Глава десятая. У Ионического моря

 

 

Жасминовое побережье. – Марина и лидо. – Локры. – Джераче. – Норманнский собор. – Город Кассиодора. – Катанцаро. – Кротон и одинокая колонна. – Возвращение в Сибарис.

1

 

Автострада, в компании с неотлучным спутником – железной дорогой, бежит от Реджио вдоль моря, огибая «кончик итальянского сапога», к восточному побережью Таранто. Шоссе почти везде хорошее, только железная дорога, словно соринка в глазу, мешает городам, желающим устроить здесь лидо. Несмотря на отличную работу дорожников на юге Италии в последние пятнадцать‑двадцать лет, в Аспромонте есть места, такие как Сила, к которым невозможно добраться, кроме как по ослиным тропам или на вертолете. До сих пор есть горные деревни, в которых никогда не видели автомобиля.

Южные итальянцы любят выбирать для своих побережий романтические имена. К востоку от Реджио тянется Жасминовое побережье, потом, к северу, вдоль Ионического моря, оно меняет свое имя на Сарацинское побережье. Оба названия удачно выбраны. Запах жасмина из садов и плантаций преследовал меня до Локров и далее, йотом по пути стали попадаться смуглые рыбаки и горцы с темными волосами и черными глазами, так похожими на мое представление о сарацинах. Это – уединенная местность. Только вблизи маленьких городов можно встретить другой автомобиль. Многие мили пустынных пляжей – да плавные холмы Аспромонте, поднимающиеся террасами к высоким горам Апеннин.

Самый южный город в Италии – маленький рыболовецкий порт Мелито‑ди‑Порто‑Сальво. Он знаменит тем, что во время Рисорджименто сюда из Сицилии дважды приплывал Гарибальди. Единственная дорога через Аспромонте идет из этого города на север; с каждой ее стороны, по дикой горной местности, пролегли тропы, ведущие к деревням с греческими названиями. Жители говорят на диалекте, который, как полагает часть ученых, является наследием последнего века Византии, другие же думают, что это – речь греков, бежавших из Морэ в турецкие времена. Пастухи и горцы, говорящие на своем странном диалекте, держатся особняком, так же как албанцы, хотя мне кажется, к итальянцам они настроены не так враждебно. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы они говорили о них так, как высказываются об албанцах: «Если встретите волка и албанца, сначала стреляйте в албанца!»

Когда я приехал в Мелито, о Гарибальди там временно забыли: всех волновала ведьма. Я всегда думал, что ведьмы – это старые женщины, и удивился, когда узнал, что речь идет о девятилетней девочке по имени Николина. Как только ребенок пришел в гости к родственникам – к тете и Дяде, – в доме начался кавардак. Перевернулись столы и стулья, по комнатам летали горшки, бочонок с зерном, такой тяжелый, что его не сдвинул бы и взрослый мужчина, взвился в воздух. Хуже того, куры перестали нестись, а кролики в клетках поубивали друг друга. Священник пытался изгнать полтергейст, однако у него ничего не вышло. Жители деревни вызвали колдуна из горной деревни. Он был специалистом по оборотням и черной магии. Колдун закрыл дом и, обратившись к злому духу, приказал ему удалиться. Его усилия пропали даром. Жители с вилами гонялись по полю за бедным ребенком. Я спросил, не могу ли я увидеть девочку. Однако она возвратилась домой, и мир в Мелито немедленно восстановился, жизнь вернулась в нормальное русло.

Приехав в деревню Бова, вспомнил, как Эдвард Лир расхваливал горный мед Калабрии. Уж не этот ли волшебный мед он описал в своем стишке?

 

Кот и Сова, Молодая вдова,

Отправились по морю в шлюпке,

Взяв меду в дорогу

И денег немного,

Чтоб за морем делать покупки…[66]

 

