Как русская церковь упустила свой шанс

 

Недавно в поисках бабушкиных мемуарных записок я наткнулся на другой исторический документ – остаток моей школьной тетрадки, судя по надписи «kaina 30 kop.», склеенной в советской Литве, судя по тригонометрической задаче, которую я сейчас уже не смогу решить, – относящейся к 9‑му классу советской школы, то есть году к восемьдесят пятому или восемьдесят шестому. На последней страничке тетрадки нарисован рок‑музыкант.

Судя по надписи у него на груди, Sex Pistols, – это панк. А рядом на обложке тетрадки два христианских храма – западный и православный.

Соседство панка и христианских церквей в тетрадке у советского школьника самого непослушного возраста – никакой не панк‑молебен у алтаря. Так это мог бы понять современный школьник, который ничего подобного не нарисует (не в смысле художественной ценности, разумеется). А тогда церковки и Sex Pistols вместе были кнопкой в стул советской учительницы, да что там – всей учительской, совету дружины и комитету комсомола. Они вместе были молебном о быстрейшем упокоении советской действительности.

Тогда я знал, что интеллигенция и церковь могут не любить друг друга. Но я знал это по классической русской литературе: поп – толоконный лоб, «Лука сказал попу», Чернышевский против церкви, Набоков против Чернышевского и церкви. А в жизни я видел совсем другое. Культура и вера сильно сблизились в советское время.

Самая либеральная интеллигенция находилась с церковью в одном пространстве несвободы, в одной неволе. Читать Набокова и Библию, писать авангард и иконы – было проявлением либерализма. Свобода личности состояла наряду с прочим в том, чтобы поститься, бывать в храме, иметь духовника, исповедоваться, паломничать в монастыри, читать молитвенное правило и духовную литературу – даже весьма консервативного содержания. Многие интеллигенты 70‑х и 80‑х годов, которых сейчас мы бы назвали либералами и чьим наследникам сейчас в голову не приходит молиться, в те времена стали практикующими христианами. Верующие и либералы были одним классом антисоветских позвоночных.

Разве Бродский, великий поэт и любимец интеллигенции, не писал про Рождество, про старика Симеона и пророчицу Анну, про «шепни в ушную раковину Бога»? Это ведь про храм.

Трудно поверить, но церковь сближала нас с Западом. На Западе были богословские дискуссии, соборы, священники, пишущие стихи, и композиторы, пишущие «Страсти». Там был Папа Иоанн‑Павел Войтыла, наконец. И даже когда во французской комедии, допущенной на советские экраны, монашка лихо гоняла за рулем «Ситроена» – это было невероятно весело и притягательно, потому что невозможно у нас. Это была одна из граней их свободы.

И вдруг все перевернулось и стало, как в России второй половины XIX века. Церковь – одиозная, антидемократическая, антилиберальная сила, враг свободы, ведомство государства. Она не благословляет прихожан участвовать в оппозиционных действиях, обласкивает первых лиц, приводит своих врагов на неправедный суд к прокуратору, у нее отсталые ценности, она сужает пространство личной свободы. Еще немного и начнет анафематствовать писателей и ученых‑генетиков (этих, кажется, уже). Никогда еще фраза ектеньи «О Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе» за последние сто лет так не резала слух русского интеллигента.

В 90‑е годы люди, похожие на тех, кто сейчас ругает церковь, пришли в храм. Школьники, которые в 80‑е рисовали панков и крестики, в начале 90‑х, став студентами, в массовых количествах устремились в освобожденную церковь. Думаю, в русской церкви никогда не было такого наплыва образованной молодежи.

Церковь пропустила эту волну. Поднялась на ней, проплыла торжественно по гребню и опустилась туда, где была. Даже ниже – потому что нет больше ни сочувствия к ее неволе, ни ожидания: вот она освободится и скажет. Что скажет‑то? «Антицерковные силы опасаются усиления православия в стране»? К этим силам присоединяются те, кто продвигает ложные ценности агрессивного либерализма»?

Что церковь сделала не так? Кажется, дело в том, что она не захотела хоть немного изменить форму, чтобы принять эту волну. Старые мехи прохудились, и молодое вино вытекло наружу. Надо было даже не измениться, а признать возможность перемен и начать о них серьезный совместный разговор. Поделиться с этими новыми людьми своими, говоря светским языком, полномочиями.

Прихожанин в русской церкви особенно пассивен. Он может годами ходить в один и тот же храм, никого не зная, ни с кем не здороваясь, изредка общаясь со священником на исповеди. А новое вино, понатекшее в церковь, было молодое, бродящее. Кипит, бьет искрами и пеной: так жизнь кипит в младые дни.

