Мышка-норушка которая пришла к людям

Как-тов начале зимы мама принесла с рынка большой кулек волошских орехов. Орешки были один к одно­му, чистые, крупные. Мама высы­пала их в объемистую глиняную латку; латку отнесла в чулан и поставила на полку. Орехи пред­назначались к празднику и трогать их раньше времени было стро­жайше запрещено.

Накануне праздника мама от­правилась в чулан. Через минуту до меня донесся ее рассерженный голос:

— Ах, бессовестный мальчиш­ка! И так, кажется, ему ни в чем не отказывают, так нет — еще сам без спросу таскает!..

Я немедленно предстал перед ясными очами моей разгневанной родительницы.

— Что это значит? — сурово спросила она, показывая на стоявшую на столе латку.

— Что? — переспросил я, не моргнув и глазом.

— Что! — еще более возмути­лась мама.— Он еще спрашивает! Не притворяйся! Ты отлично зна­ешь, о чем я говорю...

Я заглянул в латку, и мне все стало понятно: она была пуста. Только на самом донышке сирот­ливо перекатывалось с полдесятка орехов. Но ко мне это не имело никакого отношения. Интересно, куда они подевались?

Да, я категорически отказы­вался признать себя виновным и этим только еще более рассердил маму. Гнев ее сразу возрос вдвое.

Она могла примириться с любой моей шалостью, простить любую проказу, но не ложь.

Но я в самом деле не трогал орехов! Нашлись и без меня охотники полакомиться ими... Однако мама и слушать не хотела.

За свое упорное запирательст­во мне пришлось отправиться в угол. Зто было самое строгое на­казание, которое давалось за серь­езную провинность.

— Не сознаешься? Тем хуже,.. Маму крайне раздосадовало хлое трусливое упрямство. Ну съел, так хоть скажи. С кем не бывает! А у меня чувство обиды от возве­денной на меня напраслины боро­лось с любопытством. Я стоял и размышлял: в доме гавелся во­ришка — кто он?

С весны у нас начался рэмонт. Вся наша семья перебралась в де­душкин амбар, а в доме плотники принялись выворачивать старые погнившие половицы, менять ко­сяки и рамы.

Внезапно перестук топоров пре­кратился. Мама пошла узнать, что случилось, почему плотники бро­сили работу. Через минуту или две она вернулась, с улыбкой по­смотрела на меня и многозначи­тельно сказала:

— А ты, оказывается, действи­тельно был не виноват... Ступай-ка, посмотри

Я поднялся на второй этаж. Плотники сидели кружком по­среди развороченного пола и, посмеиваясь, щелкали орехи... Не­ожиданное угощение развлекло их, и они устроили то, что назы­вается перекуром. На слое мусора перед ними возвышалась кучка орехов, прикрытая сверху мелки­ми обрывками бумаги. Тут валялась  пустая скорлупа и остатки мышиного гнезда.

Больше всего меня заинтересо­вали орехи. Еще бы! Я, правда, уже почти успел забыть происше­ствие, которое разыгралось не­сколько месяцев назад. Но теперь... Сомнения не могло быть: это были те самые орехи, за таин­ственное исчезновение которых мне тогда пришлось отдуваться. Вот, оказывается, кто был винов­ником их пропажи: мыши! Гры­зуны повытаскивали орешки из латки, перенесли к себе под пол в тайничок и потом потихоньку всю зиму лакомились из «собственных запасов»... А мне-то пришлось ни за что пережить несколько непри­ятных минут.

Вскоре с одним из серых во­ришек мне удалось познакомить­ся, как говорится, лично.

Малюсенький мышонок сидел в уголке между половицами, вы­тащенными и сложенными штабе­лем во дворе. Он был совершенно неподвижен, этот крохотный круг­ленький зверек, точно окаменел. Только чуть поблескивали чер­ные глазенки размером с булавоч­ную головку, да едва заметно шевелились усики. Мышка или грелась на солнце, или просто за­мерла от испуга, очутившись вне­запно в таком большом и ярком мире. Как она тут оказалась? Веро­ятно, плотники, не заметив, выта­щили ее вместе с кучей досок. А она, как уцепилась за одну, так и продолжала сидеть ни жива ни мертва. А может быть, ей самой захо­телось посмотреть на белый свет? Скучно, наверное, всю жизнь бро­дить в потемках, по подвалам.

 

А может быть, ей самой захо­телось посмотреть на белый свет? Скучно, наверное, всю жизнь бро­дить в потемках, по подвалам.

Зверушка была беззащитна, я без особого труда поймал ее.

Куда девать добычу?  В кар­тонную коробку нельзя, прогры­зет. В конце концов посадил в вы­сокую стеклянную банку из-под варенья.

