Атаман, который хотел плавать

Моя мать не раз говаривала, что все в их роду любили лошадей. Она ими восхищалась. Увидит — и замрет: ах, хороши!

У мамы имелась и своя, осо­бая причина любить лошадей. Она не забыла, как папа умчал ее на тройке зимой, в метель, за три­дцать верст от Кунгура, и там, в селе, они, вопреки родительской воле, сыграли свадьбу.

А я лошадей боялся. Еще ляг­нет — и поминай как звали. Мне они казались сердитыми. Почему? Не знаю.

И может быть, я никогда не по­любил бы их, если бы не. граж­данская война, в которой участво­вал мой отец.

Шел 1918 год, роковой год.

Когда в Кунгур пришли белые, папы не было дома — он отступил с Красной Армией. Он ушел с Красной Армией добровольцем, даже не сказав нам с мамой.

Да он и не мог этого сделать. Он возвращался с работы, из райо­на, когда его остановил на дороге патруль красных и сообщил, что в городе белые. Это было в семи верстах от города.

Отец постоял-постоял, подумал и сказал:

— Ну, значит, судьба опять воевать.

Он и в германскую войну вое­вал, был на фронте под Лугой и еще где-то. Только вернулся, и вот — пожалуйте опять.

Красная Армия отступала, вынуждена была отдавать город за городом. По дороге тянулись обо­зы. Но мы с мамой ничего этого не видели, не знали, что папа за­писался в Красную Армию и уже отступил с нею от родного Кунгу­ра, и продолжали ждать его.

Накануне прихода белых го­род как вымер. Даже собака не пробежит. Перед тем Кунгур не­сколько раз переходил из рук в руки, говорили, что в окрестно­стях шли тяжелые бои, но мы с мамой этого тоже не видели — си­дели дома. Все жители, которые не успели уйти с красными, по­прятались по домам.

И вот стало тихо-тихо. И так продолжалось целый день. В ти­шине над городом прошелестели снаряды. Это переговаривались белые с красными. Белые были на Спасской горе, за рекой Сылвой, а красные — за Иреныо, по другую сторону. И они стреляли из пушек друг в друга. Попали или не попали, я не знаю. Один снаряд, сделав недолет, упал на нашей Успенской улице недалеко от Успенской церкви, разорвался и выбил громадную ямину. Потом мы с ребятами бегали смотреть на эту ямину, пока ее не зарыли.

Кончался день, а мы все сиде­ли и ждали. И тревожились. Очень тревожились — о папе. И о городе. Неужели белые возьмут Кунгур? И что тогда будет?

И тогда наша бабушка решила сходить в разведку. Отчаянная ба­бушка! Никого не послушала. «Что мне сделается?» Наложила две корзинки только что высти­ранного белья, прицепила их на коромысло и пошла на Ирень — полоскать. А по дороге посмот­реть и выведать, где что делается.

И что вы думаете? Сходила. Белье выполоскала и цела-невредима вернулась обратно. Она пер­вая увидела и воронку на Успен­ской улице. Бесстрашная бабуш­ка! А вскоре город заняли белые.

И вот белые пришли в наш дом.

Они заняли под постой весь дом. Внизу жили солдаты, наверху офицеры. Дом наполнился грохо­том сапог, грубыми мужскими го­лосами. Во дворе стояли зеленые военные двуколки, ржали лошади.

Белые были совсем не белые: на них были черные мундиры, на рукаве — череп и скрещенные ко­сти. Назывались они — карателя­ми. Кто-то им донес, что наш папа — красный, и они называли маму не иначе, как «комиссарша».

Они требовали, чтобы она ска­зала, где папа. А мама и сама не знала, где папа. А если б и зна­ла, все равно не сказала бы.

Она даже думать боялась — а вдруг папа попадет в плен?

Маме было просто страшно, од­ной с ребенком, среди солдатни с черепами на рукавах. И тогда мы потихоньку уехали в Красноуфимск, где жили мамины родст­венники, а те отправили нас в де­ревню Межевую. Так было спо­койнее.

Долго-долго от папы не прихо­дило никаких вестей. Мама изве­лась вся. А что она могла сделать? Война. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться.

Потом стали доходить слухи: белых погнали. Красная Армия задержалась на Волге, дала там решительный бой и сама перешла в наступление — погнала против­ника назад.

То белые наступали, красные отступали; теперь красные насту­пали, а белые отступали, мазали пятки. Но это были еще только слухи, и пока еще белые продол­жали оставаться на Урале.

