Влюбленный в Шекспира. Почему депутаты Госдумы не понимают классику

 

Вечером в фойе Вахтанговского театра зрительница высказывает билетерше: «Но чтобы на “Маскараде” смеялись? Нет, пусть лучше они не трогают нашего Лермонтова». Они – это главный режиссер театра литовец Римас Туминас, который из давно не самой востребованной театром и читателем вещи сделал великий, прекрасный, трагический и т. д. и одновременно исключительно доступный, совершенно «для всех» спектакль, каждый раз заканчивающийся овацией. И вот дама искренне считает, что Туминас наносит ущерб русской культуре, а она со своим «пусть они, чухонцы, литовцы, чурки, не трогают нашего Лермонтова», – она защитница русской культуры. А к вальсу Арама Хачатуряна, который Туминас раз в пять минут включает, у нее претензий нет?

Оказывается, оживлять Лермонтова для сцены – это некультурно, а «Лермонтов для русских» – это культурно. Лермонтов – для русских, Мольер – для французов, Шекспир – для англичан. Софокл – для древних.

Похожим на рассерженную старушку образом недавно выступил вице‑спикер Думы С. Железняк. «Дико, когда российской театральной премией “Золотая маска” награждается опера “Сон в летнюю ночь”, извратившая метастазами педофилии шекспировское произведение до неузнаваемости режиссером Кристофером Олденом, активно декларирующим свою нетрадиционную сексуальную ориентацию». И дальше о том, что мы, будучи, в соответствии с новейшей идеологией, хранителями традиций, еще сберегли высокое, чистое и светлое искусство, и нечего его тут нам всяким иностранцам, всяким Бриттенам и Олденам, Туминасам всяким, разрушать.

Сам по себе Железняк, назначенный депутат – бог дал, бог уволил, – интересен мало. Депутат, однако, не один такой. Он представляет все громче выступающую группу граждан, у которых душа болит за классику: не обидели ли, пока они отвлеклись, Шекспира, Пушкина, Чайковского? Каково без их присмотра приходится Гоголю, Чехову, Мольеру? Раньше граждане жаловались билетершам и в ЦК КПСС, сейчас – в церковь и Госдуму, где у них появились кто‑то вроде политических вождей. Нужна же назначенным депутатам избирательная база. Голос этих граждан окреп, потому что сверху чувствуется спрос не на тот тип народа, который тянется к неизвестному, стремится понять непонятное и постичь неизведанное, а на такого Ломоносова, который никуда не идет, а остается со своей соленой рыбой в архангельской деревне да там, по заветам предков, и помирает.

 

Неприличный Бриттен

 

Судя по не слишком конкретному ответу на вопль депутата, мало кто видел шекспировско‑бриттеновский «Сон» в театре на Большой Дмитровке. Не то что Бриттен, а и какие‑нибудь Прокофьев со Стравинским у нас все еще проходят по разряду современных композиторов, на которых надо напрягаться, а не расслабляться, поэтому не всякий на них пойдет. Я‑то отношусь к тем, кто ходил, постановку смотрел, музыку слушал, пьесу читал. И тем, кто думает, что нет дыма без огня, что‑то там есть, где‑то англичанин своему же Шекспиру нагадил, скажу, что там нет ничего: педофилии – как в «Электронике», насилия меньше, чем в «Республике ШКИД», алкоголизма – чем в «Москва слезам не верит». И никакого совращения детей, никаких сомнительных сцен, ничего похабного не поет детский хор. Он там текст Шекспира поет. К тому же – на английском. Так что если в этом тексте и есть какая двусмысленность, то ее еще поди пойми – когда хором, в опере, на чужом языке. Вы в опере вообще хорошо текст разбираете?

То, что депутат принимает за разврат – это сложность. Довольно типичная ошибка для депутата и людей его круга. Это что ж такое, непонятно ничего! Что курил автор‑то? Композитор‑то что курил? Режиссер сколько выпил? Такое только больной может придумать, сочинить, написать, обкурившийся, извращенец. Вот и произнесено ключевое слово.

Депутат думает, что он открывает глаза, срывает золотые маски. Но это по недостатку информации. Не только режиссер спектакля Кристофер Олден не скрывает своей нетрадиционной сексуальной ориентации (он просто был не в курсе, что надо), но и автор оперы, великий английский композитор, классик европейской музыки ХХ века Бенджамин Бриттен ее не скрывал, значительную часть жизни прожил с великим оперным тенором Питером Пирсом, для которого и писал многие партии в своих вещах, обожал русскую классику, восхищался Прокофьевым, дружил с Шостаковичем, Ростроповичем и Рихтером, для двух последних писал музыку, много раз бывал в СССР (с Пирсом) и вообще считался западным деятелем культуры – другом Советского Союза. Возможно, таких друзей нам по нынешним временам не надо. Но как‑то удивительно, что мы ставим железный занавес даже там, где и СССР умудрился этого не делать.