Перед тем мне пришлось вы­держать бой с мамой и бабушкой, которые ни за что не соглашались «поганить» банку. И вообще — все как сговорились: при виде мыш­ки брезгливо морщились, а бабуш­ка даже отплюнулась и напрямки заявила, что мышь — нечистая тварь, и ее следует немедля уто­пить в помойном ведре!

Но я думал иначе. Интересно все же: живая мышь!

Крошечная, в длину не боль­ше моего ребячьего мизинца, с острой смышленой (так по край­ней мере мне казалось) мордочкой и округлым тельцем, одетым в неж­ную бархатную шубку, мышь бес­помощно тыкалась носиком в про­зрачные стенки своей темницы, ца­рапалась голыми малюсенькими лапками, опираясь на длинный, покрытый серым пушком хвостик, пыталась вскарабкаться и, поте­ряв равновесие, шлепалась на дно...

Ах ты, бедняжечка, наверное, ты хочешь есть... Я бросил ей не­сколько крошек хлеба и кончик морковки.

Быстро двигая челюстями, мышка подобрала крошки, затем, сев на задние лапки, взяла в пе­редние морковку и принялась ста­рательно грызть. Покончив с застраком, она помыла мордочку лапками, как это делают после еды кошки, сжалась в комочек и минут пять сидела неподвижно. Вероятно, блаженствовала от ощу­щения сытости, переваривая съеденное. А после, отдохнув, опять стала биться о стенки, ста­раясь вырваться на свободу.

А вдруг все же выскочит и по­теряется! Будет жалко. Не долго думая, я вытряхнул ее и прихлоп­нул сверху банкой. Так надежнее. Спустя какое-то время посмотрел, а она скребет лапками по стенкам и тут же падает, как пьяная. Рот раскрыт, дышит тяжело, банка за­потела, на стенках — капельки...

Дурак! Я же чуть не уморил ее. Ведь мышь дышит так же, как мы, люди, как другие живые суще­ства! Для этого ей нужен чистый воздух, кислород. Пришлось вер­нуть банке прежнее положение, а мышку снова пустить на дно. Она успокоилась, перестала задыхать­ся. Это научило меня осмотри­тельности.

Скоро пленница привыкла к своему заточению и стала дер­жаться спокойнее. Я кормил ее хлебом, сахаром, творогом, поил молоком, налитым в плоскую кры­шечку от железной банки из-под ваксы. Перед тем я тщательно про­мыл крышку горячей водой, ина­че чистоплотная зверюшка, навер­ное, не поитронулась бы к молоку. А что она очень чистоплотная, я убеждался с каждым днем.

Поест — тотчас же усердно помоет мордочку. Полркает — от­ряхнет щетинистые усики от капе­лек молока и после обязательно оботрет их досуха лапками, раз­глаживая, как старый запорож­ский казак, свои свисающие усы. Мылась она каждые полчаса, а потом начнет причёсываться, дей­ствуя растопыренной лапкой, как гребешком, да так быстро, что сле­дить не успеваешь... Двадцать взмахов в секунду! Говорят, что у мыши половина жизни уходит на мытье да прихорашивание... Чис­тюля и кокетка!

Если остались несъеденные ку­сочки пищи — она их старательно соберет и сложит в кучку в сто­ронке. Запасы на черный день! Запасов этих у нее копилось так много (ела мышка удивительно мало), что время от времени я вы­нужден был очищать от них мышкино жилье. Из тряпок, которые я ей положил, она сделала себе по­добие гнезда и спала обыкновен­но в нем. Я периодически чистил банку и менял тряпье.

Если до этого мне нравилось наблюдать за работой плотников, я мог часами сидеть и смотреть, как они строгают доски, подго­няют половицы, готовят кровель­ный тес, чтоб сменить прогнив­шую крышу сарая, и при случае старался помочь  им — принести то, другое, сбегать за водой или квасом, то теперь с неменьшим интересом проводил время около мыши.

Чем больше я присматривался к своей новой знакомой, тем боль­ше она нравилась мне. Нет, она никак не заслуживала того суро­вого приговора, какой произнесла над нею бабушка!

Было очень интересно и даже как-то удивительно наблюдать, как  это миниатюрное создание жило на моих глазах, спало, ело, трогательно заботилось о чистоте и кра­соте...

Вскоре создание окончательно покорило меня.

Я заметил: когда подхожу к банке, мышка тоже немедленно подбегает к стенке и, тычась в нее носиком, как бы старается дотя­нуться до меня. И с испуганным видом поспешно отскакивает назад, если подойдет кто-нибудь другой...

Понаблюдав, я убедился, что моя догадка правильна: мышь привыкла к моей близости и не боялась меня. Я сунул в банку руку — мышка бестрепетно взо­бралась на нее...

Теперь я стал часто вынимать свою питомицу из банки. Посадив на ладонь, ждал, что будет. Но мышка и не думала убегать. Она медленно и в то же время как-то юрко, как, вероятно, умеют делать только очень мелкие животные, переползала по ладони, поблески­вала черными бисерными глазка­ми и, обнюхивая мою руку, быст­ро-быстро шевелила усиками. Ока стала уже совсем ручной.