Поддавшись невольному порыву, я тут же пошел в деревенский магазин и спросил меду, но у них его не было. Один молодой человек сказал, что может мне его достать. Любезные итальянцы всегда готовы прийти на помощь, иногда даже делают крюк в несколько миль. Толкая велосипед, юноша повел меня за собой вверх по горным улицам, пока мы не пришли к каменному дому. Поднялись по ступеням. В темной комнате, загроможденной мебелью, меня усадили за стол напротив старой дамы. Она не поняла ни слова из того, что я сказал. Молодой человек объяснил, что иностранец хочет меду. Старая дама вызвала двух пожилых женщин, возможно, дочерей или внучек. Они стали слушать, а юноша вновь объяснил цель нашей миссии. «У них есть мед», – сказал он мне. Однако, вместо того чтобы принести его, они стали задавать бесчисленные вопросы, глядя на меня с любопытством и сочувствием. Не в силах ничего понять, я почувствовал, что они, должно быть, сочли меня сумасшедшим. Наконец одна из женщин вышла из комнаты, вернулась с жестяной банкой объемом в галлон и предложила ее принять. Я попросил молодого человека объяснить, что мне достаточно несколько ложек. Это было самым неудачным моим высказыванием. Теперь они точно уверились, что я безумен. Началось обсуждение, оно длилось и длилось, и все, что я мог делать, – это молча сидеть, думая, что Эдвард Лир, ответственный за ситуацию, очень бы, наверное, повеселился. Наконец обсуждение закончилось, и женщины смотрели на меня с сочувствием, с каким обычно разглядывают ребенка‑идиота. Потом одна из них вышла из комнаты и вернулась с маленькой стеклянной баночкой, наполнила ее медом и подала мне с доброй улыбкой. Я поблагодарил женщин, отчетливо читая их мысли: «бедный малый». Спотыкаясь, вышел по темным ступеням, прижимая к себе баночку. Повернулся, чтобы поблагодарить своего попутчика, и увидел, что он уже на велосипеде спустился до половины склона. Я оглянулся на дом и увидел, как шевелятся занавески. Подумал, что рассказ об иностранце из далекой страны, приехавшем в Бову ради ложки меда, перерастет в сагу. Так, наверное, и рождается большинство легенд.

Мед был отличным, но не слаще того, что я пробовал в Калабрии. Это укрепило меня в убеждении, что Лир, как всегда, преувеличивал.

 

2

 

Красивые заросли жасмина на многие мили наполнили воздух своим ароматом. Этот невысокий кустарник занимает иногда целые плантации, иногда перемежаясь с бергамотом. Сухие речные русла сбегают с холмов к морю; то тут, то там сверкает на солнце пруд, где, стоя на коленях, женщины стирают белье. Однажды, когда я остановился посмотреть на большие валуны, обточенные и отполированные зимними ручьями, я увидел черную змею. Она свернулась в тени и так слилась с пейзажем, что, если бы не зашевелилась, я бы ее и не заметил.

Спустя несколько миль я увидел ряд маленьких марин (бухт), следовавших одна за другой. Они носили названия городов или деревень, находившихся поблизости. Здесь была Марина‑Бова, Марина‑Палицци (Палицци – деревня с населением около четырех тысяч жителей в нескольких милях отсюда), Марина‑ди‑Бранкалеоне (родительская деревня размещена в соседних горах), затем Марина‑Ардоре (Ардоре – небольшой город, стоящий в оливковых рощах и фруктовых садах) и так далее на всем пути к Ионическому побережью. Некоторые из марин хорошо обустроены: там есть купальни, по песку к морю проложены дорожки; другие представляют собой лишь несколько навесов да полдюжины пляжных зонтов. Странный контраст: старая горная деревня, где по крутым улицам мулы таскают на себе тяжелые корзины, а всего в нескольких милях оттуда ярко окрашенная марина, тезка деревни. На берегу молодежь в купальных костюмах возится с моторными лодками или слушает модную музыку. Это характерно для побережья Калабрии: оно выскочило из Средневековья в мир телевидения и лидо. Фата Моргана больше не висит в воздухе, здесь стоят дорогие машины, припаркованные возле современного отеля, а живут в нем миллионеры. Поговорив со многими жителями Калабрии, я еще раз убедился, что они предпочитают работу в области туризма, а не на промышленном предприятии.

Я приехал на главную улицу Локров. Город специализируется в изготовлении матрасов, битума и садовых украшений – раскрашенных гномов и других сказочных персонажей, – они выставлены на придорожных прилавках. Молодой человек, мывший «Веспу», сказал мне, что я проскочил руины древних Локров примерно на милю, и предложил вернуться вместе со мной. Звали его Лимитри, что на местном диалекте означало Деметрио. Мы подъехали к некогда мощным Локрам по незаметному переулку. Я спросил своего попутчика, популярны ли в Локрах греческие имена. Он сказал, что у него есть друг по имени Диониги (Дионисий), а другого приятеля зовут Ахилл. Мне показалось интересным, что старые боги и герои, отвергнутые церковью, тем не менее подарили свои имена молодым людям на мотороллерах.

Мы подъехали к руинам Локров. Развалины утопали в оливковой роще; неумолчно трещали цикады. Необученный взгляд не заметил бы здесь ничего, кроме мощных блоков серого камня, с пробивавшейся между ними травой. Под оливковым деревом, возле камня, составлявшего некогда часть храмового фундамента, спала огромная черная свинья. Словно разбуженный Бахус, она глянула на нас налитыми кровью глазами, сердито хрюкнула и снова уснула.