И Бриттен, и Олден совсем не так провокационны, как хотят представить дело обиженные за классику. А Шекспир совсем не так прост и светел, как хочется депутату.

 

Неприличный Шекспир

 

Шекспир, говорят, добрый и светлый, это режиссер напустил эротических двусмысленностей.

Один из трех пересекающихся сюжетов комедии начинается так (читаем краткое изложение): «Оберон и Титания поссорились из‑за мальчика‑пажа, которого Титания отказывается уступить своему мужу».

Вторая сюжетная линия той же комедии, та, где простые ремесленники сначала репетируют, а потом разыгрывают перед герцогом печальнейшую повесть на свете про Пирама и Фисбу. Как бы сейчас сказали – текст в тексте, театр в театре, пародия на трагедию внутри комедии, где уже и самому целомудренному режиссеру приходится одевать юной влюбленной Фисбой мужчину – ремесленника Дудку, которому ремесленник‑ткач должен признаваться в любви. У этого ткача, брутального пацана, прозвище Bottom, что в английском на портняжном языке значит «основа для ткани», а на эротическом – гомосексуал‑пассив. Как если бы у нас водопроводчика‑любовника, который по роли признается в любви переодетому девицей слесарю, звали, ну допустим, Прокладка. Светлая сказка, свинарка и пастух.

Да и вообще в шекспировском театре, где мужские и женские роли играли актеры‑мужчины, в любой постановке было что‑то от атмосферы фильмов Альмодовара. Мужчиной была Офелия, мужчиной была Дездемона, миловидным юношей была Джульетта. Но если бы кто поставил шекспировский спектакль так, как это делал сам Шекспир, депутаты завопили бы про разврат.

Зритель не обязательно ежеминутно переживал легкую двусмысленность шекспировского театра (хотя, судя по мемуарам тех времен, никогда и не забывал о ней полностью), но сам Шекспир периодически напоминал о ней, как в «Двенадцатой ночи», где в монологе Виолы не двойная, а даже тройная игра: актер‑мужчина играет роль женщины, выдающей себя за мужчину. Путается не только зритель, но и сам герой – Виола:

 

Что делать мне? Ведь если я мужчина,

Не может герцог полюбить меня;

А если женщина, то как бесплодны

Обманутой Оливии надежды!..

 

Шекспир не Андерсен, не бабушка в очках – Сельма Лагерлёф, пишущая про старых мудрых гусей, не «Витя Малеев в школе и дома». Шекспир не писал сказку, он писал комедию. Он не воспитывал детей, он развлекал взрослых. Половозрелых дам в пышных воротниках, мужчин в камзолах. В рядах повыше – ремесленников, торговцев, писцов. Им должно было быть остро, солоно, весело, пряно. И им было.

Считать, что современный режиссер извратил неприличными намеками невинный шекспировский текст можно, зная Шекспира исключительно по имени или в пересказах. У Шекспира с намеками все в порядке.

Вот воспитательница нежнейшей, невиннейшей Джульетты рассказывает:

 

В тот день она себе разбила лобик,

А муж мой (упокой его Господь –

Вот весельчак‑то был!) малютку поднял.

«Что, – говорит, – упала ты на лобик?

А подрастешь – на спинку будешь падать.

Не правда ли, малюточка?» А крошка

Утешилась и отвечает: «Да».

 

А вот диалог Петруччо и Катарины в «Укрощении строптивой»:

 

П.: Возьму и вырву жало – вот и всё.

К.: Сначала ты найди его, дурак.

П.: Известно, где оса скрывает жало.

В хвосте.

К.: Нет, в языке.

П.: А в чьем, скажи?

К.: В твоем, раз о хвосте сболтнул. Прощай.

П.: Как! Мой язык в твоем хвосте? Ну нет!

Я – дворянин!

 

Вот из «Гамлета» – это который весь о высоком, быть или не быть, настоящий джигит, как за папу отомстил:

 

Офелия: Вы колки, мой принц, вы колки!

Гамлет: Вам пришлось бы постонать, прежде

чем притупится мое острие.

 

Это еще в целомудренных русских переводах для совиздательств.

 

Ошибка депутатов

 

Дело, конечно, не только в том, что депутат не смотрел, не читал, не слушал «Сна в летнюю ночь», не понял, что такое шекспировская комедия, и не знает, что такое Шекспир. Дело в том, что депутат – как это типично для многих людей его круга – неправильно понимает, что такое классическая литература.

