Путешествие за коровьим хвостом

 Вы знаете, что такое корова? Это же це­лая фабрика: молоко, сливки, сметана, масло, творог... Так гово­рили взрослые.

Лично я не испытывал ника­кой необходимости в короие — с меня хватало козы Маньки; но коль родители решили купить еще и корову...

Корова понравилась мне. И имя красивое — Красуля.

Красуля! Действительно кра­суля, то есть красавица: крупная, хорошо выхоженная, с красиво изогнутыми рогами и большими выразительными глазами. Масти корова была красно-пегой, то есть почти вся красная, только под брюхом да у глаз белые пятна.

— Добрая корова,— сказала ее прежняя хозяйка и вытерла уголком головного платка внезап­но покрасневшие глаза, отвернув­шись, чтоб не видеть, как корову уводят со двора. Жалко все-таки. Сами вырастили.

За морем телушка — полуш­ка, да рубль перевоз. Прежде я не очень понимал смысл этой пого­ворки. Теперь понял.

Купили Красулю в деревне. И теперь ей предстоял дальний путь — в город. Из Степановской волости — в Кунгур.

Сейчас бы ее погрузили на ав­томашину, дали полный ход и — привет! Оглянуться не успела — оказалась бы в городе. В те вре­мена больше ходили пешком

В общем, я получил первое» своей жизни ответственное зада­ние: доставить покупку своим хо­дом на ее новое местожительство. Ведь я уже был большой. И мне можно было доверить присматри­вать за коровой. Купили два воза сена; сено тоже должно было дви­гаться с нами. С возами — два возчика, бородатые мужики; тре­тий возчик — в коробке, в кото­ром ехал я. Коробок знаете? Очень удобный экипаж: плетеная корзина на дрогах, в корзине сено, чтоб было на чем сидеть, мягко! Козлы для кучера, сзади' можно привязать багаж, все как полагается. Значит, три лошади, три воза (коробок тоже шел не пустой), три возчика, корова и я... Целый караван.

Отправились рано поутру,  солнце только-только вылезло из-за леса. И пошла-потянулась пыль­ная дорога.

Скрипели, переваливались в нырках возы. Глухо стучали о землю конские копыта, порой подкова высекала искру из камня, пыль завивалась вокруг ног. По­степенно все становилось серым — кони, коробок, бороды у возчиков, Красуля, я...

Сколько нужно времени, что­бы пройти-проехать вот так, неспешным пешим шагом, пятьде­сят верст? День? Два? Педелю? А сколько требуется для этого ко­рове?

Прежде мне казалось, что коровы ходят медленно, очень медленно, и передвигаться на длинные расстояния не способны. А Красуля наша шла и шла, по­махивая хвостом с пучком волос на конце и отгоняя мух, что ви­лись над нею назойливым роем.

Двигались в таком порядке: впереди возы, ко второму была привязана Красуля; замыкал про­цессию коробок. Из-за возов я поч­ти не видел дорогу впереди, зато хорошо видел длинный Красулин хвост. Он непрерывно болтался у меня перед глазами, и я, хотел или «в хотел, вынужден был все вре­мя смотреть на него.

Мах-мах, мах-мах... Ох и льнут! Они и ко мне льнут, эти до­рожные надоедливые мухи, нипо­чем не отгонишь! Да это и не мухи вовсе, во всяком случае не те без­обидные букашки, что водятся в городе, а свирепые, крупные, чер­ные и кусачие — страх! — слепни.  Впиваются, как звери, только зазевайся. Почему «слепни»? Не ви­дят, что ли? Слепые? Однако нас, свои жертвы, они видели превос­ходно и успевали сесть — присо­саться в одну секунду.

Чем выше поднималось солнце и жарче разгорался день, тем нестерпимее делались слепни. За­едят! Зажалят до смерти! От таких нахальных не отобьешься. Пока отбиваешься от одного, два других успеют сделать свое черное дело — вопьются и сидят. Как прилипнут! А что будет, когда начнется полу­денный жар?  Да еще эта пыль... И что думают по этому поводу возчики? Думают они или не ду­мают? Сидят, как истуканы, мой — на козлах, два других — на возах, ноги свесили, и качаются туда-сюда, туда-сюда.

Но я ошибался, думая, что мы будем ехать без остановки весь день до вечера.

Неожиданно первый воз свер­нул с дороги в сторону к лесу, за ним последовали остальные. Ло­шадки явно оживились...

Куда они?! Мы же должны ехать все прямо-прямо, по дороге!! Я вскочил, озираясь и стараясь понять, что происходит, коробок внезапно подкинуло, я плюхнул­ся... стоп, приехали.

Возчики, оказывается, и не со­бирались двигаться в самый зной. А завели возы в лесок и остано­вились. Тут веяло прохладой, тихо шелестели листвой березы, щебе­тали, перескакивая с ветки на вет­ку, разноперые пичуги. Я забыл про свои сомнения.