Банка стояла на столе. Раз, когда я, как обычно, вынул мыш­ку из ее стеклянного жилища, она внезапно оживилась, упруго со­гнула хвостик и ловко спрыгнула с руки на стол. Обследовав лежа­щие там книги, плутовка добра­лась до окна, цепляясь острыми коготками, взобралась по занавес­ке до шнура, натянутого между косяками, и, как цирковой акро­бат, уверенно побежала по нему. Мышь-канатоходец! На середине она покачнулась, ко тотчас же восстановила равновесие, обвив шнур хвостом, помедлила, двину­лась дальше...

Я приготовился ловить бег­лянку. Но нет, она вовсе не соби­ралась убегать. Это было просто гимнастическое упражнение.

В глиняном цветочном горшке на подоконнике росла луковица. Дленный упругий лист растения нег.:ного не доходил до шнура. Мышка прицелилась и спрыгнула вниз. Лист качнулся под ее тяже­стью, но она цепко держалась за него. Затем, когда качание пре­кратилось, осторожно спустилась в горшок и долго с наслаждением копошилась в земле. На зтом про­гулка закончилась. Я водворил зверюшку в ее круглый прозрач­ный домик.

С этого времени такие прогул­ки стали повторяться почти еже­дневно. Раз от раза они станови­лись продолжительнее и занятнее, они заинтересовали даже моих родных. Хотя мать по-прежнему заставляла меня по нескольку раз в день мыть с мылом руки, но и она стала с возрастающим любо­пытством поглядывать на мышь.

Я, конечно, не замедлил этим воспользоваться и стал приносить мышку на общий стол, где она ко всеобщей потехе и показывала свое акробатическое искусство. В моем присутствии она, кажется, меньше боялась и других людей. А раз она так развеселила присут­ствующих, что все в нашем доме, кроме бабушки, единодушно при­знали мышь «симпатичной».

По случаю какого-то семейно­го торжества, кажется, папиных именин, у нас собрались гости. Пили, ели. После ушли, а на обе­денном столе осталась масса вся­кой недоеденной снеди. И мне при­шло желание тоже устроить мыш­ке праздник.

Я пустил ее на стол. Волоча длинный чешуйчатый змейку-хво­стик, мышка суетливо забегала между тарелками. Плутовка! Она сразу учуяла, что тут для нее не­исчерпаемые запасы пищи, и не набросилась на еду как попало, а принялась тщательно и разбор­чиво выбирать более вкусные кусоч­ки. В кучке крошек ее привлекли крупинки сахара и сладкого тор­та. Долго трудилась над колбас­ной кожурой. Поспешно убралась прочь от объедка, намазанного горчицей! И, наконец, забралась в рюмку и досуха вылакала, под­лизала язычком несколько оста­вавшихся на дне капель вина.

После этого лакомка почисти­лась (опрятность у нее всегда бы­ла на первом месте!), пригладила лапками шерстку, расчесала уси­ки, посидела с минуту неподвиж­но, слегка поворачивая по сторо­нам лукавую мордочку, и вдруг... засвистала!

Я не поверил собственным ушам. Да и никто из находивших­ся в комнате в первый момент не поверил этому...

Мышь, посвистывающая от удовольствия, как какой-нибудь сорванец-мальчишка?!

Однако это было так. С до­вольным видом мышка сидела око­ло рюмки и посвистывала. Посви­стывала — не совсем точно: звуки, которые она издавала, одновре­менно походили и на писк, и на какое-то шуршание, и на негром­кое воробьиное чириканье. Сло­вом, это было мышиное пение.

Поющая мышь! Было от чего прийти в изумление.

— Захмелела! — сказала ба­бушка и поджала тонкие сухие губы. Она с явным неодобрением следила за столь легкомысленным поведением не только мыши, но и  взрослых людей, которые разрешают мальчишке такое «баловство.

— Еще чего придумают. Мышь, видите ли, им пришлась по серд­цу!

Тоже театр нашли. Может, еще будут разводить мышей.. — гово­рило выражение лица бабушки.

А моя мышка сидела, чуть по­качиваясь, и с увлечением посвистывала. Пела. Наверное, что-ни­будь вроде:

— Ах, как мне весело! Вот это праздник так праздник!

Затем она поднялась на зад­ние лапки, почесала за ухом и ре­шила еще раз подкрепиться. Но рюмка была пуста, а других по­близости не оказалось. Мышка су­нулась в стоявшую рядом никели­рованную полоскательницу. Это уже было излишество, и мышка немедленно оказалась за него на­казана.

Полоскательница была полна воды. Мышка не удержалась на полированной поверхности метал­ла, коготки скользнули... и, поте­ряв равновесие, она бултыхнулась в воду!