Так прошел восемнадцатый год, начался девятнадцатый.

Уже и зима шла к концу...

Однажды прибежала соседка и шепнула: «Красные близко». У со­седки этой сын был в Красной Ар­мии, она ждала сына. Близко! Ура! Но мы еще боялись поверить е такое счастье.

Затем кто-то принес сообще­ние: красные взяли Красноуфимск. Белые, отступая, хотели уничтожить мост через реку Уфу, набросали соломы, а поджечь не успели. Быстро идут красные, пря­мо на пятки наступают врагу, только держись!

Поздним вечером — уже стем­нело — тихая Межевая наполни­лась грубыми, сорванными в кри­ке голосами, фырканьем лоша­дей, скрипом телег, лязгом ору­жия. Межевая стояла на трак­те — большой проезжей.дороге, по тракту двигались разбитые бело­гвардейские войска. Ой что было!

В деревне не светилось ни од­ного огонька, перестали лаять со­баки. Никто не спал. Не спали мы с мамой, огня не зажигали, к окнам не подходили — опасались; только слушали. Было любопытно и жутко. Тревожно билось серд­це. Я, кажется, своим телом ощу­щал, как волнуется мама. Неуже­ли уходят, неужели!!!

Улицу размесили, телеги вяз­ли, в грязи застревали даже кава­леристы, люди и лошади выбива­лись из сил. Хлесь! Хлесь! — до­носились удары по спинам лоша­дей. Бедные животные, им-то до­ставалось за что?

Вдруг забарабанили в окна, сперва в одно, потом в другое, да так, что вот-вот, гляди, стекла вы­летят из створок: солдаты проси­ли пить. То одна, то другая тем­ная фигура отделится от общей массы и бежит к избе. Пили жад­но, большими глотками, тоже как загнанные лошади. Выпьет солдат ковш воды, утрется, иной поблаго­дарит и бежит догонять своих. Все грязные, заросшие, шинелишки рваные. Довоевались! Обману­ли господа белогвардейцы, погна­ли воевать против красных, а теперь расхлебывай. Где оно оста­новится, отступление, если только остановится?

Всю ночь за окнами слыша­лась дикая брань, фыркали кони, скрипели и стонали телеги, гро­мыхали пушки, всю ночь тянулся бесконечный обоз, ползла, шеве­лилась, порой замирала, останав­ливалась и снова ползла гигант­ская змея...

К рассвету стихло.

Настало утро. Взошло солнце.

Казалось, все ночное нам при­виделось во сне...

У меня было любимое место — зеленая лужайка за деревенской околицей. Лужайку пересекала до­рога; дорога вползала на мост; внизу, под мостом, плескалась и звенела река. Я выбежал на лу­жайку, глянул и замер. Около ку­стов перед мостом стоял человек с винтовкой, в зеленом островер­хом шлеме с красной звездой.

Красноармеец! Красный! Веро­ятно, его поставили тут, чтоб ни один белогвардеец не мог проехать по мосту.

Межевая в этот день стала для меня действительно межевой. Ведь межа — это граница, рубеж, раз­деляющий два поля или два госу­дарства... Позади в этот день оста­лось все страшное, что было связа­но с войной, с белыми, с отъездом папы (или его потерей — ведь мы все еще не знали, жив ли он, вер­нется ли к нам).

После того как остолбенение мое прошло, я во всю прыть по­мчался назад, в деревню, чтоб со­общить радостную новость маме. Еще издали заметил — около на­ших ворот привязана лошадь. Серая, в яблоках, высокая, краси­вая, с седлом на спине. Кавале­рийский конь. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди: папа, папа вернулся! Я понял это сразу.

Через минуту я был в его объятиях.

Мама плакала и смеялась. Отец улыбался. Право, повстречай я его где-нибудь в другом месте, пожалуй, не узнал бы. На отце был такой же шлем с красной звездой, как на часовом у моста, у пояса — кобура с пистолетом... И почему-то даже отец мне пока­зался выше. Загорелый, стройный, веселый... Папа, милый папа! Ты все-таки вернулся к нам! Как хо­рошо, что ты Еернулся! Он подбра­сывал меня на руках, вертел и тискал так, что у меня ребра тре­щали. Но это было тоже хорошо. Пусть так будет чаще! Приятно, когда твой папа сильный.