Ну, вот хранители мехов и испугались. Зачем им цветник? Им бы гербарий. Помню, в начале 90‑х мой друг, сын священника, служившего в одном старом московском храме, не закрывавшемся и в советское время, глядя на забор вокруг храма, говорил с тоской: «Его бы повыше, и ворота запереть изнутри».

Это немного похоже на то, что происходило зимой 2012 года с оппозицией. Вот она ходила на свои митинги по сто человек, вытаскивала своих из милиции, и вдруг пришли многие тысячи и как‑то там высказываются, что‑то требуют, чем‑то недовольны. Так и русская церковь оказалась не готова к умножению хлебов и рыб: «Да кто они вообще такие? Мы страдали, а они что сделали, чтобы вопросы задавать, да где они раньше были?

Их дело ходить на службы, каяться, поститься, как сказали бы в старину, – слушать обедню. А наше дело – эту обедню говорить. И слушать не обязательно: пусть тайные молитвы, в которых весь смысл литургии, останутся тайными – для жрецов, а эти хор перед закрытым алтарем, переминаясь, послушают. Неграмотных крестьян когда‑то устраивало, и этим сойдет».

Не сошло. Церковь приняла свое состояние времен неволи за норму. Состояние без проповеди, без богословских дискуссий, без литургического творчества (когда последний раз в службу вводились новые молитвы?), без новой архитектуры, без новой музыки, без миссии, без переводческих усилий (пусть учат славянский), без попытки вернуть старинной службе утраченные смыслы, тем более создать новые, без попыток вовлечь прихожан в службу в ином, нежели в роли статистов, качестве, – которых то окурят ладаном, то обрызгают водичкой, то пропоют им что‑то неразборчивое.

Правила выживания превратились в священные истины. Любое вопрошание относительно укоренившихся привычек пресекалось как крамола. Церковь перестала быть местом для дискуссий намного раньше, чем Государственная дума. А ведь в лучшие, самые творческие времена дискуссии были ее ежедневным состоянием. «В главном – единство, во второстепенном – свобода, во всем – любовь», – как говорил Тертуллиан.

Церковь не была готова к внезапно наступившей свободе, даже во второстепенном. Как если бы интеллигенции сказали: всё можно, пишите, снимайте, рисуйте, публикуйте, что хотите, а она по‑прежнему собирала бы квартирники и печатала самиздат, потому что так заповедано предками.

В особенно обидном положении оказались интеллигентные священники из религиозного возрождения 70‑х и 80‑х: от советской бессмыслицы и государственного рабства они уходили в церковь, на территорию свободы, и имели неприятности. И к диссидентам причтен. И вот, в пределах собственной жизни, они же оказались чуть ли не служащими государственного комитета по удушению свобод. Из апостолов прямиком в свиту первосвященника.

Иерархи же заговорили так, будто живут во времена Нерона. Хотя Нероны теперь сами крестятся и ставят свечки. Но церковь делает вид, что она чуть ли не жертва гонений, подобных советским, а ее сегодняшние критики – вроде комсомольцев из «Союза воинствующих безбожников», которым дай волю, и они снова пойдут сбрасывать колокола.

И эта последняя ложь горше первой. Разрушителей храма среди нынешних критиков церкви не так уж и много, а комсомольцев и вовсе нет. Печалятся о церкви как раз участники церковного возрождения 70‑х и 80‑х и той волны, которая прошла у нее сквозь пальцы в 90‑е. И требуют они не переплавки колоколов на орала, а серьезного отношения церкви к себе самой: чтобы она стала тем, чем они ее помнят – территорией свободы и качественного умственного труда. А иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают. Что и наблюдаем.

 

Синий камень

 

Малое, но не робкое стадо русских паломников протиснулось в храм Гроба Господня в Иерусалиме во время приватной мессы, которую заказали католики с Филиппин. И когда месса кончилась, все склонились к камню – с которого Иисус «воскресе тридневен», – дотронуться, приложиться, положить на него что‑нибудь для освящения. Хотя зачем же что‑нибудь, когда можно всё. Московский паломник поспешно выворотил на Гроб Господень все содержимое своей борсетки: ключи от квартиры, ключи от машины, кошелек, права, паспорт внутренний, паспорт заграничный, какие‑то таблетки, зажигалку.

Понятно еще, почему таблетки, – чтоб лучше помогали. Ключи от машины – чтоб не угнали, не сломалась, провезла мимо пьяного извозчика на «Газели»; права – чтобы менты не отобрали, если сам как извозчик; паспорт заграничный – чтобы не было отказа в визах; кошелек – это всем понятно зачем. Вот только непонятно, зачем зажигалку.

Разложил, помолчал, благоговейно собрал все обратно в барсетку. И домой. Вот теперь сколько священных предметов себе и семье: «две резинки, два крючка, две больших стеклянных пробки, два жука в одной коробке, два тяжелых пятака».