Впрочем, спасать мне ее не при­шлось. Оказалось, что и плавать мышь умеет преотлично. Широкая и глубокая полоскательница пока­залась мыши, наверное, огромным озером. Но наша резвуха не расте­рялась. Высунув из воды кончик носа и энергично работая лапка­ми, она быстро добралась до края чашки, зацепилась за него, пере­валилась через бортик и плюхну­лась на стол.

После этого она уже больше не пела! От холодной ванны хмель сразу соскочил с маленькой про­казницы

Естественно, мне хотелось, что­бы она еще раз исполнила свою песенку. Но этого было не так-то легко добиться. Требовалось соответствующее настроение мышки!

Как раз в эту пору я начал брать уроки игры на пианино. Однажды сел за инструмент» на чал какую-то несложную мелодию и вдруг слышу знакомое негром­кое посвистывание. Перестал иг­рать я — прекратилось и оно. Пе­реставив банку поближе, я вновь пробежал пальцами по клавиату­ре. Мышка опять запела.

Мышь любит музыку. Таково было мое очередное открытие.

Она пела под аккомпанемент, как заправская певица. И теперь на потеху всей родне мы частень­ко музицировали вместе.

Чем дальше, тем больше я убеждался, что мышь очаровательное, да, именно очарователь­ное, более точного слова не подбе­решь, кроткое, в высшей сте­пени чистоплотное и разборчивое в выборе пищи, в обиходе живот­ное. Совсем не «поганый», непри­ятный зверек, хищник, как при­нято считать.

Конечно, спору нет, мыши мо­гут причинять много беспокойства и даже вреда. Не столько даже тем, что поедают съестные припа­сы, а главным образом тем, что портят вещи, грызут своими зуб­ками-шильцами все, кроме стекла и железа. Мыши следуют за чело­веком повсюду. Где поселяется он, там непременно появляются они. Предприимчивые и смелые, они способны проникать во все щели, амбары, библиотеки, склады, шка­фы, сундуки, превращать в труху книги, уничтожать самые разно­образные товары и продукты. Ни­какие запоры не держат их. Все это, конечно, верно.

Но все же мышь нельзя срав­нивать, скажем, с таким действительно отвратительным, неприят­ным, грязным, зловонным и сме­лым до наглости и настолько сви­репым, что боятся даже кошки, хищником, как крыса. Крысы вполне заслуженно пользуются всеобщей ненавистью.

К мышке я очень привык и привязался. Право, этот зверек был слишком мил, чтобы его не любить!

Можно было бы на этом пре­рвать рассказ о маленькой серой мышке-норушке... Но читателей, конечно, будет интересовать — что же дальше? Чем окончились мышкины похождения?

Кончилось тем, чем обычно кончается история мышиной жиз­ни.

В нашем доме появился кот? новый кот по кличке Котька. И мне пришлось срочно позабо­титься о безопасности своей люби­мицы. Кот, конечно, не оставит ее без внимания.

Банку, где жила мышь, до то­го я ничем не закрывал — мышь все равно не могла взобраться по стеклянным стенкам. Теперь — приспособил тяжелую решетча­тую крышку. И мышке не грозило удушье, и коту не залезть в банку когтистой лапой.

Разумеется, было бы куда спо­койнее, если бы кота не было со­всем. Но мыши в чулане — родст­венницы нашей ручной забавни­цы — понемногу продолжали «по­шаливать», и взрослые сочли за благо, если кто-то будет попуги­вать их.

Не знаю, насколько привлекал кота чулан, но около банки он просиживал долгими часами, как загипнотизированный. Много раз он пытался ловить мышку, но, на­ткнувшись на стекло, опять засты­вал, не спуская жадных глаз с недосягаемой добычи.

Стеклянный дом! Он всегда ненадежен. А что делать, если у те­бя нет другого?

Первое время мышка пугалась страшно. Она отскакивала от стен­ки, 'начинала метаться, потом це­пенела. Со временем, однако, по­няла, что она в безопасности, и стала относиться к близкому не­приятному соседству значительно спокойнее. Да и кот, казалось, смирился с тем, что из этой охоты у него ничего не получится, мышь не для него, и стал реже наведы­ваться к банке Приходилось лишь соблюдать крайнюю осторожность во время мышкиных «прогулок». Я выстав­лял кота на кухню и плотно за­крывал двери. И все шло благопо­лучно...

Но однажды, вернувшись из школы, я поймал на себе какой-то странный сочувственный взгляд матери. Отведя глаза от меня, она покосилась на кота. Он сидел на стуле у печки и сладко жмурился. У меня дрогнуло сердце...

Я не нашел банки на обычном месте. Не было и мышки. Осколки стекла валялись на полу у стола, тут же были разбросаны и разноцветные тряпочки, из которых так любовно мастерила себе гнездыш­ко мышка. Мама нарочно остави­ла все это до меня...