Лимитри сказал, что крепостные стены Локров были обследованы на расстоянии около пяти миль, и, хотя не все было раскрыто, раскопки остановились из‑за спора о земле. Я был рад, что увидел место, где произошло так много событий. Город был построен на плоской земле, из которой поднимались три холма. Холмы укрепили. Ливии и Другие историки назвали их цитаделью.

Мы шли по грубой земле через оливковые рощи, и я старался в своем воображении представить Локры, но у меня ничего не получилось, хотя я видел статуи Кастора и Поллукса и изысканные посвятительные таблички в музее Реджио. И все же именно здесь армия из десяти тысяч воинов, убежденная в том, что боги на ее стороне, вышла и победила стотысячное войско Кротона. Как быстро природа может уничтожить работу человека! Я знал улицу в лондонском Сити. В прошлую войну она была разрушена воздушными бомбардировками. Часто ходил той дорогой, прежде чем Сити был перестроен. Останавливался и заглядывал в подвалы. Только они и остались от той улицы, но подвалы, казалось, больше не имели отношения к месту, которое я когда‑то так хорошо знал. Какая‑нибудь бутылка, или велосипедное колесо среди кипрея, или старая шляпа, валяющаяся на ступенях подвала, пробуждали воспоминания о лучших временах. Если бы это была античная греческая бутылка или римская шляпа, то они заняли бы почетное место в музее. Вот из такого мусора, из таких подвалов, из‑под обломков фундамента пытаются извлечь и воссоздать блеск утерянной цивилизации.

Есть одна любопытная история относительно зарождения Локров. Ее рассказал Полибий, который хорошо знал город. Локры основали рабы из Греции, бежавшие вместе с любовницами, в то время как их хозяева были на войне. В подтверждение этой теории историк заявляет, что аристократия Локров произошла от матерей, а не от отцов. Мы с Лимитри вышли к оврагу с внешней стороны городской стены. В нем были обнаружены руины знаменитого храма Персефоны. Кажется, там держали золото. Эту сокровищницу охраняли не стальные прутья, а страх и преклонение перед богиней. От храма, кроме ямы в земле, ничего не осталось, поскольку все камни унесли местные фермеры.

Прежде чем Локры вступили в войну с Кротоном, было предложено передвинуть храм Персефоны, спрятать его за городскими стенами, но посреди ночи в святилище раздался голос, запретивший делать это. Голос возвестил, что богиня сама защитит свой алтарь. И она оказалась надежным охранником. Ее сокровищница не была разграблена вплоть до Первой пунической войны. Когда флот Карфагена вышел в море со священным золотом, Персефона немедленно сообщила об этом Посейдону, и в результате произошло кораблекрушение, а сокровище вернулось на место.

Следующее ограбление произошло во время Второй пунической войны, когда большинство городов Великой Греции перешло на сторону противника. После битвы при Каннах многим казалось, что Ганнибал должен одержать победу, и прокарфегенские силы, желающие оказаться рядом с сильной стороной, заявили о себе в большинстве южных греческих городов. Когда же римский гарнизон вернулся в Локры, командующий позволил своим солдатам учинить страшные разборки, включая и ограбление храмового золота в качестве наказания жителей за измену Риму. Тогда локрийцы направили в Рим своих послов. По греческой покаянной традиции, пишет Ливии, они явились в лохмотьях, с оливковыми ветвями, и со слезами распростерлись на земле перед консулами, униженно прося разрешения обратиться к Сенату. Они подробно описали все проступки римского командира и вызвали такое возмущение, что в Локры приехала дознавательная комиссия. Один сенатор так возмутился святотатством по отношению к храму Персефоны, что заявил: золото возвратить в сокровищницу в двойном размере. Большая часть золота, если не все, было найдено и возвращено богине. Римского командира заковали в цепи и отправили в Рим. Там он и умер в городской тюрьме. Последующая история Локров повествует об упадке. Город дотянул до византийских времен, возможно, сарацины и малярия положили ему конец, и немногочисленные оставшиеся в живых локрийцы бежали и основали город Джераче.

В качестве руин Локры выглядят, как на рисунках Пиранези, – в традициях XVIII века. Между старинных камней выросли деревья и кусты. Природа расстелила ковер из травы и цветов на местах, где люди некогда молились бессмертным богам, спорили и совершали торговые сделки. Пройдя через оливковую рощу и отверстие в ограде, я увидел маленький фермерский дом, почти лачугу. Возле домика лежала огромная нетронутая амфора. Возможно, в ней когда‑то держали оливковое масло или зерно. Она была такой большой, что в ней вполне могли бы спрятаться несколько людей Али‑Бабы. Амфора казалась мне памятником, установленным в честь капризных сил выживания.