— Оказалось, красные уже побы­вали в Красноуфимске. На рас­свете их дивизия вошла в Красноуфимск. Родственники сообщили отцу, что мы с мамой в Межевой, и он сразу поскакал сюда. Атамана накормить надо,— сказал отец, когда первый при­ступ радости прошел и все не­множко утихли и успокоились.

Он сказал это таким тоном, ка­ким говорят о близком товарище, друге. Все втроем — папа, мама и я — мы пошли к воротам, где был привязан серый статный конь,

— Хочешь прокатиться? — предложил отец, и в тот же миг я очутился в седле. Отец так ловко подбросил меня туда, что я и сло­ва сказать не успел.

Атаман тихонько-вопроситель- но заржал и потянулся мордой ко мне. Я ощутил его теплое дыха­ние.

— Да ты не бойся. Он не тро­нет. Держись крепче...

Седло подо мной запокачива- лось. Запокачивался и я, уцепив­шись за седло. Отец одной рукой поддерживал меня, другой вел под уздцы Атамана. Атаман нетороп­ливо переставлял длинные ноги — понимал, наверное, что быстро нельзя, седок ненадежный.

Ой, какой же он и вправду вы­сокий, прямо высоченный, земля внизу далеко. Как не боится на нем ездить отец?!

Жесткое кожаное седло по­скрипывало. Я был ни жив ни мертв. Даже гордиться забыл. Попробуйте-ка впервые в жизни очутиться верхом на боевом коне, узнаете, что это такое!

Отец завел Атамана во двор, меня снял и поставил наземь, а коню задал добрую порцию овса. Я смотрел, как Атаман ест, как ловко действуют его мягкие, с длинными торчащими волосиками, розовые губы, подбирая овсинку за овсинкой, мерно двигаются че­люсти, перетирая еду, хруп-хруп, хруп-хруп, а сам все еще видел себя верхом, ощущал теплые крз тые бока и мерное колыхань большого сильного тела.

Удивительное дело: еще совсем недавно я даже не подозрева о существовании Атамана, a сейчас не мог представить себе, как это вдруг отец вернулся бы без него. Насколько дорог мне ста этот серый, в яблоках, конь, всю войну носивший на себе моего героя-отца! А Атаман, продолжая безостановочно хрустеть овсом, косил на меня большим умным глазом, как бы говоря: «Глядишь Гляди. Наше дело такое: есть еда — ешь, нету — терпи. Мы народ служивый...»

Поесть он был горазд! Ого, только подавай! Выносливость как у настоящего боевого коня и, как настоящий боевой конь, в походах и лишениях он мог довольствоваться малым.

Отец рассказывал: что ни дай, все съест. Уминал солому, нет соломы — жевал прошлогоднюю мякину; нет мякины — принимала за изгородь. Да, за палки, жерди. Изгложет все. На войне всякое случается, бывает — люди голодом, а для лошадей и вовсе закусочных не приготовили. Крепкие желтые зубы Атамана могли истереть что угодно, хоть кирпич. Только гвозди не ел.

Другой давно бы сдох от такой жизни. А этот...

Ест — и все прислушивается, все поводит глазами, косится, прядет ушами: что происходит вокруг, нет ли поблизости опасности?  Военная косточка, как отзывался о нем отец.

— Я всю кампанию на нем проделал! — сказал отец.— Сколько раз он меня выручал...

Оказывается, война — это «капания». И как отходила с боями Красная Армия с Урала до Волги, до города Царицына, а потом воз­вращалась, тоже с кровавыми боя­ми, к нам на Урал,— это была «кампания». И как отец проделал этот длинный путь, туда и обрат­но, верхом на Атамане, тоже «кам­пания». Все, что поместилось меж­ду тем памятным днем восемна­дцатого года, когда отца на дороге остановил красный патруль и он вместо дома попал на фронт, в гущу сражений, и этим солнечным днем девятнадцатого года в Меже­вой, когда вернулся отец, все это была «кампания».

Фронт долго стоял под Царицы­ном, будущим Сталинградом (сей­час он называется Волгоградом). Уже тогда этот город показывал, чего он стоит. Красные сражались что надо, но у них не хватало ору­жия, боеприпасов, одежды, прови­анта. У белых было все.