Но они тотчас вернулись, когда увидел, как отвязали Красулю и пустили свободно пастись на лу­жайке.

— Убежит!!! — ужаснулся я.

— Куда она денется,— равно­душно возразил один из борода­чей.

И в самом деле: если побежит, догоним на лошади. И вообще корова не умеет бегать.— не орлов­ский рысак.

Лошадей выпрягли, стреножи­ли и тоже пустили на траву.

Возчики развели костер, сва­рили варево — съели. Поел и я с ними. Теперь можно н двигать­ся. Отдохнули — хватит. Но они продолжали нежиться на травке. Им-то куда торопиться? Когда-ни­будь доедут и ладно. Красуля продолжала безмятежно щипать тра­ву, помахивая хвостом от удоволь­ствия.

Странно, но здесь и слепни почти не трогали нас. Должно быть, они атаковали проезжих только на дороге, а здесь хозяева­ми были птицы. Ах как хорошо поют! И вообще как хорошо...

От костра тянуло дымком, по лесу разносился могучий храп — возчики видели сны.

Но все-таки поедем мы даль­ше или не поедем? Я ужасно боял­ся: что-нибудь случится и мы не доведем Красулю.

На небе появились облака, чуть потянул ветерок. Зашевели­лись возчики. Запрягли лошадей, затоптали костер. Тронулись.

Снова дорога. Пыли стало еще больше, слепни еще злее. Но я уже стал к ним привыкать. Какая до­рога бывает без неудобств?

Я смотрел на Красулин хвост.

Мах-мах, мах-мах... Как не на­доест ей махать хвостом?

Ох и длинные пятьдесят верст! Где-то в стороне, за пригорками, в ложбинах, проплывали деревни, кукарекали горластые петухи, лая­ли собаки, а мы ехали, ехали... нет, не ехали, а ползли, как черепахи: трух-трух, трух-трух...

Потянулась улица большого села, улица — дорога с канавами по бокам. Дома с палисадниками и жиденькой растительностью по ту и другую сторону, собаки... Как ополоумевшие, они выскаки­вали из всех подворотен и опро­метью неслись к нам, а затем дол­го сопровождали, каждая до гра­ниц своего участка, давясь собст­венным лаем и норовя ухватить за ноги лошадей, Красулю. Кончит одна и, довольная собой, потрусит назад, вместо нее принимается другая... Как эстафету передают! Естественно, больше всего я опа­сался за Красулю: ноги поку­сают — как дальше пойдет?

Ну до чего злые! Да ты что лаешь, что? Проезжих не видала?  Сейчас мне все собаки казались злыми, хотя это были добрейшнэ деревенские шавки, помани — за­молчит и подойдет, завиляет хво­стом — гладь. И лаяли они только для порядка, знай, мол, наших. Возчики на них не обращали ни малейшего внимания, лошади и Красуля — тоже. Вообще волно­ваться приходилось мне за всех.

Жителей попадалось мало. Время уборочное — жатва, все на ра­боте в поле, дома только старики да малые дети. Наверное, потому и собаки расшумелись: несут службу с удвоенным старанием.

Солнце перешло на другую сто­рону и клонилось к горизонту. Зной начал спадать. Пустынная дорога тянулась все такой же серой лентой, казалось, ей не будет кон­ца. Нас никто ни разу не обогнал. Изредка попадались встречные подводы. Интересно: сколько еще нам осталось? Но спросить я не решался. Снова закопошились со­мнения. Доведем, ничего не слу­чится?

На Красулином хвосте я усмот­рел какое-то пятнышко. Репей. Интересно, где она подцепила его? В лесу репьи не растут.

Нет, обязательно что-нибудь случится. Не может не случиться. Такая пустынная дорога.

Не подумайте — я не трусил, я просто беспокоился.

Сейчас бы поговорить с кем-нибудь. С возчиками я стеснялся: еще засмеют, скажут — испугался городской товарищ (больше всего я не хотел показаться смешным). А Красуля топ да топ, знай себе шагает за возом и, не догадываясь о моих терзаниях, бодро помахи­вает хвостом. Что она — желез­ная?  Не устала? Я сидеть устал, а она хоть бы что.

Снова остановились.

— Привал будем делать. Ша­баш.

— Разве мы сегодня не при­едем?!

Вздумал! До города еще по­тянешь. Ночевать здесь будем.

Вот уж этого я никак не ожи­дал. Ночевать — в лесу?! А как разбойники? медведи? волки?

Чувствовал я, что добром все не кончится...

Но я не буду бояться, нет-нет. Я удвою бдительность.

Лошадей снова стреножили и пустили. Передние ноги связаны, получается действительно вроде как три; на трех лошадь далеко не ускачет. Тимофей — мой воз­чик — подоил Красулю. Я удивил­ся: впервые видел, чтоб корову доил мужчина. У нас этим зани­мались мама и бабушка. А молока-то сколько: целое ведерко! Тимофей наполнил до краев гли­няную кринку и протянул мне: «Пей. Пей, пей, не стесняйся». Я приложился, попробовал — и вы­дул зараз всю кринку, даже не передохнул ни разу. До того вкус­но. Парное, теплое, ароматное. Да еще в лесу. Чудо!

