Глава шестая. Воспоминания о Великой Греции

 

 

Древний порт Таранто. – Ирландский святой покровитель. – Изматывающий сирокко. – Великолепные устрицы. – «Фермы» морепродуктов. – Посещение Платоном Таранто. – Реликвии Великой Греции. – Город гончаров Гроттальи. – Место рождения Родольфо Валентино. – Колония Метапонт. – Матера и пещерные дома. – Страна Карло Леей и Эболи.

1

 

Славе Таранто – по утверждению Ленормана в его работе «Великая Греция» – немало способствовал ввоз в Европу cattus domesticus, или домашних кошек. Полагают, что кошка явилась сюда из Египта или с Крита. Если это действительно так, то, вступив на священную землю, вы видите берег, к которому приставали корабли с философами, поэтами, купцами и завоевателями. Все они, как и вы, смотрели на место, куда ступило это существо, возмущенно покачивающее хвостом. Кошка соблаговолила разделить с нами жилье. Участия в таком переселении достаточно для того, чтобы обрести славу, а налить кошке первое блюдце молока или сливок – значит удостоиться невероятной привилегии. Давайте не будем слишком присматриваться к этой легенде: было бы невежливо с нашей стороны найти в ней изъян и оскорбить Таранто. И как же кстати то, что святой Катальдо (ирландец по происхождению) является покровителем города.

В античности город отмечали за его географическое положение. Известен он также и за выращивание морепродуктов. Хотя инвестиции и помогли Таранто развить сталелитейную промышленность и другие отрасли народного хозяйства, больше всего запоминаются его рыбные рынки и люди, выходящие на берег со связками иссиня‑черных моллюсков и ведрами, полными устриц и других морепродуктов.

По продолжительности это занятие – одно из древнейших на земле. Таранто – греческий Тарас – был основан за семьсот лет до Христа, то есть две тысячи шестьсот лет назад. Мир за это время изменился: зарождались, расцветали и исчезали нации и города, но рыбаки Тараса – Тарента – Таранто, – кажется, бессмертны. Так же, как и много лет назад, выглядят их лица цвета кирпича, греческие носы и брови, похожие на усики у раков.

Тарас возник не так, как другие греческие города Южной Италии. Греки основывали колонии за пределами страны, посоветовавшись прежде с Дельфийским оракулом. Для этого у них имелись разные причины: сельское хозяйство не поспевало за ростом населения; колонистам хотелось торговать за морем; к тому же авантюрный характер греков не давал им усидеть на месте, но главное – это то, что бедная, каменистая почва не могла поддержать всех своих граждан. Однако жители будущего Таранто покинули дом по другой причине: их презирали как бастардов. Слово при этом использовалось менее приятное. Эти молодые люди родились в Спарте во время войны, длившейся девятнадцать лет. Армия тогда была далеко от дома. Недовольные своим статусом, они решили уехать из Спарты и образовать собственную колонию, где надеялись стать политически независимыми и заработать себе на жизнь. Так они и поступили. Тарас сделался самым знаменитым и богатым городом Великой Греции. В пору своего расцвета жители Тараса могли выставить на поле боя тридцатитысячную пехоту, не говоря уже о знаменитой кавалерии.

Я приехал в душный, жаркий вечер. Заходящее солнце нещадно поливало город. Таким я его себе и представлял – узкий остров с белыми домами у входа в голубую лагуну. Неподвижная вода раскинулась на шестнадцать миль. В ней отражалось южное небо. Два моста – по одному с каждого конца – соединяли остров с материком. Лагуну делили друг с другом рыбацкие суда и военные корабли, словно все они относились к временам Великой Греции и знать не знали о Риме.