Штаб дивизии, в которой слу­жил отец, находился в станице не­далеко от Царишына. Раз пришел обоз — украинские волы притащи­ли большие телеги с провиантом. Только втянулись в станицу — на­летели вражеские самолеты и да­вай кидать бомбы. Потом, вторым заходом, обстреляли из пулеметов. Люди попрятались. А куда де­ваться волам? Белые летчики по­ливают их из пулеметов, а волы стоят... Вот у одного по спине побежали красные ручейки, ноги по­догнулись, вол медленно повалил­ся наземь; за ним — второй...

— А моего мерина и пули не брали,— говорил отец.

О том, какие опасности грози­ли ему самому, он не упоминал.

Наконец красные одолели, и белые побежали. Началось контрнаступление. Да какое! Отступали быстро, а наступали еще быстрее, без передышки. И ели, и спали» седле. День и ночь марш-марш. Только, случалось, расположатся. привал, опять — подъем и вперед!

Отец был при штабе дивизии. Начальник топографического отря­да. Его дело — обеспечивать карта­ми. Без коня — никуда. Разведка и съемка — все на Атамане. У других короткий отдых, а им с дру­гом Атаманом опять заниматься глазомерной съемкой, готовить карты для дальнейшего движения вперед.

Вот тут-то Атаман и показал, чего он стоит.

— У других кони посбивали копыта, а моему Атаману все ни­почем. Только в воду я его ни разу не мог заставить войти. То ли он ее не любит, то ли плавать не умеет.

...Однажды — это уже когда приближались к Уралу — отец по­лучил срочный приказ начдива не­медленно выехать в город Сарапул и раздобыть карты. Наши передо­вые части уже вступили в Сара­пул. А без карт местности могло задержаться дальнейшее продви­жение. Артиллеристы не могли метко стрелять по врагу.

Отец оседлал Атамана и поска­кал.

Дорогу ему преградила Кама.

Отец метнулся туда, сюда. Моста нет, паромы сняты —весна, вода поднялась, вот-вот тронется лед с верховьев.

Как быть? Кама — река широ­кая, большая, не перепрыгнешь. И приказ нарушить нельзя. Воен­ный приказ.

Пока искал переправу, начал­ся ледоход. Громадные почернев­шие льдины медленно потянулись по широкой темной глади, шурша и обламываясь друг о друга, От реки дохнуло зимой. Худо дело.

Все-таки отцу удалось сгово­рить одного рыбака переправить его в лодке на другой берег. А как быть с конем? Тоже в лодку. Не бросать же. Сам он не поплывет: и прежде ни за что не шел в воду, сейчас и вовсе не заставишь. Да если б даже поплыл, льдина тюкнет в голову — и поминай как звали...

Старый рыбак в ужас пришел, узнав, что этот отчаянный крас­ный конник хочет переправляться в челноке вместе с лошадью. С ума сошел! Пусть оставляет лошадь здесь, после вернется и заберет.

Но отец не мог оставить Ата­мана. Во-первых, конь не его, ар­мейский. Во-вторых, как; ехать дальше? Нет уж. Целый год воева­ли вместе. И сейчас вместе.

— Он умный, вот увидишь,— доказывал отец рыбаку.

— Да он лодку перевернет!

— Не перевернет...

Видать, рыбак тоже был забу­бённая головушка, коль согласил­ся. И красным сочувствовал, это  уж точно.

Медленно-медленно отец завел Атамана в лодку. Атаман сперва упирался, храпел. Отец боялся ды­шать. Шажок... другой... а ну, еще, еще... давай, друг! Осторожно, осто­рожно... Лодка качнулась, едва не черпнув воды. Отец замер. Замер, оцепенел на месте и Атаман, с вы­тянутой шеей и выкаченными от страха глазами. Ноги расставле­ны, под кожей ходят упругие жел­ваки — мускулы. Ох, до чего же понятлив!

Осторожно оттолкнулись от бе­рега, поплыли. Рыбак на корме греб, отец сидел на носу и держал за уздечку Атамана.

Навряд ли он смог бы поме­шать, если бы Атаману вдруг вздумалось прыгнуть в воду. К счастью, Атаман не любил пла­вать...

Теперь уже — к счастью.

Да! Я чуть не забыл сказать отец мой тоже не умел плавать.

Медленно-медленно приближал­ся противоположный берег. Льди­ны задевали борта лодки, раз да­же чуть не повернули ее поперек течения. Атаман как окаменел. Только глазами туда-сюда.

Издали донесся тяжкий гул. Гром с неба? Нет, это продолжа­лась военная гроза. Атаман запря- дал ушами.