— Всё?

— Всё.

Тимофей опрокинул кринку вверх дном.

— Ай да молодец. Ну, расти большой да умный.

Освободившись от молока, Кра­суля легла, но челюсти ее продол­жали непрерывно двигаться — пе­режевывала жвачку. И хвост про­должал двигаться: слепней не ста­ло, но зажужжали, запели тонень­кими голосками комары. Съедят они нас тут за ночь-то!

Начало темнеть. Повеяло про­хладой. На опушке весело заиграл живой огонек, затрещал сухой хво­рост — возчики  кипятили воду в железном ведре, готовили ужин Пригласили опять меня в свой кружок — хорошие люди, не за­бывали о мальчишке; а я-то их стеснялся, глупый смешной па­рень...

А вкуснота-то какая! Правда, я ожегся и едва не выронил лож­ку, но потом быстро приспособил­ся хлебать горячее варево и не от­ставал от других. В ведре плавали угольки, и пища пахла дымом, но это лишь прибавляло аппетита.

Все-таки, наверное, зря человек придумал жить в большом городе. Ничего этого он там не видит и не увидит. А жаль.

И комаров таких не увидит. Ох и крозопийцы! Только дыма и боятся. Возчики набросали в кос­тер сырых веток, от костра повалил синий едкий дым. Я закаш­лялся, глаза ело, из них полились слезы, зато комары перестали виться. Лошади пришли к костру и тянулись мордами прямо в дым, тоже спасались от мошкары.

Вдруг кто-то захохотал в лесу дико и страшно, потоэг заплакал ребенок. Я вскочил. Стало жутко.

— Филин. Не бойсь.

Филин. А я-то подумал... Ну и ну! Тут и взрослый испугается, если не знает. Я вперзые слышал филина.

Филин захохотал еще раз. Большая темная птнла отделилась от леса и, тяжело взмахивая крыьями, пропала в темиоте.

— Может, Красулю привя­зать? — предложил я.

— Боишься — уйдет?

— Хозяин, заботится...

— Ну что ж, можно и привя­зать, нетрудно...

Длинную веревку примотали одним концом к коровьим рогам, другим прихватили за дерево. Так «покойнее, никуда не уйдет, не внаешь ведь, что втемяшится в блажную коровью голову.

— Спи,— успокоительно заме­тил возчик Тимофей и шершавой рукой потрепал меня по голове.— Будь надежен...

«Будь надежен»... Как это он хорошо сказал.

Спустилась тишина. На небе высыпали звезды. Быстро угасал огонь в костре, только долго тле­ли угли, постепенно покрываясь волой и продолжая чадить: к ночи возчики добавили еще сырых ве­ток. Бесшумно проносились в воз­духе, растопырив перепончатые крылья, летучие мыши. Выпархи­вали из мрака и тут же пропада­ли. Возчики начали устраиваться на покой. Подстилали что-нибудь под себя, какую-нибудь лопотину, по выражению Тимофея, сверну­тый пиджак под голову, и тотчас засыпали спокойным уверенным сном здоровых и заслуживших от­дых людей.

Только я не спал. Я лежал на сене в коробке и смотрел вверх, на глубокое темное небо сплошь в бесчисленных блестках.

Интересно: звезды, говорят, громадные, еще больше, чем наша земля, а коровы там тоже есть? Люди живут?

А Соловей-разбойник на нас не нападет?

Доведем или не доведем?

Я решил не спать всю ночь.

 

Интересно: все спят. Все, все люди спят. Вся земля спит. Толь­ко ты не спишь. И никакой кры­ши над головой. А если пойдет дождь? Да нет, почему это он вдруг пойдет? Сейчас уборка, жнут хлеб, и никакого дождя не долж­но быть. И вообще: крыши нет, а как будто что-то есть. Звезды тоже «что-то». Не пустота. Недаром в книгах пишут: «Ночь, как шат­ром, укрыла землю». Укрыла... И ничуточки не холодно. Только немного страшно. Но это ничего. Надо закалять волю. Надо карау­лить Красулю.

Вдруг что-то загремело, зашу­мело, раздался чей-то крик, пронзительный разбойничий посвист, лошадиный топот. Угнали коней? Точно! Приподнявшись в коробке, я старался понять, что происхо­дит. Какие-то люди в непонятной одежде суетились — бегали вокруг костра. Тревожно замычала Кра­суля. А возчики спят и ничего не слышат. Как можно так крепко спать? Проснитесь! Проснитесь же! Уведут Красулю! Грабители уже отвязывают Красулю! Хоро­шо, что мы ее привязали, узел за­тянулся, и они никак не могут от­вязать, принялись пилить ножом, а веревка крепкая, не поддается. Красуля мычит, вырывается... Странно, что я тоже не слышу ее мычания, только вижу, что мы­чит.