Увы, я смотрел на все с болью и меланхолией. В чем дело? Я подумал, что простудился. Разозлившись на самого себя за то, что опростоволосился в самый важный момент путешествия, я печально поехал по прямоугольному новому Таранто, не зная, в каком отеле остановиться. Наконец, увидев хорошую парковочную площадку, выбрал гостиницу, в которой предлагали лишь номер и завтрак. Тем не менее все здесь было поставлено на широкую ногу. Отель недавно открылся, что характерно для меняющегося лица Южной Италии. Я вышел из лифта в полутемный, прохладный коридор, облицованный мрамором. Подумал, что интерьер соответствует моему настроению: все здесь напоминало о похоронах. Направился в номер с таким чувством, словно шел в гробницу Великой пирамиды. Одна стена в комнате была сплошь стеклянной, оттуда открывался вид на приятный городской сад, где старики сидели под деревьями, а дети гонялись друг за другом по посыпанным гравием дорожкам. Номер был – слава тебе, господи – оборудован кондиционером. Ванная явдялась образом итальянской страсти к far figura – желанию произвести впечатление. Начало этому заложил Голливуд, в фильмах которого актрисы нежатся в пышной пене. Из черных мраморных стен торчали хромированные краны. Все выглядело великолепно, за исключением того, что пробка в ванне не работала: она застряла в сливной трубе. Вероятно, это сделал ребенок, впервые увидевший такую современную ванную. В обычном состоянии я просто бы рассмеялся, однако нахлынувшая на меня депрессия проявила себя в полной красе. Я сурово высказал претензии по телефону (в номере имелись два аппарата). После звонка явился молодой человек в голубых джинсах, с гаечными ключами, торчащими из всех карманов. Вид у него, как и у всех водопроводчиков, был растерянный, словно его закабалила сила, справиться с которой было не в человеческих возможностях. Тихонько постучав по трубе, он сказал, что сделать ничего нельзя. Тут вошла горничная и выслушала наш спор. Это была крепкая деревенская девушка – невысокая, темноволосая, расторопная. Насколько могу судить, в ней не было ни одной черты, которой бы заинтересовался Пракситель. Она взяла меня за руку, словно шестилетнего ребенка, повела в ванную и быстро заговорила на местном наречии, из которого я не понял ни слова, и продемонстрировала самую простую вещь в мире – заткнула отверстие дорогой ванны мокрой губкой. Я был благодарен за то, что она понизила статус far figura до нормального уровня.

Затем я пошел к фармацевту. Итальянские фармацевты придерживаются латинской логики – продают лекарства. Здесь не продают фотоаппараты, часы, соли для ванной, косметические маски, зажигалки, карандаши, губную помаду или бритвенные лезвия. Это означает, что обычная фармация не забыла, с какой целью ее создали, и не важно, как далеко она ушла от Эскулапа. И в самом деле: здешние аптеки навевают ранние воспоминания, кажется, что вот‑вот увидишь чучело аллигатора. Аптека, в которую я пришел, была хорошей. Здесь было темно и пахло лекарствами. Пожилой человек ученого вида вышел из тени, и я пожаловался ему на недомогание.

– Синьор, – сказал он. – Это всего лишь сирокко. Когда он пройдет, вы немедленно поправитесь.

– Но когда он пройдет?

Аптекарь передернул плечами и вздохнул.

– Кто может сказать? Один‑два дня – не больше. Он дал мне мазь для губ, черного цвета. Она пахла так, словно ее приготовил кто‑то из клана Медичи. Еще он мне дал флакончик с аспирином.

 

2

 

С удовольствием вспоминаю день, когда сирокко не стало. Прогуливаясь утром по саду, я радостно отметил, что мир выглядит и ощущается таким, каким был всегда. Депрессия ушла, и люди на улице снова улыбались и даже смеялись.

Теперь я был способен посетить новый Национальный музей совсем с другим чувством, нежели в предыдущие дни. Меня интересовали женщины, жившие в Тарасе за несколько столетий до новой эры. Мне кажется, что этот музей собрал самую большую в мире коллекцию греческих терракотовых статуэток. Говорят, их здесь почти пятьдесят тысяч, и это еще не все: когда строят новые здания и прокладывают подземные дороги, находят и другие статуэтки. Возрождение греческого Тараса в последние восемьдесят лет столь же сенсационно, как и обнаружение Помпеи и Геркуланума. Все чудесные экспонаты в музее были найдены на кладбищах Тараса. Их обнаружили, когда Таранто сделали морской базой и построили новый город.

Любопытно, что никто не подозревал о существовании погребенного сокровища. Когда английский путешественник Суинберн осматривал эту территорию в конце XVIII века, он написал: «Не знаю в истории второго такого поселения, которое было окончательно стерто с лица земли».

Из всех малых видов искусств, что дожили до наших дней, мне больше всего по душе танагрские статуэтки. Это – изящно смоделированные фигурки из обожженной глины, около фута в высоту, на некоторых из них сохранились слабые следы краски. Обычно они изображают женщин в ниспадающей красивыми складками одежде. На головах некоторых фигур маленькие шляпки – плоские или конической формы. Иногда это две женские фигурки, сплетничающие друг с другом. Есть и сидящие женщины. Часто женщины держат в руке веер, зеркало или шар. Встречаются танцовщицы, стоящие на одной ноге. Видел я и двух девушек, танцующих одна подле другой, похоже, древний автор изобразил профессиональных балерин. Есть даже африканская танцующая девушка. Очаровательна фигурка танцовщицы, поправляющей на поднятой ноге балетную туфельку. Но чаще всего увидишь женщину, любующуюся на себя в зеркало, поправляющую прическу или оправляющую платье или шляпку. По всей видимости, дама готовится выйти из дома.

