Митинг на Болотной и разбитое корыто

«На улицах, где лица – как бремя, у всех одни и те ж, сейчас родила старуха‑время огромный криворотый мятеж!» Рифма у поэта революции в этот раз вышла не очень, но видно знание предмета. Действительно, лица – те же самые, в нашем случае те же лица, что и в 2004‑м и в 2008‑м, наши с вами то есть – а повели себя иначе.

Коллега из семьи с политическими традициями Вера Рыклина пишет после митинга на Болотной площади с изумлением: «Десять, даже двенадцать лет назад я увлекалась всякими общественными движениями, политическими партиями, ходила на митинги, собирала подписи и боролась за справедливость. Тогда все надо мной смеялись, махали на меня рукой и считали, что я занимаюсь какими‑то глупостями. Теперь те же люди целыми днями обсуждают выборы и придумывают, как бы сделать гадость ненавистному режиму. Где вы все были тогда – десять или даже двенадцать лет назад?»

И действительно, все ведь отчетливо помнят, как к концу 90‑х политика воспринималось как неприятное и грязное, в начале 2000‑х – как неинтересное, немодное и глупое занятие.

Путин, вероятно, обижен. Он чувствует себя преданным – неожиданно, незаслуженно, неблагодарно. Белую ленточку они на иномарки повязывают. А откуда иномарки у вас? Десять лет назад на голую жопу вы бы себе ленточки повязывали. В соцсетях они сидят, группы создают. А откуда у вас ноутбуки, айпэды и кафе с бесплатным Wi‑Fi‑ем на каждом углу? Да вы тогда на лавке в сквере сидели на газете, да и та была Березовского. Греться они идут с митинга, усталые, но довольные, в «Стрелку» и «Жан‑Жак». Где бы вы 12 лет назад грелись? В книжном магазине и в гастрономе «Арбатский». И то, в «Арбатский» вас охранники не пустили бы, затрапезных: супермаркет тогда был для избранных. С Копенгагеном они нас сравнивают, да будь не я, коптел бы ты в Твери, а сейчас все, кому хотелось, коптят где кому больше нравится.

Власть могла почувствовать себя обманутой стороной договора. Путин вовсе не был навязан России какой‑нибудь военной хунтой в результате переворота, он не захватывал власть. Он появился в ответ на коллективное ожидание, он соответствовал общественному запросу.

Освежить в памяти этот запрос можно в любой момент, пересмотрев «Брат» (1997) и «Брат 2» (2000). Надоело жить в бедной, бандитской, никем не уважаемой стране, где люди – на вид белые европейцы, а живут какой‑то совсем другой, дикой, темной, страшной, неевропейской жизнью («Брат»). Но вы нас зря за это презираете, мы еще покажем, вы нас еще зауважаете, мы плевать на вас хотели, потому что мы будем как вы, даже лучше, потому что мы страдали, а вы – нет («Брат 2»). Оба сняты не в Кремле, и в общем, без всякого конкретного Путина в мыслях.

Но он конкретизировался и воплотился. Как в настоящем акте творения, он возник из ничего, из направленной на пустоту коллективной воли. Если бы он был сотворен из какого‑нибудь шумного боевого Лебедя, он был бы менее подлинным.

И вместе с ним сгустился из воздуха новый договор между населением и властью. Пусть кто‑то заберет эту грязную, скучную, глупую, все равно не нужную нам политику, всю эту борьбу клик страны третьего мира, и взамен вернет нам страну первого мира – приличную, чистую и нестыдную.

Под приличной же и нестыдной страной тогда понимались не те, что в день митинга на Болотной. Повернись избушка к лесу задом, ко мне передом, не хочу быть черною крестьянкой, а хочу быть владычицей морскою потребительской корзины развитых стран.

Не хотим больше ходить за сосисками к замерзшим бабкам у метро, хотим в светлые чистые супермаркеты, какие видали в нормальной стране. Не хотим одеваться на рынках, а хотим в торговых центрах. Не хотим, чтобы немецкий стоматолог округлял в ужасе глаза, увидев отечественную пломбу, а хотим вечерами бывать в кинотеатрах на мировых премьерах. Не хотим мыть машины во дворах, а хотим, чтоб мойщики мыли на мойках, и чтобы владелец иномарки не боялся, что его прижмет к обочине черная «восьмерка» с тонированными стеклами и из нее Соловей‑разбойник засвистит диким посвистом: «А чего это у тебя тачка лучше, чем у нашего бригадира?» Не хотим старых «жигулей», а хотим новых иностранных автомобилей, а на них – кредитов из банков, а банки чтоб не пропадали, собрав деньги, а жили, как вековые липы. Хотим стричься в стильных салонах, а в ожидании листать умные, ироничные глянцевые журналы и разглядывать в них красивые картинки. И, конечно, хотим сидеть в кафе, в кафе хотим сидеть, чтобы кафе были, хотим, и в них сидеть и пить кофе: капучино, эспрессо, американо, двойной, пожалуйста, без сахара, молоко подогрейте отдельно.

И надо же, получилось. А ведь гарантий не было никаких. Все, кто помнил, как мы были такой вот обычной, не хуже других, страной, давно умерли, и никто не знал, как это делается. Да и были ли мы ею когда‑нибудь?