Я расстался с любезным попутчиком. У Лимитри была назначена деловая встреча, а я продолжил путь по главной дороге вдоль моря, размышляя о том, с какими трудностями, должно быть, столкнулся Рэмидж, когда в 1828 году приехал в Локры. Он перебрался через перевал, который по‑прежнему называется Иль Пасо дель Мерканте «Переход купцов», в сопровождении четырех вооруженных охранников, поскольку в этих местах орудовали бандиты. Рэмидж ехал на пони. «Что до меня, – писал он, – моим собственным оружием, если только можно назвать его оружием, был потрепанный зонт, который, боюсь, итальянские бандиты не сочли бы очень грозным. Однако, если бы мы встретились, я намерен был размахивать им таким же манером, каким мы пугаем скот. Поскольку здесь с таким предметом незнакомы, то они, возможно, приняли бы его за смертельное оружие, и пустились бы наутек».

Бандитов, к счастью, они не встретили.

 

Город Джераче находится на расстоянии пяти миль от Локров. Горная дорога изобилует крутыми поворотами, но, к счастью, транспорта почти нет. От Локров до Джераче с большими интервалами ходит автобус, а далее он следует до Джойя Тауро на Тирренском побережье. Это один из самых живописных маршрутов в Калабрии. В прошлом веке в этих краях одинокий путешественник непременно оказывался англичанином. Мне грустно, что сейчас это немец. Я встретил молодого человека на пустынном и диком горном участке. У юноши за плечами висел огромный рюкзак. Я остановился и предложил его подвезти. Молодой человек поблагодарил и отказался: он держал путь в деревню в стороне от дороги. Его английский был столь же примитивен, как и мой немецкий, поэтому я не смог спросить, что забросило его в такие места – энтузиазм, научные исследования или спорт.

Змеи были на редкость активны, а может, виной тому время дня, когда им непременно надо перейти на другую сторону дороги. Как и ящерицы Гаргано, они дожидались последнего момента. Надеюсь, что в основном им удавалось переползти дорогу в целости и сохранности. Змеи были не маленькими, я прикинул, что длина этих черных рептилий достигала по меньшей мере трех футов в длину.

Джераче стоит на высоте 1500 футов над уровнем моря и занимает территорию, о которой итальянцы скажут – «pozizione panoramica stupenda».[67] Место и в самом деле фантастическое. В ряду выживших старинных поселений Джераче – один из самых удивительных городов региона. Я думаю, что находись он в Северной или Центральной Италии, то был бы знаменит не менее Сан‑Джиминьяно. Основали его в VIII веке греки, бежавшие из Локров. Они были изгнаны сарацинами из почти разрушенного города. В Джераче не оказалось ни ресторана, ни отеля. Думаю, что если бы в XIX веке сюда заглянул иностранный путешественник, его бы гостеприимно принял мэр или знатный горожанин.

Город неоднократно подвергался землетрясениям. К счастью, замечательный норманно‑готский собор, самая большая церковь в Калабрии, уцелел и недавно был реставрирован. Это – прекрасная реликвия норманнского века в Южной Италии. В мягком свете греческие колонны нефа стали серебристо‑серыми. Надеюсь, что легенда правдива, и их привезли из храма Персефоны в Локрах. Если все так, то история их выживания исполнена драматизма.

Мне повезло: я встретил местного историка, который с энтузиазмом рассказал мне о Джераче. Он любезно пригласил меня в свой дом. Мы сидели в комнате, где повсюду в очаровательном беспорядке были раскиданы книги, и пили крепкое красное калабрианское вино. Его, как и в классические времена, надо было разбавлять водой. Во время норманнского завоевания Италии Джераче был одним из самых укрепленных городов на Юге. В X веке Джераче разгромил большую арабскую армию из Сицилии, которая до того без труда захватила Реджио. Численность арабской армии, если верить цифрам, составляла пятьдесят две тысячи солдат инфантерии, две тысячи кавалеристов и тысячу восемьсот верблюдов. В этот период городом правил стратег. Позже норманны стали называть главу города губернатором.