Эти маленькие фигурки потому так очаровательны, что они правдиво отражают обычную жизнь, протекавшую двадцать столетий назад. Искренний взгляд на человека привлекает куда больше, чем постановочные сценки, запечатленные в севрском и мейсенском фарфоре. Многие из тех, кто бродил по местам раскопок и разглядывал музейные экспонаты, время от времени задавались вопросом: как бы выглядела встреча с человеком, жившим в отдаленном столетии, и какие точки соприкосновения можно было бы найти при общении с ним? Думается, что с танагрскими женщинами наверняка мы нашли бы общий язык. Некоторые из них очень похожи на наших современниц, которые, оправляя платье, стоят на ступенях театра, поджидая такси.

Нет ничего приятнее такого вступления к знакомству с Великой Грецией. Я бродил от одной витрины к другой, с восхищением разглядывая экспонаты – фигурки, вазы, ювелирные изделия, монеты, которые жители этого города когда‑то создали и ценили. Некоторые литераторы сравнивали цветущие, предприимчивые города Великой Греции с Соединенными Штатами. Если продолжить это справедливое сравнение, то Тарас за четыре века до новой эры можно уподобить Нью‑Йорку. «Греческие города на западе были процветающими нуворишами; их храмы были чуть больше, чем на родине; их искусство было чуть наряднее, – писал Джон Бордман. – Художников и философов заманивали из Греции комиссионными или лекционными турами, и их работа от этого не всегда страдала».

В этом ярком и богатом мире некогда презираемые бастарды очень быстро сделались миллионерами. Они сколотили себе состояние, строя корабли, выращивая скот, занимаясь производством шерсти. Одни стали владельцами мельниц, другие работали в красильном либо гончарном производстве. Их доки и склады ломились от прекрасных товаров того времени. Об их богатстве и значении говорила самая большая статуя в мире (исключая Колосса Родосского) – бронзовый Юпитер, возвышавшийся над городом. Были построены широкие дороги, появились многочисленные рынки, на берегах лагуны выросли виллы и плавательные бассейны, городские и фруктовые сады, пасечники производили отличный мед, не уступавший гимету.[34]

Греки говорили, что когда‑то собака Геркулеса нашла на берегу улитку, раздавила ее во рту, да так и осталась навсегда с пурпурными челюстями. Эта улитка называется багрянка. Моллюск стал источником пурпурной краски, которая высоко ценилась в античные времена. Красильные мастерские Тараса были знамениты, и еще век гору панцирей багрянки показывали как одну из достопримечательностей Таранто, но при строительстве нового города эта гора исчезла. Краска улитки заключена в маленькой железе с жидкостью, поначалу бесцветной. Будучи извлеченной на воздух, она становится красновато‑пурпурной. Одной из сцен Тараса, которую многие путешественники, должно быть, видели в древние времена, были рабочие‑красильщики, извлекавшие мешочки с краской и выбрасывавшие пустую скорлупу в ту самую, исчезнувшую гору.

Шерсть Тараса ценилась не меньше краски, в которую ее окунали. Говорят, что на местных овец надевали кожаные жилеты, чтобы защитить их драгоценную шерсть. В Тарасе изготовляли и шелк, пользовавшийся большим спросом у танцовщиц. Его получали из прочных волокон моллюска пиннанобилиса. С помощью этих волокон он прикреплялся к подводным скалам. Материал этот, как можно предположить, был очень дорогой. Его покупали либо натурального коричневого цвета, либо окрашенного в пурпур. Разумеется, больше его не производят, но один человек сказал мне, что помнит галстуки и перчатки, которые все‑таки иногда шили из этого шелка, и, кажется, недавно он видел такой галстук в магазине. Я обошел все галантерейные магазины Таранто, в особенности те, куда ходят молодые люди с целью произвести впечатление (far figura), однако все оказалось напрасно.

В залах музея полно предметов, относящихся к великому периоду истории Тараса – к 409 году до новой эры.