Неожиданно я оказался на Бу­ланке, который вез наш коробок. Грабителям все-таки удалось пере­пилить веревку и увести Красулю, я гнался за ними, верхом на Бу­ланке...

Не могу! Без седла не могу! Ой, как режет, как пила, которая пилит тебя снизу, встряхивает и пилит. Я и не предполагал, что Буланко такой тощий, хребет — сплошные кости... Как люди ездят без седла? Деревенские ребята вон гоняют так, что можно поду­мать — заправские кавалеристы, родились на спине у коня! А я? Ой!!! Раз было: захотел потягать­ся с ними. Меня посадили на не­оседланную лошадку, лошадка затрухтила не спеша (ей куда спе­шить?), кто-то огрел ее по крупу хворостиной, она взлягнула и по­скакала по поскотине, я уцепился за гриву, как сейчас... уж как не хотел отставать от других, а при­шлось. Чувствую: не могу, боль­ше не могу! больно! Стал кренить­ся, крениться и свалился поти­хоньку, если только со скачущей лошади вообще можно свалиться тихонько. После ребята смеялись надо мной, а у меня долго болела эта самая... ну, на чем сидят...

Да! Но Красуля! Где Красуля? Скорей, скорей! Ой, ой!..

Ой, больше не могу! Полетел... Ой, как ударился о землю! Так и ребра сломать недолго... Красуля! Где ты? Красуля!..

— Ты что кричишь, парень? Очнись, ехать пора...

С трудом разлепил глаза.

— Ну и горазд ты спать, с ко­робка сыграл и не почувствовал...

Я лежу на траве. Тимофей, на­клонившись, трясет меня за пле­чо. Как я очутился тут? Ведь я же- спал в коробке. Солнце уже взо­шло. Пока не жарко, надо дви­гаться. Лошади напоены-накорм­лены. Перекусить самим, да в путь...

Красуля? Тут Красуля, что ей сделается, жуется, как всегда. Цела-целехонька.

Значит, все это- был сон?..

..К концу второго дня пути да» леко-далеко впереди замаячил го­род. Сперва чуть проглянули на фоне голубого неба колокольни» потом появились крыши домов... Кунгур! Пятьдесят долгих-предол­гих верст остались позади, а вме­сте с ними остались и все мои страхи и фантазии. Кунгур, Кун­гур!!!

Я был счастлив. Поручение вы­полнено. Довели Красулю

БОЛЬШАЯ ВОДА

Хорошо, когда в го­роде есть река, мно­го воды, есть где искупаться. Солнце, воздух и вода... помните песню?

На трех реках стоит Кунгур, мой город родной. На трех. Не вся­кий даже крупный город может похвалиться тем же! Сылва — са­мая большая и главная. Помню, как по ней в полую воду приплы­вали пароходы из Перми, приво­зили керосин и еще много кой-че­го другого, выгружались и вместе с водой сплывали вниз. Ирень и Шаква — притоки Сылвы. Ирень побольше, глубокая и капризная река, с быстрым течением и кру­тыми берегами, Шаква — по­меньше.

На Ирень (она была поближе) мы бегали ловить рыбу бутылка­ми, мелочь — пескарей да шаклеек, но все равно, для нас это была рыба, улов. Из бутылки вы­бьешь дно, привяжешь шнурок, получается что-то вроде «морды» или верши, зайдешь по колено в раку, поставишь донышком про­тив течения, рыбешка зайдет, а обратно выйти не может; тут ее и вытащишь на берег. Кошкам еда.

Летом по Сылве тянулись не­скончаемые вереницы плотов. Некоторые приставали к берегу. При­ткнутся и стоят, иные подолгу — все лето. Вот было раздолье бе­гать по плотам! Бревна круглые, а если еще не плотно связаны, кру­тятся, того и гляди нога соскольз­нет и сорвешься в воду...

На Сылве я тонул. Спас меня знакомый парень, Петька Пахомов, вытащил за шиворот. Вытя­нул, как куль, я уж успел воды нахлебаться. Но родители мои об этом долго не знали; потом донес­ли соседки, но мама не поверила и тогда. Да как можно?! Их сын тихий-претихий и не способен на такое. Тонул! Еще чего выдумают! Да если б тонул, сам бы сказал. Пришел бы и сказал. А я не ска­зал.

Кстати, мама не знала и того, что виноват во всем был я сам: махал багром, багор перетянул меня, я и бултых! — в воду...