Почему русский паломник думал, что выкладывание таблеток, ключей и тяжелых пятаков на камень Гроба Господня должно как‑то изменить свойства предметов и его, паломника, жизнь? Как почему? А как, по‑вашему, действует святыня? Так и действует.

Под Переславлем‑Залесским в 140 км от Москвы по Ярославской дороге тоже есть святыня – Синий камень. Камень как камень, небольшой, примерно с человеческое тело, если его положить, невысокий, скорее горизонтальный, чем плоский (уж очень бугрист), скорее черный, чем синий: ледниковый валун на берегу ледникового Плещеева озера, где позже, еще не великим подростком, Петр играл в море и ботик. Но камень, понятное дело, старше. Не в геологическом смысле – в этом никакому на свете Петру не переплюнуть ни одного на свете камня, хоть и однофамильцы.

А в другом: есть даже историки, которые уверяют, что это засвидетельствованная дохристианская святыня. Но в чем там уверяют историки – дело десятое. Святыню принял к сердцу русский народ и с каждым годом принимает все ближе. Так что, если и захотят историки, в обратном не разуверят.

Люди уже приезжают со всех окрестных областей, из Москвы, издалека и кладут на камень пробки, пятаки, паспорт и зажигалку. Ведут к Синему камню хромых, слепых, расслабленных, а здоровые идут сами. Камень – это сила. Вон в Иерусалиме и мертвый воскрес – на камне‑то. Главное, на правильный камень положить.

К святыне нужно прикоснуться голыми руками, ногами, присесть на нее голой – вот это не обязательно, – просто присесть. И все сбудется. Нет ни ветряницы, ни родимчика, ни колчи, ни ячменя. Больные выздоравливают, расслабленные ходят, слепые разговаривают, нищие благовествуют. По дороге к камню желательно купить вотивную ленточку с пожеланием, обращенным к неведомому, к таинственному. Приложить ее к камню. Потом повязать на окрестные деревья. Роняет лес багряный свой убор, но не страшно: вокруг камня раскинулись священные рощи в разноцветных лентах.

На обратном пути – купить амулет от сглаза, чтоб не орал младенец, от приворота, от порчи, от рожи, от нутреца. За неимением официального жречества амулетами и ленточками торгуют предприимчивые переславские тетки. И правильно, отчего бы переславской тетке не заработать. В ленточках пока царит беспорядок: нет жрецов – нет и канонических текстов. А оно и к лучшему: те, которые ленточки делают и продают, страшно близки к народу, сами народ и есть, и молитвы пишут самые что ни на есть народные: просят любви, здоровья, благополучия, счастья в личной жизни.

Особенная благодать снизойдет, если переночевать возле камня. Летом, особенно в теплые ночи Ивана Купала, полнолуний, солнцестояний и уикендов, берег возле камня усеян палатками.

То, что происходит у камня, – обычный языческий культ. Я видел множество таких в Японии, Китае, Индии. Там он углублен развившейся за века вокруг него метафизикой, мифологией, искусством и культурой: Махабхаратой, Рамаяной, Кубджикаматой, «Созерцанием мира дхарм Хуаянь», школой Сюгэндо.

Точно так же все выглядело в античной Греции и Риме. Только там все было обогащено «Илиадой», углублено Платоновой пещерой, эдиповым комплексом, калидонской охотой, высмеяно гомерическим хохотом, обрамлено портиками и колоннами – дорическими да ионическими. Потом все это подхватило христианство, но у него логос, аристотелевские энергии Григория Паламы, Брунеллески и Караваджо.

А тут у нас под Переславлем не углублено и не обрамлено ничем. Святыня сама по себе, самая суть народной веры. Вот камень – черт его знает, что за камень. Ни истории вокруг него, ни мифологии, ни поэзии, ни архитектуры, ни прошлого, ни будущего. Есть только настоящее, в котором через него, говорят, действуют невидимые силы. Неведомые. Какие‑то. На кого действуют, на кого нет. Но почему бы не попробовать: попытка не пытка.

Немного весело, немного страшно, немного благоговейно. Сяду на него. Прикоснусь, приложусь, вывалю на него свои ключи, монеты, зажигалку. Слава тебе, честный камень Господень. Здравствуй, новый старый русский Иерусалим.

Я вот, кстати, не уверен, что камень старше своего тезки Петра Великого. Когда нас, ярославских школьников, возили на экскурсии по «золотым кольцам» родного края, никакого такого камня нам не показывали. Годы были ну совсем уже не сталинские, наоборот – интерес ко всему русскому, старинному: в моде у интеллигенции иконы, прялки, лапти, корыта, коромысла, Суздаль, развалины монастырей и церквей. Местные экскурсоводы – не запуганные: могли и про ужасы революции упомянуть. Но вот про камень молчали. Народ про него тоже не то чтобы знал и помнил.