Для него классика – это то, что в детстве. То, что в школе. Ну что он, в самом деле, Пушкина, Гоголя, Шекспира, Достоевского со школы перечитывал? Депутату ни к чему. Зачем это солидному взрослому человеку. Классика – это то, что осталось далеко позади, в босоногом детстве. Как светлая сказка. И она должна этому далекому смутному воспоминанию, этому туманному представлению о чистом и нежном детском возрасте соответствовать. А если не соответствует, значит, кто‑то ее испортил. Иностранцы или извращенцы, скорей всего.

По понятным причинам с детьми читают не все, а когда читают, не на всем акцентируют внимание. Был такой древний гимназический термин – чтение ad usum delfini. Да и вообще – из взрослого состояния детство кажется невинней, чем оно было на самом деле. Поэтому когда взрослый человек обнаруживает, что у Пушкина, Чехова, у Шекспира есть секс, есть всякие – сами знаете какие – намеки, есть «метастазы», он не сомневается, что это Пушкина, Чехова, Шекспира извратили.

Ведь для него классика – это литература детства. Детская литература. Классика же вообще нужна только для преподавания в школе. Зачем она еще‑то нужна? Не читать же.

Классику и детскую литературу путают потому, что и то и другое читали тогда, давно, а с тех пор нет. Вот, кстати, и простой ответ, почему Олден перенес действие «Сна» в школу. Для многих англичан Шекспир тоже ведь школьный автор.

Открою глаза депутату, пусть он как вице‑спикер передаст это маленькое откровение остальным депутатам Думы, а они – дальше, тем немногим, до кого смогут донести, по цепочке. Классика – для чтения, смотрения, слушания, а не чтобы по ней училке отвечать. И она для взрослых.

 

Новая концепция отечества

 

Концепция отечества снова переменилась. Только, года так с 2013‑го начали привыкать к тому, что мы‑то и есть настоящая Европа, не сбившиеся с верной дороги хранители европейских ценностей, как объявлено новое: мы теперь вообще не Европа, а другая, особая цивилизация.

«Россия должна рассматриваться как уникальная и самобытная цивилизация, не сводимая ни к Западу (Европе), ни к Востоку. Краткой формулировкой данной позиции является тезис: “Россия не Европа”, подтверждаемый всей историей страны и народа», – пишут создатели новой культурной политики. «В преподавании истории у нас доминирует “прозападный ценностный подход” и “одномерная концепция тоталитаризма”», – беспокоятся авторы официального доклада об обучении детей прошлому.

Мы‑то знаем, что тоталитаризм богат и разнообразен: хватит европоцентризма в учебниках, где Россия меряется с Западом – то догоняет его, то отстает. Почему точка отсчета не Индия, не ацтеки, а про Наполеона всегда больше, чем про его современника императора Цзяцина.

Побыли старой, настоящей Европой – и хватит. Европа оказалась неблагодарной, не поверила, что мы ее спасители. Пришли к своим, а свои не приняли. Мы за это обиделись и передумали быть своими. Им же хуже, найден новый выход, еще более блестящий: мы теперь совсем не Европа, вовсе не Европа, никакая не Европа и никогда не были. Знать не знаем, ведать не ведаем. Сидим на астероиде, поливаем розу, починяем вулкан.

 

Добавление минарета

 

Новая дефиниция отечества – настоящее избавление для всех, кто управляет Россией. Все их проблемы оттого, что в нас видят часть Запада. И требуют, чтобы было похоже. А поскольку желаемой степени слияния не происходит, возникает зазор, а из него стон и скрежет зубовный: ну когда уже, наконец, когда же все будет как у людей?!

А ведь давно все как у людей, и даже лучше, чем у людей, только не западных, а восточных. Стоит отплыть от Европы, как тут же из плохого Запада превращаешься в хороший Восток.

Я много спрашивал у европейских и американских интеллектуалов и чиновников, почему к Китаю, арабам, индийцам, малайцам они не так требовательны, как к России. «Это другая цивилизация, другой и спрос», – отвечали интеллектуалы. Наконец это дошло до министров и депутатов.

Стоит отгрести от Запада, и требования «будьте как мы» теряют силу. Нет больше ПАСЕ и Страсбургского суда, укоризны за геев и запрещенного мата, можно даже вернуть смертную казнь – еще и порадуются, что не через повешение. Бывшая пустота станет полнотой.