Город тогда был в зените славы и богатства. Делами города заправлял человек, которому удалось прожить безукоризненную жизнь, и это действительно уникальный случай. Он не только был идеальным мужем и отцом, но и «восхитительным Крайтоном»[35] Великой Греции, философом, математиком, астрономом, изобретателем, государственным деятелем и победоносным генералом. Если даже он и допустил в своей жизни какую‑то ошибку, то о ней никто не помнил. Если согрешил, то этот грех потерялся бы в его многочисленных добродетелях. Рассказывают, что удобствам, счастью и образованию своих рабов он уделял не меньше внимания, чем собственным детям. Среди его изобретений запомнился деревянный голубь, который летал по комнате, направляемый струей пара. Окружающие смотрели на него как на чудо. К чести жителей, они из года в год избирали Архита главой города.

Среди друзей Архита был Платон. Он не однажды заглядывал в город по дороге в Сицилию и обратно. В Сицилию его приглашали как психиатра: он смотрел, как действует его лечение на здоровье Дионисия II. Как это часто бывает с психиатрами и даже с участливыми друзьями, философ вызывал к себе у своего пациента враждебные чувства. Говорили, что однажды Платон избежал опасности лишь благодаря всесильному Архиту. Среди немногих воспоминаний о пребывании Платона в Сицилии сохранился эпизод, когда он выразил неуважение к тирану. Дионис, по словам Плутарха, будто бы сказал: «Не сомневаюсь, Платон, когда ты дома, среди философов, друзей, то жалуешься на меня и перечисляешь все мои недостатки». Платон с улыбкой ответил: «Надеюсь, у академии найдется более достойный предмет для обсуждения, чем твоя особа». Жестокое заявление, однако есть что‑то человеческое и многообещающее в признании тираном собственных недостатков. Приятно, однако, думать, что на людной набережной Тараса Платона встречал его друг Архит. Интересно представить, как два великих человека запускали деревянного голубя. Однако письменное свидетельство такого эпизода отсутствует. Единственное упоминание о Тарасе в работах Платона – замечание персонажа в одном из диалогов. Он говорит, что приехал сюда в один из официальных праздников и увидел, что весь город напился.

Интересно, как Тарас превратился в Тарент. Это случилось в 272 году до новой эры. Долгое время жители богатого греческого города не желали замечать возвышения Рима. Тарас объявил Риму то, что сейчас мы называем «холодной войной». Спрятавшись за этим дипломатическим заявлением, он объединился с врагами Рима. Город разыгрывал роль «Большого брата», обещавшего финансовую и военную помощь тем, кто вступит в конфликт с Римом, однако сам при этом держался в тени. Однажды в 302 году зрители, присутствовавшие в театре Тараса, откуда открывался прекрасный вид на море, заметили десять римских военных кораблей, приближавшихся к городским стенам. Аплодисменты сменились гневными восклицаниями. Произошло нарушение договора с Римом. Согласно договору, римским военным судам запрещено было входить в эту акваторию. Немедленно были собраны отряды. Греческие триремы дали отпор нарушителям границ. Публика, за мгновение до этого следившая за любимыми бурлескными сценами, увидела реальную драму, когда четыре римские галеры потопили их корабли вместе с командиром. Один корабль они захватили и торжественно пришвартовали в гавани. За этим эпизодом последовала девятилетняя война с Римом, закончившаяся поражением Тараса.

С 272 года до новой эры название города сменилось, и он стал называться Тарентом. Город по‑прежнему соблюдал греческие законы и традиции, но в цитадели расположился римский гарнизон.

В Таренте всегда была мощная антиримская группировка, и во время Второй пунической войны она проявила активность. Ливии писал о предательской выдаче города Карфагену, а потом о возвращении его римлянам тоже путем предательства. Текст замечательный и дает полное представление о величине и мощи Тарента.

Ганнибал, самый хитрый из генералов, раскинул лагерь на расстоянии трехдневного марша от Тарента. Он тайно встретился с лидерами антиримской группировки. С их помощью устроил ловушку. Лидером греков был молодой человек по имени Филомен, заядлый охотник. Ему предложили по ночам ходить на охоту, чтобы со временем к его походам привыкли. С наступлением темноты он выходил вместе с собаками и возвращался до рассвета с дичью (иногда Ганнибал давал ему уже подстреленное животное). Каждый раз Филомен приносил сторожам подарки. Вскоре римские стражники в ответ на условный свист сразу же отворяли греку ворота.