Запомнился пожар на Сылве — во время гражданской войны. Там, пониже города, на берегу, возвы­шались пузатые цистерны — хранилища керосина. Белые, когда отступали, не хотели, чтоб керо­син достался красным, и подожгли его. Часть сожгли, часть выпусти­ли. Пожар бушевал несколько дней. Черные густые клубы дыма окутали реку, ночью над городом полыхало яркое тревожное зарево. Били з набат: боялись, что ветер забросит искры на город. А по­том жители долго ходили туда с ведерками, стеклянными бутылями, жестяными бидонами: в пес­ке выкопают ямку, в ямку натечет керосин. А сколько его ушло в реку….

Потом в той стороне, на стрел­ке, где сливаются Сылва с Иренью, сделали большое ровное поле, в обоих концах поставили ворота, и мы с ребятами и парнями с коне­завода играли там в футбол.

А про керосин уже никто не вспоминал.

Белые взорвали мост через Ирень, а на месте центрального металлического пролета, который обрушился в воду, долго болтался временный висячий мосточек на канатах. Идешь, а он качается, вверх-вниз и направо-налево. Мно­гие по нему ходить не могли, осо­бенно женщины, предпочитали переправляться через реку в боль­ших лодках-шитиках. После по­строили новый мост.

Весь Кунгур в мостах. Как Ве­неция. В самом центре города, близ кинотеатра «Олимп»,— мост ­через Сылву. А через Ирень — два. Один для пешеходов, лошадей, го­родского транспорта, я про него говорил; другой — железнодорож­ный. Когда едешь из Перми, поезд долго идет берегом Ирени, огибая город большой плавной дугой, по­том загрохочут пролеты моста, еще немного и, пожалуйте, Кун­гур — станция, вокзал, буфет для пассажиров, ларьки для продажи сувениров — художественных из­делий кунгурских камнерезных артелей...

Поезд побежит дальше, а вас еще долго будет сопровождать река Сылза, и вы станете любоваться ею из окна вагона…

 

Хорошо, когда много воды. Плохо, когда воды слишком много.

Реки украшали город, прида­вали ему особое очарование и своеобразие, но, случалось, они же при­чиняли ему и неприятности.

Весной у нас началось навод­нение.

Старики еще зимой предсказы­вали: будет большая вода.

Под сараем у нас висела соль — серые куски, увлажнявшиеся в сы­рую погоду, к дождю; бабушка по ним предсказывала погоду, а коза и корова подходили и часто подолгу лизали своими шершавы­ми языками.

Бабушка тоже затвердила: «Соль сырая. Плачет».

Весна в том году выдалась бур­ная, солнышко грело да грело, рано прилетели птицы, быстро за­журчали-заговорили ручьи, улич­ные канавы — «зарезки» стояли до краев полные мутной воды.  Переполнились водой и реки Сылва, Ирень и Шаква.

Однажды опять загудел набат.

Шла большая вода.

Заиренская слобода «поплыла» первая. Ну, она «плавала» почти каждый год. Там и дома стояли такие, что можно разобрать и в охапке унести. Капитальных до­мов там не строили.

Уже залита была вся заирен­ская часть, все обширное пространство вплоть до линии желез­ной дороги превратилось в сплош­ное море. Лишь торчали кой-где крыши да верхушки деревьев. По этим крышам да кустам можно было догадаться, где была река.

Залило футбольное поле на стрелке. Все низины вокруг горо­да превратились в сплошное море. Кругом вода!

 

Уже несколько дней в городе шла борьба с водой. Сооружали дамбу, крепили берега. Дамба — земляная насыпь — должна была преградить путь воде, если река вздумает подняться выше обычно­го. Сотни горожан, мужчин и жен­щин, с лопатами, тачками и дере­вянными носилками, десятки под­вод, сменяя друг друга, круглосу­точно трудились на берегу. Под­возили и подтаскивали щебенку, камень, доски, вколачивали в зем­лю, насыпали, утрамбовывали. Скрипели телеги, стучали лопаты о камень, дамба росла, поднима­лась. Но еще быстрее поднималась вода.

Ей было явно тесно в привыч­ных берегах, и она сердито-молча напирала на дамбу, желая поме- ряться силами с людьми. Чья возьмет? Усталые перепачканные люди выбивались нз сил. Чья возьмет, кто сильнее? Неужто река?.. Ночная, полускрытая тьмой, она выглядела особенно угрожающей. Никогда не забыть черную Сылву вровень с дамбой: вот-вот перельется через край... И тогда?..

Вечером и всю ночь до рассве­та по берегу шарили ослепительно яркие, синие лучи прожекторов, выхватывая из темноты группы работающих, темную воду, кото­рая вдруг начинала сверкать, буд­то жидкое серебро. Вода подсту­пила уже совсем близко, по ней плыли бревна, вывороченные с корнем деревья, а раз проплыла совсем целая баня с козой. Коза стояла на крыше и блеяла. На бе­регу нашлись сердобольные люди, спустили лодку на воду, подплы­ли и спасли козу — сняли с кры­ши. Бани проплывали еще не один раз, а потом, когда кончилось на­воднение и вода пошла на убыль, многие из них оказались в самых неожиданных местах — посередине улицы, в чьем-то огороде или во дворе.