Хорошо, например, всем народом принять ислам – как предлагал в начале двухтысячных экспат‑провокатор Марк Эймс. Если всей Россией принять ислам, наши недостатки немедленно превратятся в наши достоинства. Мы тут же окажемся самой светской страной Востока, где геи свободны, как нигде в исламском мире. Наша женская эмансипация уже опередила остальной Восток на десятилетия. Во внешней политике из неправильных, агрессивных европейцев мы в один миг превратимся в оплот мира – мусульманскую ядерную державу, которая не враждует с Индией и признает государство Израиль. Даже наши гражданские права и свободы, наша политическая система, наши печать, интернет, радио, культурная жизнь – все это окажется образцом свободы, либерализма, прогресса на Востоке. Возможно, с нами даже начнут переговоры о вступлении в ЕС.

Осталось убедить остальных, что мы не Запад. И вот мы начинаем твердить: мы не Запад, мы не Запад, скифы мы, с соответствующим разрезом и выражением глаз.

Но разве министр и сенаторы не чувствуют грозной опасности этой концепции? Это европейцев нельзя убивать или позволить им убивать друг друга, а неевропейцев – вьетнамцев, афганцев, иракцев, хуту и тутси – можно без счету.

 

Европа внутри

 

Переход на Восток, в другую цивилизацию, снял бы к нам все вопросы. Однако пока министры и отцы‑сенаторы доказывают, что мы не Европа, в центре Москвы стоят пасхальные городки, неотличимые от западноевропейских Weihnachtsmärkte, рождественских базарчиков: ставенки, цветочки, фахверк, а не кибитки, не юрты, не чумы, не избы серые твои, – и народ радуется именно таким, не чувствует себя в них чужим.

После сыгранного в Ленинке спектакля «Публичное чтение», где два актера, поговорив о книгах, взбираются на стол зала периодики Российской государственной библиотеки голыми, как Адам и Ева у Кранаха, ненадежно прикрывшись библиотечным фикусом, оператор госканала (георгиевская ленточка на камере) спрашивает пожилую библиотекаршу с завивкой на голове: «Вам понравилось?» – «Понравилось, – отвечает библиотекарша, – интересно, молодежно». Оператор спрашивает с иронией (мы‑то, настоящие культурные люди, понимаем, как это все несерьезно), а библиотекарша отвечает со снисхождением: «Да, не разговор Эккермана с Гете (те к тому же беседовали одетыми), но если для того, чтобы привлечь молодежь к книге, нужно взгромоздить на стол голых парня и девицу, пускай лучше так придут в наши замечательные библиотеки, чем никак». Пришли: несмотря на полночь, заняты все столы, как раз молодежью, правда, судя по лицам, уже знакомой с книгой до представления. Но в зале периодики Ленинки, а может, и в ней самой, многие и правда впервые. Голый Кранах на столе – очень европейская «Библионочь», невозможная ни в Пекине, ни в Дели, ни в Джакарте.

В московский Манеж у Кремля с трудом пробивает себе дорогу выставка мастера монументальных наглядных пособий Ильи Глазунова, а в это время народ там развалился на подушках среди экранов гигантского видеоарта модерниста Питера Гринуэя про европейский прорыв русского авангарда 1920‑х в поэзии, живописи, кино, театре, музыке, архитектуре и фотографии.

Этот авангард, однако, существует только в европейской, западной системе координат. Для Индии и Китая того времени авангардом были стул, комод, паровоз, линейка, галстук, пиджак, носки, дамские перчатки, ионическая колонна, рисунок с перспективой и светотенью, фортепиано, а не геометрические фантазии Кандинского и ракурсы Родченко.

 

Harmonia mundi

 

Русский путешественник выходит в смущении из греческого православного храма: ислам какой‑то, отуречили православие. Греческое церковное пение напоминает ему зов муэдзина. В своих церквях он привык к заимствованной из Европы через Украину полифонии.

Ладовую ближневосточную и среднеазиатскую музыку с увеличенными интервалами русский человек слушает для атмосферы – как иногда курит кальян, но она кажется ему однообразной. Индийское женское пение слышится ему писком, китайское – мяуканьем. Мелодии и ритмы индийцев и китайцев – скучными и не отличимыми друг от друга. Хотя с точки зрения самих индийцев и китайцев это необозримо богатый музыкальный мир, полный кричащего разнообразия.

Русский музыкант обычно не мечтает стать виртуозом зурны, ситры, уда, даже якобы родной балалайке предпочитая скрипку, фортепиано и электрогитару. Современный русский композитор Кузьма Бодров пишет музыку папской мессы по заказу Ватикана и понимает, получается у него или нет. Но русский композитор только механически, копируя чужие приемы, сможет написать песню к индийскому фильму или к буддийскому молебну и совершенно не будет слышать, насколько он отличился или выделился. Русский композитор вообще не разберет, где там шедевр, а где повтор в бесчисленном однообразии иноземного инопланетного звука.