В 2003 году, когда я вернулся после пяти лет жизни в Греции, камень уже был – не в геологическом смысле (это давно), а в культовом. Но вел себя еще скромно. За Никитским монастырем у прибрежной дороги уже стояла железная табличка «Синий камень» – ржавая и самодельная. На что указывает, не сразу и найдешь: тонкая тропа путалась в тростниках с другими тропами. Не народная тропа – эту сразу узнаешь. Никаких амулетов с ленточками. Никаких паломников. Только озеро и Никитский монастырь на горе зеленой. Выйдя к камню, усомнишься: тот ли, точно ли? Теперь сразу узнаешь: тот. Теперь не перепутать: точно. За прошедшие годы камень оперился, окреп, заматерел. Оброс святостью, поклонением. Табличка теперь капитальная, красивая. Берег теперь по обе стороны заставлен иномарками. Вокруг – рощи, ленты, палатки. А вообще‑то, камень – ровесник возрождения Русской православной церкви, тех же переславских монастырей. Вот соседний Никитский монастырь, например, возродился – любо‑дорого посмотреть. А ведь когда‑то его любил сам Иван Грозный, приезжал, денег давал на храм, кланялся Никите Столпнику, который на каменном столпе (на другом, не на Синем) простоял.

Монастырь с камнем не конфликтуют. Это равноапостольный Владимир, красное солнышко нации, свергал перунов. Это Павел Орозий и Фома Аквинский писали против язычников. Было время, боролись и с Синим камнем – по преданию, закапывали, топили. Но он, понятное дело, всплыл. А сейчас не то. Если бы монахи соседнего Никитского монастыря стали у камня с молебном, не пуская к нему народ, народ бы этим кощунникам показал, как осквернять святыни и расшатывать устои. И поделом: нельзя трогать чувства верующих, людям обиду наносить. А они и не пытаются. Во‑первых, понимают ситуацию. Во‑вторых, нет таких уж причин камень обижать.

Если бы сейчас у камня из озерного тумана вдруг соткались практикующие жрецы, многие батюшки Русской православной церкви нашли бы с ними общий язык. Потому что они оказались бы вместе по одну сторону – по которую вера в камень, дерево, железо. А из них – святость. А на них – борсетку и ключи. Руки, ноги, себя всего. А что какой‑нибудь Августин Аврелий, Антоний Сурожский, К. С. Льюис и протоиерей Александр Шмеман по другую сторону, так где быть русскому батюшке – с русским народом или с Аврелием и его неприличной исповедью на забытой латыни?

Лучше всего, конечно, было бы камень воцерковить. Например, объявить, что это и есть столп, на котором подвизался св. Никита. Врос в землю по грехам нашим. Чудесною силой святого перенесен на берег, чтобы указать, где строить новый храм. Или, как только ступил Иван Грозный за монастырский порог, бежал из монастыря на берег, обличая царя за грехи. Вместо ленточек освящать на нем образки, а впрочем, и ленточки тоже можно. Хотя Грозного лучше не трогать. Тогда вообще все одно к одному: священная материя, нравоучительные иноки, как в «Несвятых святых» у архимандрита Тихона Шевкунова, грозный царь.

А что камень становится народной святыней только сейчас, так как раз вместе с другими любимыми народом святынями – поясом Богородицы, благодатным огнем. Кто знал про пояс, пока его не привезли, что он есть такой? Даже из тех, кто стоял к нему, мало кто. Или пасхальный огонь. Сто лет назад в русской церкви знать про него никто не знал, и при Рублеве, и при Никоне, при царствующем Синоде, в плененной советской церкви праздновали, постились, разговлялись, подвизались без него. Слыхали, что есть у греков такая игрушка, – ну, им там под турками тяжело приходится. Но приехали однажды несколько новых русских православных бизнесменов и расстроились: что это, у греков есть, а у нас нет? Возьмем у греков огня, наймем самолет, привезем в Москву, развезем по городам, селам, от Калининграда до Владивостока, от Москвы до окраин, от нашего стола вашему столу. Так, чтоб теперь без огня Пасха не Пасха, и как будто и не воскресал никто. Заменим сложность и свободу христианства огнем с нашего чартера, водой в крещенской проруби, камнем.

 

Как полюбишь камень, береги его:

Он ведь с нашим Господом цвета одного.

 

А зажигалка на Гроб Господень – это как раз не страшно. Там ведь благодатный огонь и нисходит. И пусть армянский патриарх говорит, что зажигает его от лампады, пусть греческий иерусалимский патриарх называет чудо церемонией – нам камень нужен, материальная основа нашей веры. «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Какой Петр, такая и церковь.