Бдительность усыпили, и настал момент захлопнуть ловушку. Вслед за Филоменом, охотничьим трофеем которого на этот раз был огромный кабан, Ганнибал подошел к спящему городу, а легковооруженная армия тихо следовала за ним. В ответ на условный свист римляне, как обычно, отворили ворота, и, пока стражники восхищались кабаном, их всех перебили. Операция зависела прежде всего от скорости. Другие заговорщики в это же время поубивали часовых у восточных ворот, и карфагенская армия быстро и бесшумно проследовала к форуму. Тревогу подняли слишком поздно. Римский гарнизон отступил в цитадель. Крепость была такой мощи, что Ганнибал с ней не справился. К тому же цитадель перекрыла выход из лагуны, заперев в ней греческий флот. Ганнибала это не встревожило. «Многие проблемы можно решить, надо лишь найти способ, – так написано у Ливия. – Смотрите, ваш город расположен на открытом пространстве. У вас широкие улицы. Я смогу погрузить ваши корабли на повозки и перевезти по дороге, что идет от гавани в центр города, и далее к морю». Чтобы облегчить исполнение этой операции, главную улицу замостили, и через несколько дней военные корабли перевезли из лагуны в море.

Через три года римский полководец Фабий с помощью хитрости снова захватил Тарент. Это был старый трюк: он отыскал в цепи слабое звено. Не следует думать, что до этого додумались современные ученые мужи, это было известно и тысячи лет назад. Случилось так, что капитан подразделения противника влюбился в сестру римского солдата. Она писала своему брату в цитадель. Из рассказа сестры тот узнал, что ее поклонник – богатый человек, и он занимает высокое положение в обществе. Солдат подумал, что ради сестры влюбленный капитан готов будет пойти на все. Рассказал об этом командиру, и тот решил, что неплохо будет претворить план в жизнь. Римлянин получил инструкцию войти в Тарент под видом дезертира и подружиться с капитаном через сестру. Подробности заговора неизвестны, но из‑за слабости несчастного капитана однажды ночью ворота открылись, и римляне вошли в город, разграбили его и выслали статую Геркулеса в Рим. Тридцать тысяч жителей Тарента были проданы в рабство.

Лишившись силы и величия, Тарентум тем не менее вступил в счастливый старческий возраст и жил в мире и спокойствии. Он по‑прежнему был по‑гречески элегантен, не поддался варварским племенам и москитам; сохранил Красоту; славился душистым медом и овцами, которых, как отметил Гораций, ради сбережения шерсти наряжали в кожаные кафтаны. Поэт смотрел на Тарент как на место будущего проживания. Ему нравилась здешние вёсны и мягкие зимы. Он был бы счастлив удалиться сюда на покой, если ему не позволят вернуться в дорогой его сердцу Тибур (ныне Тиволи).

Как я уже говорил, нет ничего лучше, чем ходить по местному археологическому музею, где на каждом шагу можно увидеть следы прошлого Тарента. Некоторые экспонаты могут показаться странными и непонятными, в то время как другие, особенно те, что демонстрируют любовь к животным, перекидывают мостик к людям из далекого прошлого. С какой любовью и наблюдательностью выполнены фигурки и рисунки резвящихся дельфинов, длинношеих фавнов, довольных уток. Только люди, любящие животных, могли создать с таким юмором маленькую вазу в форме дикобраза и кувшин в виде осла с повешенными на него корзинами. А вот кошек я не увидел, и это, учитывая легенду, странно!

 

3

 

Старый город Таранто находится на узкой полоске земли, омываемой с одной стороны морем, а с другой – солеными водами лагуны. Здесь имеется только три главных улицы, параллельных друг другу, а от них отходит лабиринт переулков. Можно не волноваться, что заблудился: с любой точки города можно за несколько минут выбраться либо к морю, либо к лагуне. Здесь стоят в беспорядке старые желтоватые дома, которые при определенном освещении или с расстояния могут показаться не менее романтичными, чем наше представление о Камелоте.

Так выглядит место, на котором когда‑то стоял великолепный акрополь Тарас – не скала, а территория, не сильно возвышающаяся над уровнем моря. Должно быть, потому жители и поставили здесь огромную статую Юпитера, корона которого давала знать штурманам, что их корабли приближаются к знаменитому городу. Одно из мест, с которого лучше всего можно наблюдать за жизнью Таранто, находится возле разводного моста, соединяющего на востоке новый город со старым. Он перекинут через канал, который построили лишь в XV веке. Механизмы моста спрятаны в одной из круглых башен Анжуйского замка, построенного в то же время. Канал используется военными кораблями итальянского флота. Обычно они проходят в лагуну вечером или когда стемнеет и встают в доке, там, где когда‑то бросали якоря военные галеры Тараса. Эта сцена была знакома британским морякам в Первую мировую войну, когда они направлялись к восточному театру военных действий. В последнюю войну британский флот, после бомбардировки Таранто и итальянского флота, вошел в 1943 году в лагуну и высадил солдат. Уинстон Черчилль написал в книге «Вторая мировая война»: «Дома у меня стоит „Юнион Джек“, подарок генерала Александера. Его водрузили в Таранто. Со времени нашего изгнания из Франции союзный флаг впервые взвился над Европой».