Но это все высокая культура. А вот поближе к земле. Подмосковные элитные поселки. Те, что попроще, еще могут называться Новые Вешки, Иволги, Березовые пруды. А те, что побогаче и подороже, непременно «Подмосковная Венеция», «Московская Шотландия», «Вилладжо эстейт», «Ла‑Манш». На крайний случай скрасят местную топонимику: «Троицкая Ривьера», «Чулков club», «Медвежий corner». А то и просто назовут: «Европа». Нет среди этих поселков ни «Подмосковного Ханьчжоу», ни «Ахмадабад эстейт», ни «Фудзияма клаб». Заборы вокруг домов жители поселков строят, как в махалях Ташкента, но по названию Ташкентом быть не хотят, хотят Европой – южной или северной.

Или вот московские магазины накануне первого сентября. «Back to school party», – пишут маркетологи на витрине обувного магазина, чтобы продать обувку, «Chemistry», «Physics», – крупно пишут они же на обложках тетрадок на латыни наших дней, чтобы лучше продать тетрадки. Даже тетрадка по русскому языку называется «Russian». Потому что неосознанно влечет детей и родителей, веет будущим Оксфордом и возможным (или невозможным, не важно) Йелем. Так к какой цивилизации мы на самом деле принадлежим? Не к конфуцианской ли, или, может, к ближневосточной? Ах да, вспомнил, к особенной, русской. Только часть этой особенной русской цивилизации – любовь к английским словам и латинским буквам. Так всегда было. Даже в закрытом СССР дети расписывали свои тетрадки английскими словами и латинскими буквами. Недавно разбирал бумаги в маминой квартире и нашел несколько таких вот своих – со словами и буквами, нарисованными шариковой ручкой, поверх «Тетрадь ученика для занятий по…». Умные маркетологи тут ничего не навязывают, они просто отвечают на зов. И так всегда с английскими словами и латинскими буквами: в выборе между Иваном‑царевичем на волке и Гарри Поттером на метле на самых что ни на есть местных, русских весах победит Гарри Поттер. Это никак не мешает тому, что в споре между Байроном и Пушкиным на тех же весах победит Пушкин. И это на века, пока образ истории не изменится до неузнаваемости и археологи с историками не будут строить догадки и читать доклады на научных конференциях: откуда в Москве древнего 2014 года тетрадки с английскими обложками.

 

Истина границы

 

Другая цивилизация – это другая культурная планета, где все главное появилось само. Она не создается декретом: вчера решили быть Европой, сегодня передумали.

Китайцы, индусы, ацтеки заговорили, научились думать, писать, молиться, верить, лечить, объяснять мир без всякой связи с Ноем, Авраамом, Сократом, Вергилием, Христом, Гиппократом, Фалесом, Птолемеем, Данте, Гете, Иоанном Златоустом. Все это для них чужое, их философия не комментарий на полях Платона, они смотрят на распятие или благовещение, на Одиссея и Пенелопу, ангелов и нимф и не понимают, кто все эти люди. Они опираются не на них, а на что‑то другое, свое, чему и имя‑то у нас знают одни специалисты. Только исламский Восток знает некоторые из этих имен – и потому он нам бесконечно ближе, – но не узнает наши, связанные с этими именами формы: знание общее, а узнавание раздельное. А мы здесь все опираемся на то же самое: если из русской культуры убрать Адама, Сократа, Авраама, Платона, апостола Павла, Одиссея, Боттичелли, Дидону и Энея, Цезаря и Брута, Гете и Шиллера, Федру и Медею, она повиснет в пустоте и перестанет посылать знаки и производить смыслы. С другой стороны, Толстой, создавший словесный памятник победе над Европой, для Европы – свой.

Отказавшись от Европы, мы не окажемся на Востоке, и мы не окажемся отдельной цивилизацией. Мы окажемся нигде. Проблема новой концепции отечества в том, что Россия – как про нее ни заявляй – филиал европейской культуры. Как наша претензия, что мы настоящая, верная себе Европа, – чистое самозванство, еще большее самозванство – наша претензия на то, что мы другая цивилизация. Это и есть та новая ложь, которая будет горше первой.

Где другая‑то? Какую такую культуру мы можем предъявить, отдельную от европейской? Какую пекинскую оперу и театр Кабуки? Какие танцы суфиев? Где наши хокку и танка? Все больше ямб да хорей (не можем отличить от немецкого). Где собственная письменность? Где Шаолинь, йоги и брахманы? Где несуществующие нигде, кроме нас, художественные и мыслительные формы? В какой Индии, Китае, Японии, на каком мусульманском Востоке нас считают своими? Достаточно самого короткого серьезного разговора, чтобы понять: для них мы Запад.