Кто был виноват в случившем­ся? Да я же, я! И никто другой. Я, человек, должен был преду­смотреть, чтоб не случилось чего. Видел ведь, что кот подкараули­вает жертву.

После того как кот слопал мою ручную мышь, я на него несколь­ко дней даже смотреть не хотел. Но разве можно сердиться на жи­вотное, если оно поступило так, как ему подсказала его природа! Виновато ли оно?

 

ДРУЖИЩЕ КОТЬКА

 

Он был крупный бе­лый кот с тигровы­ми пятнами на спине и боках, с длинным гибким хвостом, кото­рым, рассердившись, он начинал вертеть во все стороны, и больши­ми колючими усами. Зеленые гла­за его днем были совсем узкими и, казалось, не смотрели ни на кого, но тотчас расширялись, в них появлялось хищное выраже­ние, если мимо пролетала птица или пробегало какое-либо живот­ное. На концах ушей у Котьки торчали пушистые кисточки, как у рыси.

Да и повадками он порой на­поминал дикого зверя

Говорят, кошки больше других домашних животных сохранили свой независимый нрав и способ­ность обходиться без человека. Наш Котька был живым подтвер­ждением этого. Впрочем, с тем же успехом он мог бы послужить и доказательством обратного.

 

Как Котька появился у нас

Котьку никто не приглашал к нам жить — он сам явился. Немы выбирали его — он выбрал нас.

Однажды наш дворовый пес Томка загнал чулсую кошку на столб под сараем. Томку вскоре привязали на цепь, но кошка про­должала сидеть на столбе, хмуро поглядывая вниз.

Прошел день — все сидит. Что она, присохла там? Боится или не может спуститься? Мы поочеред­но ходили и смотрели на гостью, звали — не спускается. Кончилось тем, что к столбу приставили ле­стницу, мама держала лестницу внизу, я полез наверх и снял го­ремыку. Пушистый бродяжка не сопротивлялся, но едва я выпу­стил его из рук, тут же «задал лататы» и был таков.

Однако назавтра он объявился уже на кухне. Время было летнее, первый этаж, двери и окна откры­ты, заходи кто хочешь; и бродяга мог беспрепятственно шмыгать туда и обратно. Убедившись, что его не трогают, он быстро осмелел и не стремился убежать. С этого дня мы могли считать его своим.

Кот мог бы сойти за красавца, не будь он так тощ и грязен. При всем желании на нем нельзя было найти ни одного чистого волоска. Можно было подумать, что он только что вылез из дымовой тру­бы, где собрал на себя всю сажу.

Удивительно, как животные чувствуют, где их любят. Только этим я могу объяснить, что кот так легко променял свою приволь­ную бродячую жизнь на наш дом. Однако привычка к независимости и самостоятельности еще долго сказывалась в нем.

Судя по всему, у него не было хозяев, а если и были, он не доро­жил ими. Прежняя его жизнь,. видимо, была не слишком слад­кой, и вначале он всех сторонился, пугался легкого шума и забивал­ся под стол или кровать. Каждый день для него ставили на кухне плошку козьего молока, клали ку­сочек мясца. Кот торопливо лакал молоко, а мясо уносил куда-ни­будь в укромный уголок и там съедал, угрожающе урча. Раз, ког­да его захотели погладить, заши­пел, прижал уши и немедленно пустил в ход когти. После этого его оставили в покое. Пусть при­выкнет!

Кот не сразу признал свою кличку — Котька; слабо действо­вало на него и обычное кисканье, на которое идут все кошки.

Но время шло, и кот начал ме­няться.

Первый признак перемены — стал усердно мыться. Счищать свою давнишнюю грязь ему при­шлось довольно долго, однако, как выяснилось, старания и терпения ему было не занимать.

Вам приходилось наблюдать, как моется кошка? Она не просто лижет, а именно моет, последова­тельно, с большим искусством, приводя в порядок одну часть своего тела за другой. Вытягивая поочередно то одну, то другую заднюю лапу, долго и тщательно вылизывает их. Потом, полулелса на спине, примется за пушистое брюшко. Затем встанет, отряхнет­ся и возьмется за хвост, бока, спинку... Котька был настолько гибок, что, изловчившись, доста­вал языком шею. После этого шло самое главное — мытье головы и мордочки. Облизав лапку, он ос­тервенело тер ею усы, щеки, за ушами, действуя с такой силой, что порой ухо отказывалось вывер­нутым наизнанку, а зализанные против шерсти места долго не мог­ли прийти в нормальное состоя­ние.

День ото дня кот становился чище и красивее. Шерсть стала блестящей и пышной, хвост рас­пушился, морда округлилась, об­росла баками. И весь он раздался» вид сытый, довольный, важный...

Теперь он разрешал себя гла­дить. Более того, сам часто терся о ноги, выгибал спинку и громко мурлыкал. Ласкаясь, вспрыгнет на колени и поет, поет...