Наступление норманнских рыцарей было, должно быть, сокрушительным. Примерно через пятьдесят лет, в 1059 году, Роберт Гвискар прошел, как таран, сквозь греческую армию, возглавляемую епископами Джераче и Касиньяны, на равнине Сан‑Мартино, и захватил город. Мой новый знакомец рассказал о событии, пересказанном норманнским монахом Джеффри Малатерра. Он написал историю норманнов в Италии. Похоже, что столкновение темпераментов у Роберта Гвискара, старшего сына Отвиля по второму браку, и Роджера, самого младшего в семье, было очень бурным. В большинстве случаев это было вызвано нежеланием Роберта сдержать слово и передать брату территорию Калабрии. Джераче, оказывается, считал Роджера своим правителем, хотя были и греки, преданные Роберту. В разгар одного из таких споров Роберт осаждал Роджера в его любимом городе Милето на западном побережье. Ночью Роджер выскользнул из города и по горам добрался до Джераче искать подкрепления. За ним вдогонку бросился взбешенный Роберт, однако городские ворота захлопнулись перед его носом. У Роберта в Джераче был друг по имени Базиль, и с его помощью он сумел проникнуть в город под чужим обличьем. Здесь его узнали слуги. Роберт был арестован и заключен в тюрьму. Базиля убили, а жену посадили на кол. (Удивительно, что за темпераментные эти византийцы!) Роджер потребовал наказать Роберта Гвискара, и братья встретились на главой площади города. Однако, вместо того чтобы обнажить мечи, они обнялись и уладили конфликт. Площадь до сих пор зовется piazza del Тоссо (площадь Соприкосновения).

Джераче оставался византийским до позднего Средневековья. Я спросил, остались ли в современной речи горожан греческие слова, и мой знакомец ответил, что местный диалект умирает, хотя несколько слов, образованных греческого языка, еще можно услышать, такие как «ги‑рамида» (фаянс) от греческого keramis, «катою» (подвальное помещение) от kat‑a‑ion, «паппу» (дедушка) от pappos, «каттарату» (люк) от katarros. Иногда, сказал он, можно услышать такие слова, как «пома» (крышка духовки) и «рицца» (яблочная кожура). Впрочем, когда люди уезжает работать в другие места, обзаводятся приемником и телевизором, то постепенно отказываются от древнего диалекта. Вероятно, только старики, безвыездно живущие в Джераче, используют еще такие слова.

В городе еще сохранились следы средневековой крепости. Ворота превратились в арки и все еще сохраняют старые названия – Ломбардская арка, Епископская арка, арка Бархетто, а четвертые ворота, бывшие некогда подъемным мостом, называются улицей Моста. Старый замок настолько поврежден землетрясениями, что входить в него запрещается. Он стоит на вершине скалы. Я задержался там и посмотрел вниз на долину, выбеленную бурными потоками, залюбовался горами, демонстрирующими все оттенки синего цвета. Подумал, что лучшего места для замка не найти. Мне говорили, что он построен на византийском фундаменте, после его переделывали, расширяли. Как странно, что здесь до сих пор помнят о том, что девятьсот лет назад у Роджера Отвиля здесь был большой зал, который он назвал Зала‑ди‑Милето.

История и слава покинули это место. Население города насчитывает около четырех тысяч. Люди помоложе переселились в Локры и работают там на фабриках, некоторые жители эмигрировали, другие в поисках работы отправились в Германию или Швейцарию, так что Джераче сегодня населен стариками. Некоторые из них занимаются ремеслом в подвальных помещениях, другие греются на солнце на своих балконах. Даже епископ Джераче уехал в 1954 году, когда папа Пий XII приказал объединить епархию с Локрах. Дух древнего Джераче, возможно, в последний раз проявил себя, когда епископский дворец окружила горюющая толпа. Люди надеялись противостоять отъезду своего епископа и перемещению церковной собственности, собранной за тысячу лет. Те, кто находят удовольствие в иронических вывертах истории, могут занести в этот ряд возвращение из Джераче в Локры.

И Рэмидж, и Лир посетили Джераче. Рэмидж побывал там в 1828‑м, а Лир – в 1847 году. Рэмиджа город оставил равнодушным, его больше заинтересовали руины Локров. Ему хотелось рассмотреть шелковые коконы, но их владелец отказал ему в его просьбе, опасаясь дурного глаза. С другой стороны, Лир и его компаньон, Джон Проби, дважды посетили Джераче и с удовольствием провели время в гостеприимном доме дона Паскуале Скаглионе, одного из знатных горожан того времени. Лира поразило то, что женщины «задирают верхнюю юбку своего наряда на голову». Больше они этого не делают. В Джераче эта традиция утвердилась в связи с сарацинскими набегами. Женщины прикрывали лица.

– Зачем? – спросил я.

– Кто знает?