Счастливые моменты я испытал, прогуливаясь по Чивитта‑Веккье. Смотрел на рыбаков, мне было интересно, что за шутки отпускают они на своем городском диалекте. Некоторые слушатели ошибочно принимали его за греческий язык, но это не так, хотя и греческие слова они, несомненно, в свою речь вставляли. Рыбацкий квартал выходит не на море, а на лагуну. Многолюдные набережные, снующие в обоих направлениях рыбачьи суда. На заднем плане выстроились в линию старые дома, с коврами или бельем, сохнущим на балконах. Все это напоминает бедную Венецию. Любопытно, что рыбаки в море не ходят.

Они всегда были на короткой ноге с Посейдоном, и он, похоже, шел им навстречу. В отличие от других, здешние рыбаки не пропадают на несколько дней в океане, а мирно спят каждую ночь в постели. Богатый улов сам приходит к ним в лагуну вместе с приливом. Рыбаки выращивают в лагуне улиток и устраивают питомники для мидий и других моллюсков. Их отмечают шестами, с которых свешиваются толстые веревки с иссиня‑черными морепродуктами. На самом деле этот промысел больше напоминает фермерство, чем рыболовство.

В Бари я думал, что нигде больше не увижу и столько не съем морепродуктов, но оказалось, что Бари – пустяк по сравнению с тем, что увидел сейчас. Таранто – место, где население питается преимущественно рыбой. В лицах жителей мне стало мерещиться сходство с ракообразными, а вялое рукопожатие напоминало о мертвом осьминоге, да и глаза, лишенные блеска, тоже наталкивали на ассоциации. Рыбный рынок в Таранто – музей южного моря. Мне сказали, что здесь почти сто разновидностей рыбы и морепродуктов. Мне кажется, что я видел их все.

Устрицы Таранто славятся на протяжении столетий. Римские эпикурейцы предпочитают их всему остальному, хотя, когда Британию наводнили устрицы колчестер, то они пользовались не меньшей популярностью: их засыпали снегом и немедленно направляли в кухни Рима. Я подумал, что устрицы Таранто так же хороши, как и колчестер, бывший у нас много лет назад, когда еще можно было позволить себе купить устрицы. На рынке в Таранто я съел их дюжину возле рыбного прилавка. Их доставали из ведра по одной, открывали и протягивали мне на раковине. После некоторого затруднения нашелся лимон. Друзья сказали мне, что цена – десять шиллингов за дюжину – грабительская. Стало быть, рыбаки приняли меня за иностранного миллионера! Думаю, что это немного несправедливо. Я вовсе не считаю, что торговцы рыбой – грабители. Напротив, когда я останавливался в магазине или на рынке незнакомого города и спрашивал, как называется неизвестный мне моллюск, то меня почти каждый раз приглашали войти внутрь и попробовать одну или две штуки. Если я хвалил их, то мне улыбались, говорили комплименты, приглашали попробовать еще один или два моллюска и провожали меня на улицу. Ученые говорят, что греческой крови здесь не осталось, но я чувствовал, что Таранто населен персонажами Аристофана. Должно быть, само место сохранило генетическую память.

Собор ирландца, святого Катальдо, находится в самой оживленной части Старого города. Норман Дуглас описал его как «веселый кошмар из камня», и я приготовился увидеть нечто экзотическое в стиле барокко, но с тех пор как Дуглас написал эти строки, прошло много лет, штукатурка осыпалась, и церковь предстала в виде строгой базилики XI века, с нефом из классических мраморных колонн, увенчанных византийскими капителями. Она сохранила все черты, которые связывают ее с апулийским собором норманнской постройки.

Я ничего не знал о святом Катальдо, и церковный служитель сказал лишь, что святой был чудотворцем, в Таранто приехал в VII веке из Ирландии. Он мне не сказал – это я выяснил позже, – что святой Катальдо вышел на берег Таранто на обратном пути из Святой Земли и, обнаружив, что город пребывает в грехе, решил здесь остаться. Говорят, что у него был брат, святой Донат. Он стал святым покровителем Лечче и, как я уже говорил, смотрит сейчас на город с верхушки колонны.