Проплыла собака на сорван­ных воротах. Собака выла и жа­лобно смотрела на берег, на лю­дей. Ее тоже спасли.

Было тревожно и волнующе.

Говорят, и прежде в Кунгуре случались наводнения — три реки, ничего не поделаешь. Но я видел наводнение впервые.

Нагорная часть — та жила не тужила, ей ничего не грозило. А вот тому, кто жил под горой... Мы жили нод горой.

Днем прибежал с работы отец и сказал:

— Дамбу рвет. Наверное, не удержать. Надо приготовиться...

До вечера мы работали как сумасшедшие.

Мы уже до этого сделали кой- какие приготовления к приходу большой воды. Дедушку и бабуш­ку перевели на второй этаж. Они сперва заявили, что будут жить в амбаре, там у них и перина есть, и стол, чтоб пить чай и обедать, и все такое прочее, но папа ска­зал — если затопит двор, затопит и амбар.

Наверх перетаскали все бабуш­кины тряпки, ухваты, чугунки, горшки, чайную посуду, всю ме­бель, какая пролезла через двери. На улице привязали веревками и проволокой к забору и воротам деревянные тротуары. Во дворе постарались убрать все, что могло всплыть и разбить окна в нижнем этаже. Да только все не уберешь, что-нибудь да останется, обяза­тельно забудешь.

А куда девать домашних жи­вотных?

Многие уводили свою скотину к знакомым в нагорную часть. Кое-кто втаскивал коров на сено­валы. Мы отвели свою Красулю к соседям. Их дом стоял на при­горке, вода не дойдет, такого не бывало. Остальных — кур и про­чую разношерстную братию — на руках перетаскали на верхний этаж, на сарай.

Козу Маньку втаскивать не пришлось  —  сама зашла. Зашла и, как ни в чем не бывало, приня­лась хрустеть сенцом.

Начинало смеркаться. Улицы притихли. Только слышались по­рой чьи-то запоздалые торопли­вые шаги.

Мы попили чаю в последний раз внизу на кухне.

Вышли во двор.

— Смотри,— сказал отец.

Из подворотни в крытом проходе, ведущем в огород, между амбаром и сараем, показалось что-то черное, отсвечивающее, холодное, враждебное, и оно быстро уве­личивалось, совершенно бесшум­но подступая к нашим ногам. Вода. Большая вода. Она надвигалась медленно и в то же время быстро, неотвратимо. Ничем нель­зя было остановить ее. Ничем! Вода обошла нас с тыла, затопи­ла сперва огороды, а теперь нача­ла заливать двор.

Потом, журча, она полилась через уличные ворота. Вскоре весь двор покрылся водой. Всплыли тротуары. Хорошо, что мы догада­лись заранее привязать их.

В болотных сапогах с высоки­ми голенищакш я бродил по дво­ру и ловил всплывающие предме­ты. Папа был занят тем же.

В углу двора была навалена большая куча дров. Мы ее не тро­гали, решили — не всплывет. Вне­запно оттуда донесся какой-то звук. Как будто кто-то трепыхал­ся в воде. Я побрел туда.

Кролик! Да как ты, бедняга, оказался тут? Потом я припом­нил. Кроликов — белых, пушис­теньких, как ватные комочки, — заводила моя мама; долго ждали, когда у них появятся крольчата, но они все оказались самцы. В кон­це концов решили от кроликов от­казаться. А один — уж не знаю, как вышло,— сбежал из клетки и жил в огороде. Пытались пой­мать — не поймали, не дался. И вот теперь он сам пришел, вода загнала беглеца во двор.

Кролик уже пускал пузыри. Я пошарил рукой среди поленьев. Кролик был напуган — а может быть я неловко схватил его — и стал отчаянно брыкаться, изви­ваясь всем телом. Я вытащил его из темной вечерней воды точно так же, как Петька Пахомов вы­волок меня из Сылвы. Кролик принялся яростно сопротивляться, с неожиданной для него силой ста­раясь вырваться и царапаясь ког­тями задних лап. Рукава у меня были засучены, руку обожгло огнем, но я продолжал крепко держать пойманного, дошел до лестницы, ведущей на сеновал, и лишь там выпустил. Он поспешно вапрыгал по ступеням вверх, пе­ред тем успев еще раз больно ляг­нуть меня.

Уже совсем стемнело. В доме зажглись огни. Рука нестерпимо саднила. Вода заметно прибыла и продолжала прибывать. Со всех сторон слышались журчание» плеск. Я побрел к крыльцу.

Мама взглянула на руку и ужаснулась: кролик исполосовал ее когтями так, что действительно было страшно смотреть. От кисти до локтя — глубокие кровоточа­щие борозды. Да еще грязь.

Безобидное существо — кролик; но, оказывается, в испуге и он способен натворить дел... Вся рука в крови и в грязи!