Вот и берег... Уфф, неужели доплыли? Атаман прыжком подал свое тело вперед, следом выскочил отец и, черпая воду голенищами сапог, побрел к берегу. Тут уже было мелко. Облегченное утлое суденышко сразу всплыло, завер­телось на месте и тотчас оказа­лось на берегу — льдины вынесли его на сушу.

Простившись с рыбаком, отец, пришпоривая Атамана, поскакал в ту сторону, где гремели пушки...

Через несколько дней мы уезжали из Красноуфимска в Кунгур. Вместе с нами ехал и отец. Его демобилизовали. Он был спе­циалист сельского хозяйства, и вышел особый приказ насчет спе­циалистов сельского хозяйства: уволить их из действующей армии досрочно, не дожидаясь конца войны.

Было мокро, скользко, прошли сильные дожди. Нас, беженцев, везли на попутных грузовиках. Вместе с нами везли армейское имущество, какие-то огромные тюки, связки, а мы сверху, на них. Дорога была избитая, в нырках, грузовики встряхивало, мы, на­верху, качались и подпрыгивали, как куклы. Мама держала меня: боялась — подбросит, а я и тю-тю_Р вылечу за борт.

В грязи грузовики буксовали, под колеса подбрасывали ветки, жерди. Моторы рычали-надрыва- лись, из-под колес летели фонта­ны жидкой грязи. Вокруг суети­лись люди.

Помню парня с забинтованной рукой. Колесом ему раздавило па­лец. На подъеме он подкладывал под колеса камни, чтоб машина не скатилась вниз. А грузовик не­ожиданно пополз назад и прида­вил палец. С пальца капала кровь, но парень беззаботно смеялся и все продолжал соваться под грузо­вик — помогал.

Все было хорошо. Миновали грозы и ненастье. Все чувствовали себя счастливыми оттого, что воз­вращаются домой. И только Ата­мана, милого Атамана не было с нами. Ему предстояло воевать дальше, до полной победы.

Как простился отец с Атама­ном, не знаю, не видел, а спросить не решался — наверное, он все рав­но не сказал бы.

Пожалуй, теперь у моей мате­ри появилось еще больше основа­ний любить лошадей. Ведь если б не Атаман, вернулся ли бы отец? Сколько нам пришлось бы еще ждать?

Богатырский, сказочный, крас­ноармейский конь Атаман! Как отблагодарить тебя, добрый-добрый выносливый друг? Вот и ны­не: оседлан, взнуздан. Чей-то отец или брат садится в седло, ноги в стремя, приосанился, тронул по­водья — и понесся конь, что пти­ца. Только искры полетели из-под копыт...

 

Яшка

 

Отец мой был земле­мер. Каждую весну, едва наступали теплые дни, он за­бирал нас с мамой, и мы уезжали на все лето в деревню. Рано ут­ром, с первыми петухами, за от­цом заезжала подвода, на телегу клали инструменты — теодолит, колышки-шпильки, стальную, свер­нутую в тугой круг измеритель­ную ленту, и вместе с группой ра­бочих — крестьян-землепользова­телей и уполномоченными общест­ва — отец отправлялся в поле на работу — мерить землю. Возвра­щался обыкновенно уже затемно, а потом еще долго сидел и при све­те керосиновой лампы-«молнии» приводил в порядок дневные запи­си, переносил на толстые белые листы ватмана сделанные наспех наброски-чертежи, «камеральни­чал», как он говорил.

Однажды он вернулся не один — привез с собой купленного в соседней деревне двухнедельного поросенка-сосунка.

— Зимой свое мясо будет,— сказал отец, передавая покупку матери.

Время было голодное: недавно кончилась гражданская война. А перед тем была первая мировая война, или, как ее называли тогда, германская война. Сколько лет воевали! Страна не успела опра­виться от разрухи. Коробок спичек стоил миллион рублей. Достать соль — целое событие. А уж про еду и говорить нечего — ни масла, ни яиц. О сахаре думать забыли.

Хлеба ели не досыта! Вместо хле­ба давали жмых, отходы, которые получаются при выжимании мас­ла из семян подсолнечника. Твер­дая такая спрессованная масса, зубы сломаешь. Обычно жмых идет в корм скоту, а тогда ели люди. И жмыху были рады! И того не было! А есть-то хочется каждый день, и многие горожане в те го­ды, как заправские крестьяне, обзаводились собственной жив­ностью, копались в огородах.

Вот отец и решил разживиться поросенком.

