэлл тоже встал на сторону Робертса. Джон Джойс, про себя считавший «Дублинцев» «мерзким изделием», подбивал сына искать другого издателя. Заложив часы и цепочку, чтобы хватило на жизнь, Джойс отправился к Робертсу – сделать последнюю попытку. Выслушав его объяснения, тот хмуро пообещал снестись со своими адвокатами снова. А Станислаус 25 августа вдруг прислал из Триеста телеграмму: «Приезжай немедленно». Но Джойс не обратил на нее внимание. Он нашел стряпчего по фамилии Диксон, который, выслушав его историю, сказал:

– Жаль, что вы не используете свои несомненные дарования для иных целей, чем писать книги вроде «Дублинцев». Почему бы вам не воспользоваться ими для улучшения вашей страны и народа?

Джойс ответил очень странно:

– Я, видимо, единственный ирландец, пишущий передовицы для итальянской прессы. И все мои статьи в «Пикколо делла сера» – об Ирландии и ирландском народе. И я был первым, кто открыл для Австрии ирландские твиды, хотя это совершенно не мое занятие…

Джойсу уже приходится отвечать на такие обвинения, косвенные и прямые. И он уже знает ответ. Унылые попреки Кеттла и Диксона только раззадоривают его – он твердо решает взять роман под уздцы и вести его дальше, до финала – «отковать в кузнице моего духа несозданное доныне сознание моего народа».

В письмах этого времени Джойс демонстрирует феноменальную стойкость и самоуверенность, которыми можно только любоваться. Ему не страшно то, что сборник рассказов, воплощающих Ирландию, может не выйти на родине; он уверен, что создаст новые оценки и критерии, которые рано или поздно покорят и ирландскую культуру.

С Джеймсом Стивенсом, которого даже Джойс считал «ровней мне, новейшим ирландским гением», он повстречался на Доусон‑стрит во время своих скандалов с «Маунсел и К°». Их познакомили и тут же оставили одних. Потом Стивенс вспоминал:

«Тут Джойс пробудился: он сдержанно влился в разговор. Повернув ко мне свой подбородок и очки и отвернув их от меня, доверительно поведал мне, что читал мои книги и что я грамматически не знаю разницы между запятой и точкой с запятой, что мое знание ирландской жизни не католично и, следовательно, отсутствует и что мне следует бросить писать и выбрать более перспективную профессию, скажем, чистку обуви. Я доверился ему, в свою очередь, что не читал у него ни слова и что, если небо оставит мне хоть немного мудрости, никогда не прочту, разве что мне закажут сокрушительную критику.

Мы гордо покинули Пэта Кинселлу; вернее, покинул он, а я семенил следом. Джойс поднял свою шляпу на очень иностранный манер, и я заметил: „Вам следует написать на своем стяге и на своей тетрадке: ‘Наслаждайся и будь мерзок’“. – „Ага“, – сказал Джойс, и мы пошли каждый своей дорогой…»

30 августа Робертс потребовал, чтобы автор заменил целый фрагмент в «Милости божией», три абзаца в «Дне плюща», часть «Пансиона» и все имена собственные, а Джойс отказался менять что‑либо, кроме имен. Артур Гриффит написал ему, что Робертс ведет себя так всегда и это может тянуться годами. 5 сентября Робертс написал, что Джойс может выкупить оттиски «Дублинцев» за тридцать фунтов, и Джойс согласился при условии, что заплатит из Триеста. Хитростью он выманил у Робертса комплект гранок, и очень вовремя – теперь заупрямился печатник, Джон Фолконер. Он заявил, что непатриотичные тексты печатать ни за какие деньги не станет.

Джойс встретился с ним и попытался уговорить – бесполезно. В дом миссис Мюррей, где они остановились, он вернулся совершенно подавленным. Тетушка приготовила ему ужин из любимых блюд, но он сразу прошел наверх, уселся за пианино и запел, аккомпанируя себе. Изумленная Нора осталась внизу и сидела там, пока тетушка Мюррей не прикрикнула на нее:

– Немедленно иди к нему! Ты что, не понимаешь, что ему никто больше сейчас не нужен?

Так оно и было – и музыка, и «Дублинцы», и «Портрет…», и «Улисс», и «Поминки…» делались для нее. И уже потом для всех остальных.

11 сентября все оттиски были уничтожены. Джойс записал, что сжег их; Робертс, которому следует верить больше, потому что он стремился соблюсти процедуру, утверждал, что они были порезаны специальным резаком и затем перемолоты в пульпу. Джойсу больше незачем было оставаться в Дублине, и тем же вечером все они уехали.

В Лондоне он последовательно предложил книгу «Инглиш ревью», «Миллз энд Бун» и еще нескольким издательствам. Безуспешно.

Мюнхенский поезд вез их в Германию, Нора и дети спали, а Джойс писал новый памфлет – «Газ из горелки», или как свободно перевела это название В. В. Ивашова, «Зловонное шипение». «Святая миссия», первый его памфлет, был иносказательным, персонажей приходилось угадывать, хотя и без особого труда, но во втором он даже не попытался кого‑нибудь скрыть.

Написан он был от лица персонажа, двуедино составленного из Робертса и печатника Фолконера. Больше всех досталось самой Ирландии, жеманной, лицемерной, доверяющей тупым, опасливым и бездарным мерзавцам, которые даже расписание поездов не могут напечатать разборчиво.

Размножил он памфлет уже в Триесте, 15 сентября, и отослал Чарльзу, доверив ему распространение среди знакомых и, разумеется, персонажей. Случайно или намеренно его прочел Джойс‑старший и устроил скандал; назвал автора негодяем без малейшего проблеска джентльменства – в себе на этот счет он никак не сомневался. Чарльз вынужден был исполнить настойчивую просьбу старшего брата втайне от отца.

Так закончился последний приезд Джойса на историческую родину.

«Оказалось трудно прийти к иному заключению, чем это – существовало намерение измучить меня или, если получится, придушить навсегда. Но в этом они не преуспели».

С 1909 по 1912 год он не испытал на дублинских мостовых ничего, кроме враждебности, подлости и расчетливого унижения. Джойс ощущал необъяснимый страх, что в следующий раз его просто сведут с ума. Все личные ссоры и конфликты ему, словно Блейку, казались проявлениями чего‑то более значительного и потаенного. Непрощение Джойса было еще и отчаянной самозащитой. Дважды потом его приглашал в Ирландию Йетс, один раз для избрания в Ирландскую литературную академию – он вежливо отказался и даже отослал обратно все прилагавшиеся документы. Он постоянно примерял на себя эпизод с Парнеллом – ком негашеной извести, брошенный в лицо «благодарными» земляками.

Теперь он возвращался домой только в памяти и воображении. Он одновременно держался на удалении от Дублина и шел тенью за своими героями. Вторая Ирландия, как сказали бы сейчас, виртуальная, кристаллизовалась в его сознании, и третью нес с собой каждый из его персонажей.