Настоящая граница цивилизаций не та вещь, которую можно не заметить или назначить произвольно. В том числе про это думал философ Владимир Бибихин, когда говорил, что «граница не для человека»: «Не нам к этим вещам прикоснуться, попробуйте в простоте погулять хотя бы по всего лишь границе между государствами. Или по границе между бедностью и богатством. Или между властью и невластью. Как раз поэтому вокруг границы, государственной или научного определения, будет всегда идти война».

Подлинную границу невозможно не заметить, ложную – невозможно взять и провести по прихоти Путина, министра культуры, сенаторов или Майдана. Ложная граница – это ошибочное определение, неумение опознать истинную принадлежность вещи. Латинское слово «дефиниция» – определение, от латинского же finis – предел, – оно ведь и значит «проведение границы». Дефиниция – это демаркация смыслов. Ложная граница – это ложное определение, и она обязательно рухнет от сопротивления материала. Нельзя определить марганец как железо, золото как уран и начать их использовать одно вместо другого. Все утонет, разрушится и взорвется. Вот и Бибихин вскользь загадочно говорит о том, что есть разные типы дефиниции: одна похожа на шаткий, падающий забор, другая – на внезапный блеск и прозрение. Дефиниции России, и как настоящей старой Европы, и как абсолютно другой цивилизации, совсем не Европы, – это, конечно, шаткие, падающие заборы.

 

Моцарт как национальная идея

 

Запад и Восток видят в нас филиал западной культуры. Наши отличия от любой другой западной страны, как и отклонения от усредненной, сводной идеи Запада – очень существенны, однако не намного больше различий между Финляндией и Португалией, Венгрией и Ирландией, Кипром и Польшей. Как и не намного меньше отклонение от усредненной идеи Запада у Испании, Греции или Мальты. Бесполезно надеяться, что, если мы перестанем соблюдать все правила, запретим Гринуэя, «Гоголь‑центр» и рождественские базары, нас вычеркнут из списка и перестанут нас судить по европейским правилам. Будут просто говорить: «Они сошли с ума». Уж на что СССР был отдельным миром, а и то не ускользнул из европейской цивилизации.

В Душанбе стоит построенный Советским Союзом оперный театр, и в нем – оркестровая яма, в яме – оркестр, дирижер, скрипки, контрабас, на сцене – «Женитьба Фигаро». А рядом, в 200 км, в трех часах езды на машине – в Афганистане, этого нет и быть не может. И никто не спросит, почему там нет «Фигаро». Все ясно как день: там всерьез начинается другая цивилизация, вот она, подлинная граница, ясная, как «внезапный блеск». Оказавшись в другой цивилизации, Россия первым делом открывала оперный театр, бальный зал и оркестр. Ради выдуманной цивилизационной границы откажемся от балов и оперы в Душанбе, чтобы отречься от Европы, объявим себя большим Афганистаном?

Вы думаете, что знаете «Фигаро» наизусть. Но грек Теодор Курентзис, который называет себя русским музыкантом, ставит в Пермском театре одну за другой идеальные оперы, где Моцарт звучит так, будто слышишь его в первый раз: они идеально спеты, сыграны оркестром в яме и актерами на сцене. Лучше Моцарта вряд ли сыграл бы он сам. Необыкновенная Симона Кермес из Германии летает на Урал к Курентзису, который перекочевал сюда из Новосибирска. Сюда же приезжает петь Анна Касьян, армянка, родившаяся в Тбилиси, но постоянно проживающая в Париже, так как оттуда удобнее петь в лучших французских театрах, куда ее то и дело зовут. Все они, вместе с солистами из Италии и Петербурга, немецким режиссером и русским сценографом, с хором и оркестром из пермских, сибирских и европейских музыкантов, делают Моцарта, который звучит лучше, чем на сценах Зальцбурга и Вены.

Озорной спектакль на столе чопорной национальной библиотеки, русский авангард Гринуэя в Манеже у Кремля, лучший в Европе Моцарт в Перми, среди лесов Урала, Сибири, северных рек, на Тихом океане, на афганской границе и есть наша концепция национальной культуры и граница цивилизации, а не ветхий забор, возводимый мимолетным министром и призрачными сенаторами. «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь».

 

Конец Путина‑экономиста

 

Ровно тринадцать лет назад, в 2001 году, я первый, и пока единственный, раз написал речь для президента России – во время его визита в Грецию. Президент отнесся к написанному творчески, начало и конец сказал от себя, не заглядывая в конспект, прерывал чтение собственными репликами и взглядами в зал. Думали, что бы такое сделать торжественное к приезду важного гостя и договорились, что Афинский университет провозгласит его почетным доктором, а вот каких наук я забыл.