Я с удовольствием наблюдал за крошечными школьницами. Их привела с собой в боковую часовню маленькая пожилая монахиня. Она учила девочек таблице умножения. В овальное окно заглянуло солнце. Возможно, оно пришло из Дарема и осветило арку, под которой уселись ученицы. Спокойная сцена так далека была от шумной набережной и пыльных улиц, что я подумал о символической функции Церкви на протяжении истории. Вспомнил о тенденции поиска сочувствия у Церкви, когда ученицы поднимали руку и спрашивали разрешения покинуть комнату. Ответом им служило доброе поблескивание очков.

Гробница святого видна сквозь решетку темной исповедальни. К ней вели два лестничных марша. Я спустился и посмотрел сквозь железные прутья крипты, где непроницаемая тень скрывала саркофаг, в котором, как говорят, лежат ирландские кости.

 

Стемнело. Я пришел на рыбный рынок, в один из маленьких ресторанов. Дверь открывалась на набережную. Сел за столик в нескольких ярдах от рыбачьих лодок. Слабое покачивание суденышек доказывало, что они не на земле. Луна перешла во вторую четверть. На неподвижную лагуну изливался зеленый свет. Вдали, с правой стороны, военный корабль подмигивал лампой, передавая какое‑то сообщение. Дзуппа‑ди‑пеше[36] оказался самым лучшим из тех, что мне доводилось пробовать в Италии. Существует свыше девяноста вариантов этого блюда. Мне порекомендовали взять после него triglie – красную кефаль, особым образом приготовленную. Я согласился, хотя эта рыба мне всегда не слишком нравилась. Не понимаю, почему римляне так ее любят. Они часто подают ее на званых обедах не совсем прожаренной. Моя рыба явилась в фольге, в которой ее запекали. Она была свежее, чем это бывает обычно, и пахла морем, тем не менее я по‑прежнему считаю ее неинтересной рыбой.

Я пошел по старому городу, любуясь видами, открывавшимися в распахнутых окнах. Эти живые картины напомнили мне произведения Хогарта, только без джина. С балконов и из темных аллей звучало радио. Я заглянул в кафе. Мужчины сидели в темноте молча, точно в церкви. Смотрели по телевизору футбольный матч. Поднявшись на разводной мост, я обнаружил, что одна его половина повисла над новым городом, а вторая – над старым. Канал, ведущий в док, был открыт. Я ждал вместе с автомобилистами и мужчинами, оседлавшими мотороллеры. Яркая луна освещала эту экстравагантную сцену. Анжуйский замок плавал в зеленом свете, ленивое море лизало его округлые бастионы. Повсюду были зеленые и красные огни, потом неожиданно канал заполнили огромные серые тени, одна за другой, и из моря вышли три эскадренных миноносца. Шума не было, только плеск воды. Корабли исчезли в лагуне. Половинки моста сомкнулись, пробежал вперед моряк небольшого чина и отдал распоряжения. Машины двинулись, и вскоре мы оказались в новом Таранто.

 

4

 

Не существует причины, по которой романтически настроенные молодые люди должны отказывать себе в комфорте и соглашаться на жалкие условия, о которых писали старинные путешественники. Так было на юге Италии сравнительно недавно, свидетелем тому – Норман Дуглас. Ныне нет необходимости спать в гостиницах, населенных клопами. Если не проколете по дороге шину, то даже ночью отыщете приличный отель.

Будучи привязанным к своему номеру с панорамным окном и голливудской ванной, я тем не менее совершал набеги в окрестности, а к ночи возвращался в комфорт отеля. Одним из таких мест стал Гроттальи, маленький город на расстоянии четырнадцати миль от Таранто. Он находится в горной местности, продырявленной пещерами. Рассказывают, что в старину пещерные жители покинули гроты и, собравшись вместе, основали городок Гроттальи. Здесь живут гончары. Восхитительные копии амфор, больших и маленьких – я обращал на них внимание у городских фонтанов, – а также дюжины старинных греческих сосудов – их увидишь в любой скобяной лавке или магазине – и множество нарядных (иногда ужасных) цветных ваз выходят из мастерских и печей этого городка. Возможно, что такое ремесло – продолжение знаменитых гончарен Тараса, продукция которых экспортировалась во все концы Италии. Глиняный горшок в те времена использовался так же, как в нашей цивилизации жестяная банка. В горшках продавались сотни продуктов – вино, зерно, мед, оливки, растительное масло, соленая рыба и прочее. Гончары, с которыми я встречался в Гроттальи, верят, что они – прямые потомки античных мастеров, хотя и не могут представить никаких доказательств. Они используют хорошую местную глину. Мне показалось, что самые популярные формы их продукции похожи на те, что изготавливали несколько столетий назад. Думаю, что Гроттальи выглядит так же, как квартал гончаров в любом городе Великой Греции. У каждого мастера есть собственная officina, или мастерская, собственный штат и ученики, собственные секреты производства. В наше разрушительное время мне было приятно увидеть, что много мальчиков и молодых людей идут по стопам отцов.