 

4

 

На сороковой миле по направлению Локры – Копанелло дорога повернула в горы, к Сквиллаче. Я считал марины и лидо и насчитал их десять. Они расположились на каждой четвертой миле. Вот их названия, начиная от Локри: Марина‑ди‑Джойоза‑Ионика, Марина‑ди‑Каулония, Риаче‑Марина, Монастераче‑Марина, Марина‑ди‑Бадо‑лато, Иска‑Марина, Марина‑ди‑Даволи и Марина‑ди‑Копанелло.

Я уже высказывался относительно этих морских курортов, однако, проезжая мимо, подумал, что не оценил их по достоинству, и с исторической точки зрения они более значительны, чем первоначально мне показалось. То, что мы видим сейчас, на деле – новая колонизация Великой Греции. Процесс, начавшийся за семьсот лет до Рождества Христова, возобновлен. Как я уже говорил, сарацины и малярия в VIII–IX веках прогнали уцелевших жителей прибрежных городов в горы. Сейчас с малярией покончено, солнечные ванны, моторные лодки и перспектива обогащения заставили людей спуститься с гор. Больших городов с крепостными стенами и башнями уже не будет. Наверняка здесь построят уродливые бетонные отели, плавательные бассейны, танцевальные площадки, полосатые павильоны. Появятся официанты в белых пиджаках, шезлонги, и возникнет целая империя пляжных зонтов. Стоит только вспомнить окрестности Римини, чтобы представить, как будет выглядеть Ионическое побережье. Можно не сомневаться, здесь вырастут виллы, отдаленными предшественниками которых были греческие и римские резиденции.

С мыса у Сталетти я смотрел вниз, на пляж. Был воскресный день, собралось много народу. Люди плавали, загорали, выходили в море на каноэ. Это – единственный день на неделе, когда многие недавно зародившиеся лидо заполнены народом, да и вообще открыты. Часто слышишь об ужасающей бедности Южной Италии, тем не менее каждое воскресенье к побережью съезжаются сотни автомобилей из окрестных городов. Из них выходят веселые и обеспеченные на вид семьи. Они останавливаются в местных маринах. Кто эти южане? Без сомнения, элита, лучшие люди – бюрократы, врачи, юристы – знать маленьких городов.

Я спустился по крутой дороге к солнечному пляжу в Копанелло. Автомобили парковались в тени деревьев, приятные маленькие бунгало окружили плавательный бассейн, хотя мне было непонятно, кто пойдет туда, когда в нескольких ярдах отсюда на многие мили раскинулось изумрудное Ионическое море. На заднем плане стояли три больших бетонных здания, одно – еще в виде каркаса. Не знаю, то ли отели, то ли жилые дома. В ресторане мне подали восхитительный ланч, а я с интересом рассматривал толпу.

Зная образ жизни людей из горных городов Калабрии, с изумлением видишь их воскресную трансформацию. Молодые люди и девушки были одеты по последней пляжной моде, рекламируемой в журналах или на телевидении. Странно было думать, что у многих молодых женщин, почти оголенных, есть бабушки или другие пожилые родственницы, до сих пор расхаживающие в тяжелой местной одежде, в которой из‑под синей юбки выступает нижняя, красного цвета. Бикини этих девушек были провоцирующими, но я заметил, что за молодыми особами пристально наблюдают. Похоже, их сопровождала пожилая женщина, на манер бывшей дуэньи.

Я уверен, что Гиссингу, а возможно, и Норману Дугласу не понравилась бы трансформация этого пустынного и красивого берега в еще одну Ривьеру, хотя такие вещи неизбежны. На юге Италии находятся два из числа из самых красивых европейских побережий, и трудно сказать, какое из них лучше – у Тирренского моря или у Ионического. Я не однажды упоминал, что многих южан больше интересует туризм, а не промышленность. Им кажется, что здесь можно легко заработать. Что ж, возможно, они правы. Надеюсь, во всяком случае, что новые морские курорты помогут разрешить экономическую проблему юга Италии. На одной из марин молодой человек с гордостью указал мне на новый отель, в который его отец вложил все свои накопления. Он смог послать своего сына в Швейцарию – учиться гостиничному менеджменту.

Покинув этот цивилизованный уголок, я поднялся в горы и вскоре был в городке Сквиллаче, славящемся тем, что здесь родился историк Кассиодор, сюда же он вернулся, когда состарился, и основал здесь монастырь. Многим людям этот город напомнит несколько глав книги Гиссинга «У Ионического моря», в которой писатель рассказал о том, как в страшный ливень приехал сюда в экипаже. Он решил, что Сквиллаче – жалкие развалины. Гиссинг пришел в кабачок, где ему и его молодому вознице принесли поесть и при этом нагло обсчитали. День был воистину неудачным.