А недавно вспомнил: экономических. Как раз в то время до греков начали доходить слухи о российском экономическом росте. Предыдущие десять лет они уверенно представляли себе Россию страной‑экспортером девичьих прелестей: на вырученное с прелестей девушки кормят голодные семьи, ползающие по развалинам СССР под бандитским пулями в поисках гуманитарной помощи. И тут вдруг западные газеты начали писать про рост, а на острова приехали первые щедрые русские туристы.

«Даже если согласиться с мнением выступавших здесь до меня ораторов, – сказал Путин, – и посчитать, что это высокое звание присуждено мне за практическую деятельность, то должен честно сказать, что у нас при выработке стратегии экономического развития России работает большая группа людей: экономистов, юристов, и я, во‑первых, в этом смысле целиком отношу эту степень на их счет, а во‑вторых, должен сказать, что моя роль в этом смысле довольно скромная. Мне нужно только говорить “да” или “нет”, и вот так получается. Получается, правда, неплохо. У нас в прошлом году темпы были 8,4 %, а в этом году будут около 6 %. И мы, конечно, этим гордимся».

И он, конечно, этим гордился. Почти китайские темпы роста, в любом случае выше, чем у Европы, которая в очередном закате. Хотя как раз тогда про закат никто не говорил. Тогда доктора экономики Владимира Путина занимали совсем другие вещи. После дефолта, пока низки госрасходы, побыстрее выплатить внешний долг и увеличить кредитный рейтинг. Сэкономить на военной базе в тропиках, которая превратилась в бесплатный дом отдыха для генералов. Снизить налоги – подоходный и на прибыль. Расчистить руины советских натуральных подачек, оставшиеся от тех времен, когда деньги ничего не значили, а в цене были продуктовые наборы к празднику.

Помните цели Путина начала 2000‑х? Удвоить ВВП и догнать Португалию по ВВП на душу населения по паритету покупательной способности: у нас тогда было 9 257 доллара на человека в год, а в Португалии почти 20 тысяч. А догнав Португалию, а еще раньше Венгрию, скажем: «Видите, мы не беднее вашего, открывайте наконец границу».

Все еще тогда смеялись: «Удвоение ВВП, это он про себя, что ли? Может, лучше делением? Догнать Португалию – вот смешно. Нашел кого, тоже мне национальная идея».

Сравнишь с нынешними, и хочется замереть в минуте молчания по лучшей национальной идее, которая была в России: сделать так, чтобы граждане зарабатывали, сберегали и тратили не меньше, чем жители небольшой, но красивой и обеспеченной страны на другом краю Европы, тоже бывшей империи, прожившей большую часть ХХ века при авторитаризме.

С 1999 по 2013 год российский ВВП в постоянных ценах вырос на 93 %, то есть почти удвоился. А разница между португальским ВВП на душу населения и российским сократилась с двукратной до почти полного равенства к концу 2013 года.

 

Траур и праздник по одной цене

 

Путину явно нравилось, что у него получается: умные люди – «экономисты, юристы» – предлагают, а он говорит «да» или «нет», да так толково, что ВВП растет, долг уменьшается, Португалия становится все ближе.

Кстати, о ценах на нефть. Когда я начал служить по дипломатическому ведомству, она составляла 17 долларов за баррель (23 в сегодняшних ценах с поправкой на инфляцию доллара), когда закончил в 2003 году – 28 долларов (в сегодняшних ценах 35). При них выиграли чеченскую войну, страна отдавала внешний долг, закончила строить МКАД – до сих пор единственную пока готовую автостраду, зарплаты понемножку росли, хотя в государственном секторе, по европейским меркам, были смехотворно маленькими, а дипломаты, заезжие министры и чиновники из администрации президента говорили: «Эх, если бы по 40, по 50, тогда все будет по плечу».

Россия, из которой я уехал при цене за баррель 17 долларов и вернулся при 28, – были две разные страны. 28 долларов за баррель вполне хватило на то, на что сейчас не хватает 80 долларов. Я покинул город, где кофе наливали в музейном буфете, супермаркет был для богатых, провода сдавали в металлолом, за телевизорами ездили на рынок, «Аэрофлот» летал на Ту‑154 и в долг занимали у друзей. А вернулся в страну, во всяком случае в Москву, ресторанов и кафе, кредитных карт, новых автомобилей, где каждый месяц открывался торговый молл в американском стиле. Остальные крупные города быстро подтягивались. И дело было не только в нефти. Приятно делать то, что у тебя получается. Путину нравилось быть экономистом, чувствовать себя заслуженным доктором экономических наук.