Конечно, парикмахерских с журналами не государство понаделало. Это все мы сами. Но – редкий случай в русской истории – оно не помешало нам зажить, как хочется, не придумало ни войны, ни национальной идеи, ни всеобщего говенья великим постом, ни ежедневной политучебы, ни дальнего похода, ни светлого будущего. И не мобилизовало, как бывало, на него все имеющиеся в наличии людские и материальные ресурсы. Так за что же ему теперь митинги?

Новый договор

Власть решила, что контракт – вечный. А те, кто вышел на улицы, – что временный. Что такие контракты вечными не бывают, в идеале они вообще обновляются на регулярных выборах. Что у нас просто была продленная форма из‑за особых обстоятельств.

Прежний договор был в силе, пока это было то же самое общество, которое его заключало. Но оно изменилось по ходу действия контракта. «Мы стали более лучше одеваться», – сказала простая девушка из Иваново. Все смеялись, а это чистая правда, но только выводы из нее можно сделать ровно противоположные. Мы стали более лучше одеваться, поэтому шаг в сторону – измена, или именно поэтому нужен новый контракт с властью. Ничего личного, только социология: Черчилль выиграл войну, но проиграл первые же мирные выборы. Никто не выбирает за прошлые заслуги, все выбирают в расчете на будущее.

Теперь мы стрижемся, покупаем и ездим не хуже, чем на Западе, и поэтому захотели, чтобы к нам относились не хуже. Мы теперь уважающие себя, достойно оплачиваемые профессионалы, буржуа, средний класс, повидавший мир. И хотим такое государства, которое воспринимает нас в этом качестве. Какое мы сами видали в лучших уголках этого мира. А то старое строилось, когда мы были Золушками.

Пусть к нам теперь относятся в соответствии с нашим уровнем зарплат и потребительского самоуважения. Полицейский пусть будет вежлив, опрятен и начинает со слов: «Извините за беспокойство». И чтоб избранному депутату и в голову‑то его не пришло объезжать меня, избравшего, со свистом. И чтобы бандит‑девелопер, заплатив мэру, не мог снести старинный особняк на моей улице. И чтобы я мог подать, если что, на этого девелопера в суд и не боялся, что у него друг – депутат, крыша на Лубянке, или судье просто занесут, а он возьмет. И чтобы суд был таким же приличным, как парикмахерская, где меня стригут. И милиция – как фитнес‑клуб. И паспортный стол – как салон красоты. И налоговая инспекция – хотя бы как автосервис. И чтобы телевизор не хуже любимых журналов и сайтов, умных и ироничных, а не такой, будто нас всех акушерка уронила, и с тех пор мы с детства путаем верх и низ. И чтобы голоса считали с учетом того, что мы умеем складывать, вычитать и пользоваться калькулятором в телефоне.

Это и есть новый коллективный общественный запрос, коллективная воля, направленная в новую открывшуюся пустоту, которую мы десять лет назад не особо замечали, потому что смотрели в другую сторону. И как десять лет назад из коллективного взгляда в одну точку должно что‑то родиться. Тогда хотели другой жизни, теперь – другого государства. В ответ на этот запрос власти придется что‑то делать: меняться, уходить, воевать, или всё вместе понемножку.

Лучший момент

Самое сложное для тех, кто по условиям старого контракта является властью, то, что его обновленная версия предполагает, что когда‑нибудь придется уходить. Но это ложная драма. Отъезд совсем не обязательно должен быть как побег. Следов разгрома никто не хочет. В государстве, которое отвечает новому запросу, те, кто ушли, отправляются не в Тауэр, а в респектабельную оппозицию, а оттуда снова во власть, а депутат или министр зачисляется в жулики и воры не автоматически, а только будучи пойман с поличным.

Революция редко происходит в беднейших странах, где население задавлено привычной нищетой. Иначе Индия и Африка не вылезали бы из революций, а там в одном месте – стабильная полуграмотная демократия, в другом долголетние единоличные правители. Революции происходят в странах и городах нереализованных ожиданий, где рост был и остановился – как в России между 1913 и 1917 годом. Или рост есть, но не дает того, чего от него ждут. В этом смысле Россия снова в группе риска.

Митинг на Болотной площади был очень похож на митинги времен перестройки. Но с одним существенным отличием: на те митинги ходили бедные люди, которым практически нечего было терять. А то, что они могли потерять, они полагали вечным, как окружающая природа. Поэтому они могли позволить себе любую степень радикализма и разрушительности. Есть теория, что стабильная необратимая и работающая демократия наступает при ВВП на душу населения свыше 10 000 долл., а на промежуток между 6 000 и 10 000 долл. приходится политическая турбулентность, когда ситуация может вывернуть в любую сторону. В 2000 году поподушевой ВВП в России составлял 7 500 долл., а к 2012‑му – 16 000.

Задачу российского гражданского пробуждения можно сформулировать как «демократизация без потери уровня жизни». С потерей‑то мы умеем, это уже все видели, мы это уже делали пару раз. Но именно потому, что на митинги теперь и пока еще ходят люди, которые не только за демократию, но и дарят друг другу на дни рождения хорошие духи и правильно выдержанный виски, есть вероятность вместо очередной революции и свержения строя получить улучшенную версию государства.