Гиссинг, должно быть, был странным и неуживчивым человеком. Думаю, что представление о нем как о пророке, постоянно нуждавшемся в деньгах, о бедняге и неудачнике, не вполне соответствует действительности. Он был на пути к популярности и уже выказывал признаки деловой хватки, которую порицал в других, однако потом все разладилось. Его дружба с Гербертом Уэллсом, бывшим на девять лет моложе Гиссинга, длилась до смерти последнего. По темпераменту они были полными противоположностями: уверенный в себе, агрессивный Уэллс добился успеха; Гиссинг, бедный, сомневающийся, чувствительный, образованный, был невезуч. Странная пара. Я был немного знаком с Уэллсом в последние годы его жизни. Жаль, что не узнал у него об этой дружбе и почему такой романтичный грекофил, как Гиссинг, выбрал предметом своего творчества не Великую Грецию, которую обожал и о которой так чудесно писал, а период упадка Римской империи при первых варварских вождях – Одоакре, Теодорихе и их последователях. Последний роман Гиссинга назывался «Веранильда». Очевидно, замысел этого произведения ему навеяли письма Кассиодора. Отсюда и желание посетить Сквиллаче.

Как и многие культурные римляне V века, Кассиодор полагал, что Италии будет лучше при варварском правителе, прислушивающемся к просвещенным идеям. Ему не нравилась бюрократическая тирания византийского Востока. У всех успешных варварских правителей имелись римские секретари, а Кассиодор, без сомнения, был из числа идеалистов, веривших в то, что варваров можно быстро цивилизовать. После долгой и достойной карьеры при готском дворе в Равенне он ушел в отставку, разочарованный непримиримостью и дикостью правителей, и основал монастырь в своем имении в Сквиллаче. В старости, или, вернее, в первой половине пожилого возраста (он прожил почти сто лет), Кассиодор сослужил потомкам большую службу. Он был первым священником в Италии, создавшим скрипторий (комнату для писцов), ставший непременным атрибутом монастыря. Монахи там учились копировать рукописи. Ему и тем, кто принял его систему, наука в высшей степени благодарна за сохранение многих классических текстов. В свободное время Кассиодор изготовлял водяные и солнечные часы. Возможно, именно он изобрел лампу с автоматической подачей масла, при свете которой писцы работали зимними вечерами, а иногда и ночью.

Мне повезло больше, чем Гиссингу. Сияло солнце, и старый город мне понравился. Сейчас в нем живет около трех тысяч человек. Меня не обманул наглый трактирщик, мне не предложили пойла вместо вина. Вместо всего этого меня проводили к руинам и сказали, что это – развалины монастыря, названные виварием, потому что здесь находились рыбные пруды. Я узнал, что имя «Кассиодоро» или «Кассиодорио» встречается так же часто в Сквиллаче, как имя «Тиберио» на Капри. Здешний ландшафт так пострадал от землетрясений, что, возможно, многие топографические названия, знакомые прежним поколениям, безвозвратно исчезли. Мне показалось интересным, что в отдаленном горном селении, не имеющем книжных магазинов и литературных традиций, месте, не посещаемом туристами, до сих пор живет имя Кассиодора. Должно быть, его передавали из уст в уста на протяжении четырнадцати столетий.

Я ехал по красивой стране, воздух был насыщен запахом розмарина и тимьяна, мимо проносились рощи – оливковые, дубовые, каштановые; золотились сжатые поля. По дороге шли женщины. Их одежда не отличалась разнообразием: верхние красные, белые нижние юбки, голубые жакеты. Шли они, чаще всего, босиком, а на головах несли амфору либо другие предметы. Руки опущены свободно, осанка, как у фигур на греческих вазах. Мужчин не было видно. Я подумал, что это – бедный район, но ничего нет труднее для случайного посетителя, чем рассуждать о бедности в жаркой стране. Для того чтобы разобраться в этом, нужно пожить здесь, выучиться говорить на местном языке, быть на дружеской ноге с множеством людей, а уж потом выносить свое суждение.