Но насколько он был ласков со своими, настолько же неприветлив и даже сварлив с чужими. С посторонними кот не терпел ни­каких фамильярностей, даже при­коснуться к себе не позволял. Мгновенно разъярится, зашипит, оскалит зубы, как собачонка... берегись!

Все знакомые носили следы его когтей.Его считали нелюдимом, злю­кой, а мне, признаться, нравилась такая черта: значит, коту не все равно, кто его ласкает, кому да­рить свое внимание!

 

Когда серёдка сыта

Чем дальше, тем забавней, озорней становился кот.

Целыми днями он носился по дому, задрав хвост и яростно мяу­кая. Когда он с мрачным видом сидел на столбе, враждебно поглядывая вниз на собаку и людей, кто бы мог подумать, что он окажется таким игривым! Он был не­истощим на выдумки и был способен забавляться сам с собой с раннего утра до позднего вечера. Иногда не хватало даже этого времени, и тогда он пускался в игру среди ночи. Летели сту­лья, трещали шторы. То он висит на занавеске, то взлетел по шкафу под потолок. Топоча лапками и как-то по-особенному мяукая, «мяргая», как выражалась наша бабушка, кот нередко будил весь дом. Однако досадовать, сердиться было просто невозможно. Прикрик­нешь на него — плут сейчас же подойдет, потрется, замурлыкает, и сердиться уже не хочется...

Любимое развлечение кота — забраться под половики, предварительно собрав их в кучу со всего пола. Это, по его, значило сидеть в засаде. Оттуда он ловил лапкой за ноги всех проходящих, а иногда, случалось, там же засыпал. Разыгравшемуся коту ничего не стоило неожиданно прыгнуть ко­му-нибудь на грудь, на плечи. Од­нажды он так чуть не до смерти напугал бабушку. Но кот не мышь, коту бабушка прощала все.

— Середка сыта — концы за­играли,— говорила бабушка. И вправду, разве голодному пойдет игра на ум?

Он был большой подхалим и проныра, этот Котька! Казалось, он нарочно избрал своим постоян­ным местопребыванием мою кро­вать. Каждое утро я находил его у себя на одеяле в ногах. Со вре­менем кот стал забираться и на подушку, к лицу, благо животным у нас было позволено делать мно­гое. Стоило мне прикоснуться к не­му, тотчас раздавалось громкое мурлыканье. Как тут устоишь! Раз он забрался под одеяло и, хо­тя я основательно притиснул его, крепко проспал до утра. Вскоре мне уже самому не хватало кота, если наступало время сна.

У бабушки было много примет, связанных с животными. Если кот, заваливаясь спать, сверты­вался в клубок и закрывал лап­кой нос, бабушка говорила, что это к стуже. И точно: Котька спал в такой позе, когда на дворе холо­дало.

Зимой излюбленным его мес­том был валик дивана, стоявшего около голландской печи. Валик был скользкий, обтянутый клеен­кой. Разоспавшись, иногда кот скатывался с него и шлепался на пол. Это приводило кота в страшный конфуз. Тотчас же вскочит и ошарашенно озирается по сторо­нам, словно недоумевая, как это могло случиться, заметили другие или нет...

Кот никогда не падал на спи­ну. Откуда бы, ни свалился, всегда успеет перевернуться в воздухе и упасть на лапы — такова повадка всех кошек. В этом им помогает пушистый хвост. Хвостом, хеак ру­лем, они управляют телом, поэто­му, даже упав с большой высоты, редко расшибаются. (И потому, вероятно, не боятся высоты: ви­дали, как кошка иногда ходит по узенькому карнизу на пятом, шес­том этаже?)

Обед, чай — что бы ни было, стоит лишь забрякать посудой,— кот сейчас же является к столу. Больше он уже не скрывался под столами и кроватями; наоборот, стал далее надоедлив. В столовой еще никого нет, а он уже тут, ждет. Садится на свободный стул и сидит, медленно мигает, жму­рится, если ничем особо вкусным не пахнет — начинает дремать, но если появляются колбаса, вареное мясо, его излюбленные лакомство. — сразу приходит в возбужде­ние и, не разбирая тарелок, ча­шек, лезет на стол. Котьку, конеч­но, гонят, но он все равно лезет и порой добивается своего: шагая через посуду, направляется прямо к тарелке с аппетитно пахнущим куском. Вежливый шлепок, а ино­гда и покрепче и... Котька оказы­вается на полу. А чтоб не было слишком обидно, туда же отправ­ляют колбасную кожурку. Она па­дает ему на голову и застревает между ушей. Кот теряется, враз утрачивая свой самоуверенный вид, трясет головой, старается сбросить кожурку лапой и в кон­це концов съедает.

Конечно, зто было баловство. Но.животных баловали у нас, может быть, оттого они и были та­кими занятными

Котьку украли

Красота нашего кота едва не сослужила ему плохую службу.