Куда бы я ни бросил взор, всюду видел тысячи горшков. Они стояли рядами на плоских крышах домов, во дворах, на полу под навесами и даже в пещерах. Целый полк амфор и не меньшее количество кувшинов или тарелок. Они выстроились на солнце, и каждый предмет отбрасывал собственную тень. Я забрался в мастерскую, расположенную выше всех остальных, посмотрел сверху на Гроттальи и подивился, что гончары находят место еще для одного кувшина. Тем не менее мужчины в легкой спортивной обуви, словно носильщики – два впереди и два позади, – осторожно ступали между рядами с новыми изделиями. Я унес с собой воспоминание, которое навсегда останется магическим: руки гончара, серые от слизи. Они создавали форму, словно доставая ее из воздуха. Запомнил и юношу – он сидел под навесом с кистью в руке и рисовал на вазе очередную греческую фигуру.

 

Однажды я приехал в горы, что в двадцати милях к северо‑востоку от Таранто. Измученная земля, изувеченная пещерами. В некоторых пещерах заметил темные заброшенные часовни, в других – вылинявшие византийские фрески. Заговорил с пастухом, но тот то ли не понял меня, то ли не захотел говорить с чужаком. Повернулся и, ни слова ни говоря, исчез между скалами вместе со своими овцами. Девушка, подвязывавшая виноград, сказала, что в старину греческие отшельники жили в гротах. Пейзаж показался мне мрачным и нереальным.

Поднявшись на холм по пути в Кастелланету, я остановился в удивлении. Возле дороги я увидел скульптуру шейха‑бедуина в натуральную величину. Фигура была изготовлена из цветного фарфора. Преобладал синий блестящий цвет. К статуе вели ступеньки. Поднявшись по ним, я прочел: «Родольфо Валентино». Здесь, в сердце гончарного района, была увековечена память первого киношного героя‑любовника – Родольфо Валентино. Это сделали люди из его родного города. Валентино появился на свет в 1895 году. В восемнадцать лет в качестве танцора уехал в Соединенные Штаты.

Я въехал в город, стоящий на горе. С одной ее стороны разверзалась страшная бездна, с другой – открывался великолепный вид на морское побережье, идущее в сторону греческой колонии Метапонт. Город казался на удивление тихим. Никого поблизости. Даже кафе пустовало. На вывеске было написано: «Бар Руди». Я обратил внимание, что парикмахерская называется «Basette (усики) di Valentino». Выходит, его не забыли.

В аптеке увидел несколько пожилых интеллигентных людей, которые, узнав сначала, что мною движет исключительно любопытство, предложили показать дом, в котором родился Валентино. Оказалось, что он находится почти против статуи. Сейчас его занимает дантист. Отец Валентино был районным ветеринаром. «Нет, – объяснили мне, – в районе больше нет его родственников». Один старый человек сказал, что учился в школе с Родольфо, однако вспомнить ничего не может. Кто‑то припомнил, что великий любовник в зените славы приезжал в большом автомобиле, но надолго не задержался, завтракать уехал в Таранто. Насколько они знали, это был единственный раз, когда, сделавшись знаменитым, он посетил родной город. Однако я заметил: гордились они им не как актером, а как человеком, производившим неизгладимое впечатление на женщин.

Я порадовался тому, что увидел Кастелланету, и уехал, припоминая, что в двадцатых годах одним из наказаний для влюбленных мужчин было желание девушки увидеть фильм с Родольфо Валентино. У меня сохранились смутные воспоминания о высокой худой фигуре и усиках. Этот человек произносил слова любви под нарастающие звуки фортепьяно, а сентиментальная барышня, рыдая, падала в его объятия. Довольно странно, что в те времена это вызывало смущение. Впервые английская девственница встречалась на публике с потрясающим латинским любовником. Валентино случайно сделался киноактером, ибо его карьера танцовщика прервалась в Сан‑Франциско, когда театр музыкальной комедии, с которым он гастролировал, остался без средств. В поисках работы он обратился на киностудию, и ему предложили что‑то весьма жалкое. Проблема сценического имени его не интересовала: ему было из чего выбрать. Его звали Родольфо Альфонсо Рафаэль Питер Филипп Гильельмо де Валентино д'Антонгуолла. Нужно отдать ему должн