Я подъехал к горному городку, носящему чудесное название – Джирифалько. По‑итальянски это означает «кречет». Если углубиться в этимологию этого слова, можно обнаружить, что название восходит к норманнам, и, возможно, имеет отношение к самому большому любителю соколов – Фридриху II. Войдя в церковь, я увидел статую молодой женщины в натуральную величину. Фигура была в зеленом платье. Она держала в вытянутой руке золотую тарелку, словно предлагала кому‑то печенье. У женщины были выпуклые глаза. Это – Луция Сиракузская, святая покровительница всех, кто страдает от офтальмии и других глазных заболеваний. Согласно легенде, ее обидел молодой человек: сказал, что ее прекрасные глаза не дают ему покоя ни днем ни ночью. Вспомнив слова Христа – «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя»,[68] святая Луция вырвала оба глаза и послала их своему обожателю с запиской: «Теперь вы получили то, чего желали; так что оставьте меня в покое!» Бедный молодой человек замучил себя угрызениями совести и обратился в христианство. История закончилась счастливо: Бог не дал святой Луции страдать, и однажды, во время молитвы, ей были возвращены ее глаза, еще красивее, чем прежде.

Я углубился в горы, думая, какой монотонной должна быть жизнь в этих городах и деревнях. Насколько я мог видеть, здесь наличествовала сегрегация полов, к тому же женщины явно преобладали. Мужчины, которых я видел, были либо старыми, либо совсем еще мальчишками. Они сидели на крепостных стенах или в кафе, а женщины постоянно были заняты работой – что‑то носили, готовили еду, шили. Хотя скука крестьянской жизни должна быть почти непереносимой, скучными этих людей не назовешь. У них веселый и добрый нрав, быстрый ум, и они всегда готовы посмеяться. Говорят, что люди в горах Калабрии напоминают греков, но я бы с этим не согласился. Да и вообще – что значит «греческий тип»? Уж не тот ли, что создал Пракситель? Да ведь в Греции его редко увидишь. Карло Леви, живший среди южных крестьян в соседнем районе, так о них писал:

«Я был поражен телосложением крестьян: они низкорослые и смуглые, с круглыми головами, большими глазами и тонкими губами. Их архаичные лица происходят не от римлян, не от греков, не от этрусков, не от норманнов или других оккупантов, явившихся на их землю. Это – самые древние итальянские типы. Их образ жизни не менялся на протяжении столетий, история прошла мимо, никак на них не повлияв. Из двух Италии, делящих между собой здешнюю землю, крестьянская Италия намного старше. Она такая старая, что никто не знает, когда она возникла. Может, она всегда здесь была. Эта „смиренная, тихая Италия“ попала на глаза азиатским завоевателям, когда корабли Энея обходили мыс Калабрии».

Уже затемно я приехал в город на горной вершине. Это была столица провинции Катанцаро.

 

5

 

С начала XX века о юге Италии писали крайне мало. Ранее путешественники описывали страшные, кишащие паразитами хибары, в которых им приходилось останавливаться. Я снова должен заметить, что в Катанцаро я нашел отель с кондиционерами и номер с ванной. Был и еще один первоклассный отель, чуть побольше того, который выбрал я. Те, кто читал книги Гиссинга и Дугласа, не смогут в это поверить, однако это – признак южного прогресса, о котором я уже писал.

Со своего балкона я смотрел на старый город на вершине соседней горы. Хотя он возвышается над Ионическим морем всего‑то на тысячу футов, впечатление такое, что находишься в Альпах. Город расположен в сейсмоопасной зоне, на протяжении истории его неоднократно трясло и ломало, а в последнюю войну добавились и бомбардировки. Катанцаро – странное название, и вид у города арабский, хотя этимология слова греческая – cata anzos, – что означает «над ущельем». Через ущелье переброшена огромная стальная арка, она удерживает балочный мост. Здесь встречаются две реки, но я увидел лишь поросшие травой сухие русла, и даже кусты успели вырасти со времени последних дождей. Ни один город на юге Италии не расположен в таком красивом месте: всего в нескольких милях, к востоку, плещется синее море, а в сторону материка уходят такие же синие горы Силы, одна складка за другой.

О Катанцаро говорят, что это город трех V – il Vento (ветер) i Velluti (бархат) и Vitiliano (местный святой). Во время моего пребывания знаменитый ветер не дул, но я узнал, что святой Витилиано был епископом Капуи в VII веке, а производство бархата было занесено сюда с Византииского Востока во времена Средневековья, и теперь оно стало фирменным производством Катанцаро. Население насчитывает семьдесят тысяч человек, и вид у города депрессивный, столь знакомый людям, путешествующим по Южной Италии. Они понимают, что после очередного землетрясения здесь идут восстановительные работы. К старому городу надо карабкаться по крутой дороге. Здесь вас встречают узкие улицы, массивные каменные дома и маленькие магазины с крошечными витринами, в которых, как ни странно, выставлена электробытовая техника последнего поколения – телевизоры и магнитофоны. Это – типичная картина для Южной Италии: радиотехника XX века в обрамлении средневековых окон. «Где я? В какое время я попал?» – такой вопрос часто задает пациент, очнувшийся после операции. <