Всякому лестно иметь такого! Раз, когда Котька, не подозревая об опасности, сидел на заборе, у ворот, какая-то бессовестная тетка сняла его с забора, сунула в сум­ку и бегом прочь. Хорошо, что за­метила соседка. Она сказала маме. Меня и папы не было дома: я в школе, папа на работе. Полуразде­тая, по морозу, мама бежала за похитительницей несколько квар­талов. Она видела, как та повер­нула за угол. Та — в дом, и мама в дом.

— Отдайте кошку...

— Какую кошку? — притвори­лась женщина непонимающей.

— Какую вы унесли.

Не знаю никакой кошки... Она не успела договорить — в соседней комнате раздался низ­кий, утробный, какой-то совсем не кошачий вопль. Кот кричал не своим голосом. После мама гово­рила, что еще никогда не слыхала, чтоб кошки могли кричать таким образом. Мама схватила Котьку в охапку и скорей домой... Не сиди на заборах!

А бабушка после этого говори­ла: «Так-то ловко... ишь какая хитрая! Нет, ты сама вырасти та­кого красавца!..»

Бабушка была не совсем точ­на: мы не растили Котьку, он пришел к нам уже взрослым; и тем не менее она была права: благодаря нашему уходу он стал таким, что теперь нечестные люди пытались его украсть у нас

Котька-охотник

Но разве можно здорового кота заставить сидеть дома... Еще не ро­дился такой кот, который согла­сился бы вести жизнь затворника! У Котьки пробудился охотничий азарт, и, если раньше кота невоз­можно было выдворить с кровати, то теперь он частенько не ночевал дома Началось с того, что он при­нялся гонять мышей у себя дома. Сперва им не стало прохода в ком­натах. Потом кот навел порядок в чулане. Отныне оставляй на полках что хочешь: орехи, крупу, никуда ничего не денется.

Терпение, с каким Котька мог караулить свою жертву где-нибудь в углу, было поистине неистощи­мо. От постоянного сидения в уг­лах с кота даже начал слезать его лоск. Котька стал худеть. Но, как говорится, искусство требует жертв. Ни одна ночь не обходи­лась без того, чтобы у нашего охотника не побывал в когтях оче­редной трофей. Поиграв, кот бро­сал замученную жертву и шел спать. А иногда принесет ко мне в комнату и оставит у кровати, как бы желая сказать: «Посмот­ри, какой я ловкий! Не зря меня кормите...»  Ловкость у Котыси была настоящая кошачья, энергии не занимать, и, надо думать, ред­кая добыча ускользала от него.

С весны Котькин охотничий азарт развернулся во всем блеске. Переловив и распугав всех мышей в квартире и чулане, кот перенес арену действий за стены дома — принялся за ловлю птичек в саду. Но тут коту не потрафило. Когда он принес первую пойманную птичку домой, ему немедленно крепко попало от моей матери: не лови! Больше он с птичками дома не показывался (но, подозреваю, ловить не перестал).

Не знаю, что больше руководи­ло им: любопытство или жад­ность, когда однажды он очутил­ся в клетке с курами. Куры жили под сараем. Как он туда забрался, уму непостижимо! Впрочем, это было вполне в характере Котьки: он был способен и не на такое. Сжавшись в комочек и хищно щуря зеленые светящиеся глаза, кот сидел у решетки и молча на­блюдал за птицами. Испуганные куры сбились в кучу в дальнем углу, а петух переминался с ноги на ногу между ними и незваным гостем в явном затруднении, не зная, что делать. Поскольку кот не обнаруживал враждебных намере­ний, петух тоже не нападал на него.

Котьку выгнали из клетки, однако этот визит в курятник ока­зался не единственным. Кот еще несколько раз появлялся там, по­ка, очевидно, самому не надоело бесплодное сидение в обществе наседок и их ревнивого опекуна-петуха. Что уж он хотел сделать с курами, осталось его тайной. Мо­жет быть, Котьке просто нрави­лась их компания?

Однажды Котька исчез. Его не было два дня. А когда он вернул­ся, все всплеснули руками: ну, хорош! Весь в паутинках, в пыли. Но настроение у кота было отлич­ное. Он лукаво жмурился, пола­кав молока, побродил лениво по квартире, затем плюхнулся и спал без малого сутки. Через несколько дней стало известно, что кот сидел у соседей в амбаре, караулил крыс.