Руку промыли, залили йодом» потом забинтовали. Боль была от­чаянная, но я мужественно пере­нес все.

— Разделал он тебя...— сказал отец.— Ну ничего. До свадьбы за­живет. Ложись спать.

— Зато кролика спас,— ска­зал я.

— Тоже верно.

—

Через полчаса я уже лежал в постели и спал.

Утром проснулся, глянул в.окно — ух ты! Кругом вода! Наш дом —  как остров. Обитаемый ост­ров.

Вот когда действительно на­чалась Венеция.

Ирень и Сылва пошли прямо через город. Где Ирень, где Сылва, не разберешь. Одна вода, большая вода. По нашей Успенской улице несся быстрый поток, плавали лод­ки с гребцами. Прямо из лодок через окна жители попадали в свои квартиры.

Скрылась под водой собачья конура, вода в коровнике. Хорошо, что увели Красулю. Странно было видеть, что вода в кухне, в дедушкиной горнице. От печки оста­лась половина.  Даже удивитель­но, что еще вчера бабушка бряка­ла там заслонкой и ухватами. И заслонки нет — бабушка преду­смотрительно захватила ее с со­бой. Не то заржавеет, чисти потом. Бабушка наша была человек хо­зяйственный.

Оказалось, папа уже «иску­пался»: сорвался с плотика и окунулся с головой. Мама растер­ла его спиртом, чтобы не просту­дился и не заболел. Во дворе глу­бина была полтора метра. Вода холодная-прехолодная. И вправду можно заболеть.

Бед и убытков вода причинила немало. После заново пришлось настилать тротуары вокруг дома (хорошо, хоть не уплыли). В ниж­нем этаже от стен отвалилась шту­катурка, точно, как по линеечке, на том уровне, на каком стояла вода; выворотило полы (набухли половицы). В доме долго держа­лась сырость. И вообще наводне­ние — большое несчастье, для мно­гих разорение.

Но я плавал на плотике и ни о чем об этом не думал. Интерес­но ведь — плавать на собственном плоту, как по озеру, отталкиваясь с помощью длинного шеста и ба­лансируя, что твой эквилибрист в цирке или канатоходец. Мама пре­дупредила строго-настрого, чтоб я не вздумал вымокнуть (отцов­ское «купание» было уроком), но к вечеру я, конечно, был мокрехо­нек с головы до пят. И, представь­те, даже не чихнул!

Мама ездила к соседям доить Красулю в лодке; отец на служ­бу — тоже в лодке. Ну как не Венеция!

Мне все это даже нравилось. Глупый был. Молодо-зелено.

Превосходно чувствовали себя животные. Дворовый пес Томка ночами брехал теперь с «антресо­лей», со второго этажа сарая,— нес службу, так сказать, на высоте. Кролик совершенно оправился от испуга, обсох и уплетал все, что ни дай, но держался в сторонке и в руки никому не давался — ди­чился.

Самое интересное, что как раз вот этот-то кролик и оказался крольчихой. Потом, когда навод­нение кончилось, крольчиха долго жила у нас под амбаром, там вы­рыла себе нору, там и родила крольчат, а однажды опять убе­жала, и на этот раз — с концом.

Вода простояла пять дней и по­том в одну ночь ушла. Утром встали, а ее нет. Осталась только грязь. Ох и грязи было...

Город долго оправлялся от на­воднения — стихийного бедствия, как было сказано в кунгурской го- родскбй газете «Искра». Чинили заборы, вывозили горы мусора, мыли, красили. Ватем все вошло в обычную колею. Снова школа, уроки — все, как прежде.

Да! Вы спросите: как рука?

Зажила. На здоровом теле все заживает.

КРАСУЛЯ ТЕЛИТСЯ

Среди ночи меня разбудил тревож­ный голос матери:

— Вставай! Красуля телится, помочь надо... Да вставай же, одевайся быстрее! — принялась она тормошить меня.

Ох и лень подниматься с по­стели в середине сладкого сна.

Протирая заспанные глаза и еще не понимая толком, зачем я понадобился, я последовал за матерью.

Красуля телится. А я тут при чем? Уже давно ждали, что у Красули должен появиться теленок. Ну и что?

В коровнике тусклым желтым пятном светил фонарь, подвешен­ный за гвоздь на стене. Темно, парно. В углу, на соломе, стояла Красуля и тяжело дышала. Около нее находился какой-то человек. Оказалось, ветеринар, наш знако­мый.

— Руки чистые?

— Да.

— Вставай сюда.

Я встал куда мне было прика­зано.

В руках какие-то палки. Я же тяну теленка! Это его ножки! Точ­но! Вот и копытца. Ой! Мне стало страшно, не за себя страшно, нет, а за теленка, который должен был появиться на свет, но мама и ве­теринар подгоняли меня, принуж­дая делать что-то непонятное, чего я никогда не делал и даже не ви­дал и от чего у меня почему-то трезожно-испуганно билось серд­це. Мама держала Красулю, по­глаживала и успокаивала ее. Вете­ринар массировал коровьи бока, а мне приказывал тянуть.