На следующий, 2004 год, цена на нефть достигла 38 долл. (47 в сегодняшних ценах), а экономический рост составил 7,15 %. В 2005 году сбылась мечта о 50 долл. В конце 2014 года 70 казались катастрофой и предвестниками краха, а всего несколько лет назад 50 были источником невероятного оптимизма и почти китайского роста экономики в 6,3 %. Тенденции, как обычно, оказались важнее фактов.

В 2006 году при цене на нефть 58 долл. (67 долл.) рост был 8 %, а моя зарплата (тогда еще намного менее читаемого автора), достигла примерно нынешних показателей в рублях, а в валюте – европейского уровня. За последние годы, а особенно дни она утряслась в валюте почти вдвое.

 

Разочарованный экономист

 

Трудно сказать, когда доктор Путин разочаровался в экономике. Может быть, в 2008 году, когда цены на нефть были почти на стодолларовой вершине, а рост все равно замедлился до 5 % и не удалось объявить Россию тихой гаванью: Запад трясет, а к нам все равно не идут. Может быть, во время первого Майдана, когда выяснилось, что никакой рост и никакая инвестиционная привлекательность не помогают переломить ситуацию в свою пользу. Или когда настигнутая Португалия все равно не убедила европейцев отказаться от виз. Или когда вдруг обнаружилось, что у экономики есть законы, а иногда и беззаконие, и что не все подчиняется метко сказанным «да» и «нет» в ответ на предложения грамотных специалистов.

Возможно, это случилось во время кризиса 2009 года, когда цены на нефть вдруг упали до 58 долл., а рост сменился падением в 8 %: потеряли достигнутое почти за два года, хотя сами ничего вроде плохого и не сделали, ну, может, себе оставляли многовато, но главное, что где‑нибудь в Детройте – дефолт, и малоимущие американцы набрали кредитов, и разваливается ипотечная компания, о которой и не слышал никогда, и все зависит не от твоих «нет» и «да», а от того, будет ли далекое чужое правительство спасать мало‑имущих по закладным. Поневоле захочется слушать советников, которые говорят, что во всем виновата Америка.

А потом утыкаешься в Грецию, которая присвоила степень доктора экономики, а сама теперь идет по миру, наступает кризис еврозоны, и выясняется, что все зависит не от предложений юристов и экономистов, а от того, согласится ли Германия помочь греческим вкладчикам и насколько греков заставят сократить персонал почти никуда не едущих железных дорог.

И упомянутая Португалия оказалась черепахой из апории об Ахилле. Мы бежали быстро – 6 %, 8 %, а черепаха ползла медленно; и только догнали в прошлом году, как вдруг, как в липком сновидении, она снова впереди. Потому что черепаший евро был 40 ахилловых пят, и вдруг – 65. Поневоле поверишь в мировой заговор капиталистов, которые, как чуть кто высунется – жах оглоблей по разогнувшейся спине. Начинаешь звать вместо юристов и экономистов в советники социалиста Глазьева, чтобы объяснил про мир без доллара, финансовых рынков, рейтинговых агентств и платежных систем. Можно и Г. А. Зюганова позвать, он еще лучше объяснит.

Это когда Ахилл просто покупает себе недвижимость в Эмиратах. А когда «сердце в персях власатых меж двух разыгралося мыслей» – взять только Крым, или еще добавить Одессу, инвестор мчится к малоимущим афроамериканцам: «Простите, примите обратно», и робко прячет нажитое в утесах Уолл‑стрит. А разуверившийся в прежде любимой науке доктор экономики объясняет: это нам за суверенитет, за независимую внешнюю политику, за православие наше.

Доктор экономики больше не думает об экономике – ну ее, все равно ничего не поймешь. И рассказывает, что девальвация – это очень выгодно: продал товару на доллар, получил 32 рубля, а теперь 50. Почему бы тогда на доллар не получить сразу рублей миллиона полтора? Чего мелочиться‑то.

 

Из экономистов в историки

 

Доктором экономики быть тяжело и больше не хочется. Лучше возглавить Русское географическое общество, а еще лучше – историческое, в частности военно‑историческое. Разочарованный президент‑экономист на глазах превращается в президента‑историка. А это ничего хорошего обычно не предвещает. Те же украинцы знают на собственном опыте: на первом Майдане думали, что протолкнули в президенты главу Центробанка и премьера‑реформатора, а оказалось – историка‑дилетанта и краеведа‑любителя.

Когда президент историк, разговоры про удвоение, рост ВВП по ППС, налог<