После этого он стал частым го­стем в соседских амбарах и чуланах. Не посещал только квартир: чужие дома не любил и никогда не интересовался ими. Не зама­нишь! Раз от раза прогулки Коть­ки становились все длительнее и повторялись чаще и чаще; кажет­ся, он всерьез вознамерился выло­вить всех мышей и крыс, и, по всем признакам, дела у него шли хорошо. Скоро о Котькиных по­хождениях знали стар и млад, охотничий талант и прилежание сделали Котьку желанным гостем, и эго никто не обижал. Интерес­но то, что существовала какая-то невидимая черта, ограниченная радиусом нашего квартала, кото­рую Котька никогда не пересту­пал. Отныне ничто не грозило Котьке. Никто больше не пытался унести его: Котька сделался зна­менитостью, и, как говорится, шила в мешке не утаишь, все не­медленно признали бы, чей это кот, потом стыда и сраму не обе­решься! А случайных неприятно­стей, вроде бродячих собак, он научился набегать. В критический момент всегда успеет вспрыгнуть на забор, взобраться на крышу или по стене дома, в одно мгнове­ние взлетев на недосягаемую высо­ту! Вскарабкается со страшным скрежетом когтей, усядется по­удобнее, а потом презрительно по­глядывает сверху, как поддразни­вает, а собака внизу беснуется. «Шуми, не шуми,— говорит весь вид кота,— все равно я тебя не бо­юсь, не достанешь...»

 

Котька и чужие

 

Но, бродя по соседским дворам и наводя там порядок, Котька ревниво оберегал свой двор от посяга­тельств чужих котов.

Может быть, во времена юно­сти Котька много натерпелся от них, может быть, это просто в ко­шачьем характере, но только Котька терпеть не мог себе подоб­ных.

А может быть, кот боялся: с таким трудом он нашел себе при­станище — дом, а вдруг они отни­мут? Вероятно, он не забыл, как сам был гоним и скитался по за­дворкам.

Прежде всего, состояние непре­рывной войны установилось у него в отношениях с бабушкиными ко­тами — всеми этими Вилками, Зусками, Рыжками и прочими на­хлебниками, которые постоянно толклись на стариковской полови­не дома. Котька туда не загляды­вал, а они не показывались на на­шей половине, будто между ними существовал неписаный договор. Но если им случалось встретиться во дворе, начиналась драка.

Первое время Котька пугал противников криком. Вопил он так, словно с него, живого, сдира­ли кожу. И, надо признать, час­тенько это имело успех: оглушен­ные криком, бабушкины коты пре­кращали драку и быстро ретиро­вались. Возможно, им было про­тивно бвязываться с таким визгушей.

Сперва они били его, потом он стал бить их. Роли переменились: с возмужанием Котьки изменилось соотношение сил, и теперь уже бабушкины коты орали в несколь­ко голосов так, что хоть уши за­тыкай или с двора беги. От угроз Котька быстро переходил к напа­дению; раздавался яростный вопль на самой высокой ноте, и вся ком­пания — четверо против одного! — разлеталась в стороны. Поле боя оставалось за Котькой.

Странно: жили в одном доме, а не дружили. И делить вроде бы нечего: еды хватало всем. Не­уживчивым оказался Котька.

— Кержак,— корила его ба­бушка.— Истинный кержак, про­сти господи, никого не признает!

Кержаками в прежнее время называли на Урале старообрядцев или староверов, людей честных и работящих, но суровых, замкну­тых, отличавшихся нелюдимостью и особой строгостью нравов.

В короткий срок Котька сде­лался грозой всех бродячих ко­шек. Казалось, изведав бродяжни  честзо, он не терпел его. Ни один чужой кот не осмеливался пока­зать и кончика носа в нашем дворе.

Котька без снисхождения го­нял всех. Неожиданного союзника и помощника он обрел в лице пса Томки.

Раз по двору разнесся отчаян­ный кошачий крик. Затем залаял Томка, и все стихло. Я выбежал узнать, что произошло.

Под начесом на боку валялась старая глубокая бочка. Томка — он в этот день был спущен с це­пи — лежал перед нею, вытянув передние лапы, и заглядывал внутрь; на бочке сидел Котька и, перегибаясь через край, тоже ста­рался заглянуть в нее.

В бочке укрывался чужой кот. Не зная, как спастись от напавших на него Котьки и Томки, ок шмыгнул в бочку, и наши два приятеля, преградив путь к отступлению, караулили его.

Попал в западню. Чтобы выручить беднягу пришлось отгонять Котьку и Томку, они неохотно повиновались. Но напуганный кот продолжал сидеть в бочке. Я постучал по дни­щу. Кот вылетел оттуда, каг пробка из бутылки, и опрометью кинулся со двора. Котька догнал его и на бегу еще поддал пару тумаков.

После Котька и Томка еще не раз гоняли разных пришельцев,. Они уже давно стали друзьями, а мы неоднократно видели, как кои лакомился из чашки остатками пиршества собаки. А раз он при­нес задушенную мышь и положил около конуры. Вероятно, хотел удружить, ну и похвалиться свои­ми охотничьими доблестями

Ночная серенада

Этим летом мы не поехали в деревню — надо было заканчивать ремонт дома. Собственно, полы, крыши, окна, двери — все это бы­ло готово еще в прошлом году. Оставалось покрасить и побелить, навести глянец, по выражению отца. К вот, как только установи­лась сухая теплая п