— Ногами-то упрись сильнее...

Постепенно до меня дошло:

Красуля не может разродиться, приходится ей помогать. Бедняжка.…

Но так же мы изуродуем те­ленка! Ему больно, он задохнется! Или сломаем кости... правда, гово­рят, кости очень крепкие... Красуля замычала и замотала головой, пытаясь дотянуться мор­дой не то до меня, не то до те­ленка.

— Потерпи, потерпи еще, ми­лушка... еще немного...

Недаром маму предупреждали, ч'то теленок будет большой — что-то очень долго «ходила» Красуля.

— Ну, еще...

— Не урони...

— Неужто теленок?! — Все-та­ки вытащили!

— Уфф,— перевел дух ветери­нар.— Ну и ну... А ты молодец,— похвалил он меня,— без тебя, по­жалуй бы, не спроворить.

— Он... живой? — несмело по­любопытствовал я, хотя сам ви­дел: шевелится, значит, живой, Я был весь в поту, теплые ручьи заливали глаза, рубашка прильну­ла к телу.

Представь себе... Хороший теленок, здоровый, крупный. Все отлично! — провозгласил ветери­нар, заканчивая осмотр Красули и новорожденного.

— Можешь идти,— сказала мне мама.

Часы показывали половину третьего, когда я снова нырнул в постель, и в тот же миг уже спал. Умаялся. Спал без сновидений, но все летел куда-то. Рос, наверное.

Назавтра было воскресенье, в школу не идти, можно понежить­ся утром (хотя вообще-то в семье у нас не любили лежебок и не поважали позднее вставание). Веро­ятно, потому, что пришлось меня поднимать среди ночи, мама дала мне выспаться основательно, и день уже был в разгаре, когда я, напившись чаю, вышел во двор. Вышел и остановился в изумле­нии. совершенно забыл, что про­исходило ночью.

Посреди двора стояла Красуля, а к боку ее жалось беспомощ­ное длинноногое существо темно-буро-красного цвета, с копытцами, с длинными ушами и по-детски наивно вытаращенными на белый свет глазами. Теленок! Покачи­ваясь, он сделал несколько неуве­ренных движений. Шатало его, как пьяного, туда, сюда, вот-вот упадет... нет, не упал... головой уперся в материнский бок, покачался ещё как бы раздумывая, что предпринять, сунул морду под брюхо матери, где отвисло тяже­лое, полное молока, вымя, и при­нялся сосать. Да как! С чмоканьем, подталкивая лбом мать, словно требуя: давай, давай еще молока! не жалей!

Ой, какой же он был смешной да нескладный! Как смешно и славно ел, нетерпеливо подтыкая мать!

И тут я припомнил все. Так это же я помог ему появиться на свет. Если бы не я, не мы с мамой и ветеринаром, может быть, сей­час его не было бы совсем, или был, но мертвый, бездыханный. Какое это чудо, живой теленок! И это чудо совершилось при моем участии! Как хорошо! Хорошо, что меня позвала мама!

Я стоял, широко раскрыв гла­за и совершенно забыв, зачем шел на двор, что собирался делать.

А теленок сосал, сосал, и, ка­залось, с каждым глотком у него прибавлялось сил, потому что он уже перестал покачиваться и но­гами, вроде, стал тверже упирать­ся в землю. Ах ты, милаха! Ну л аппетит у тебя. Ешь, ешь: Сколько расти надо тебе, чтобы дорасти до матери! Вон она какая большая, а ты такой маленький рядом с нею. Много придется еще пить молока!..

До этого я никогда не думал, никто не рассказывал мне, что живое  существо появляется на свет в таких муках.

Зато какая же пригожая ока­залась у Красули ее дочка — рос­лая, красивая и вся в нее!

Чудо жизни! Чудо жизни воз­никло в ту ночь предо мною, и я никогда не забуду его. Не забыть того удивительного чувства, кото­рое возникло у меня от сознания, что и от меня, да, да, от меня и от каждого из нас зависит, чтоб жизнь существовала на земле во­круг нас, что мы — ее творцы.

Мне казалось, что и солнышко светило по-другому, как-то особен­но щедро и ласково согревало зем­лю. Ведь сегодня на земле одним созданием стало больше!

Много, много лет прошло с тех пор, но я не забыл ничего из той ночи и первого дня Амазонки. И не забуду. Никогда.

Телочка — а это была телоч­ка, — получила имя,: Амазонка. Амазонками в древности назы­вали сказочных. дев-воительниц, скакавших на лихих конях. Наша Амазонка оправдывала свое имя: она так умела прыгать и резвить­ся, задрав хвост и взлягисая, буд­то жеребенок, так поддавала мне иной раз своим крепким лбом, что я летел турманом, Но это уже другой рассказ