Поросенок тоненько похрюки­вал, тыкался по сторонам круглым розовым пятачком да беспомощно моргал белесыми ресничками. Сквозь сивую щетинку просвечи­вало нежное розовое тельце. Не в пример другим визгливым пред­ставителям своего свинячьего пле­мени, он был на удивление чист, скромен и тих, не вырывался из рук, не верещал, как под ножом, и тем самым сразу же понравился всем нам. Такой миляга!

Куда его? В хлев запереть по­жалели — уж больно мал. Посовещавшись, решили оставить до утра дома. Папа отгородил фанерной доской угол на кухне; мама поста­вила туда глиняную чашку, нали­ла молока, ополосков, накрошила хлеба. Почавкав, поросенок сирот­ливо приткнулся к стенке и затих.

 

Я спал в комнате на полу за большим чертежным столом, где по воскресеньям и вечерам в буд­ние дни работал отец

Среди ночи я внезапно про­снулся. Кто-то осторожно подтал­кивал меня в бок. Поросенок! Ему было скучно одному. Его же взяли от матери, от братишек. Он толк­нул дощечку, повалил загородку и отправился бродить по дому — ис­кать родственную душу... и нашел меня.

Малыш очень обрадовался на­шей встрече. Радостно накручивая коротеньким крючочком-хвости­ком, он обошел вокруг моей посте­ли, потыкался там, тут, затем под­ковырнул носом край одеяла и подлез ко мне. Он был такой теп­ленький, ласковый, трогательный, так доверчиво привалился ко мне, что это сразу подкупило меня. Я не стал гнать его, и он скоро угомонился.

Он согревал меня, а ему было тепло от моей близости. За­сыпая, он еще долго едва слышно похрюкивал, словно хотел сказать: «Ах, как хорошо, уютно... а мне было так одиноко и грустно...»

Так, прижавшись друг к другу, мы и уснули.

Утром сквозь сон я услышал разговор родителей.

— Куда он девался? — расте­рянно-сердито говорила мать.— Не сквозь пол же провалился?!

— Ничего не понимаю,— вор­чал отец.— Ты, наверное, во двор ходила, дверь не заперла плотно, он и выбежал...

— Никуда я не ходила...

— Тсс, смотри! — прервал отец, показывая в мою сторону.

Я пошевелился, одеяло сползло с меня, и... представляете такую картину? Лежит их сынок, голова на подушке, а рядом, нос к носу, на подушке же, свинячье рыло. Розовый «пятак» почти упирался в мою щеку... Да, поросенок хорошо устроился и, успокоенный, сладко всхрапывал во сне.

— Ну и ну,— только и смогла произнести мама, удивленно пока­чав головой.— Вот и попробуй найди его. Видали приятелей?

Да уж, приятели что надо.

Поросенка стали кликать Яш­кой. Через неделю он уже хоро­шо знал свое имя и тотчас прибе­гал, заслышав его. День он бро­дил по дому или придремывал за своей фанерной загородкой, а на ночь обязательно являлся ко мне, и мы дружно засыпали вместе.

Спал Яшка удивительно креп­ко, как настоящий младенец. Спя­щего поросенка можно было пере­кладывать с одного места на дру­гое, приподнимать и опускать. — он не просыпался, иногда лишь сонно хрюкал. Случалось, во вре­мя сна я клал на него руку, ногу, раз сильно придавил всем телом — ничего! Яшка принимал все как должное. Возможно, ему это даже нравилось.

Яшкино пребывание в доме за­тянулось. Во двор, к другому до­машнему скоту, поросенка не вы­пускали; он гулял лишь в неболь­шом загончике в.саду под окнами, рылся там в земле, но был на­столько опрятен и чист, что мои родители не противились нашему общению — разрешили нам дру­жить

Осенью мы переехали в город. К этому времени Яшка заметно подрос, теперь его определили во двор. Под сараем устроили неболь­шое стойло, настелили соломы, по­ставили деревянную кормушку- корыто. И кормили хорошо, сытно. Но поросенок скучал в одиночест­ве. Верещал, бился о доски, про­бовал их грызть. Его часто выпус­кали. Он быстро освоился на но­вом месте и сообразил, куда ведут двери дома. Сунулся в одну из них — попал на кухню. Оттуда его изгнали сразу же. Тогда Яшка на­правился в другую дверь. Тут остановила лестница, которая вела на второй этаж.

Яшка долго нерешительно топ­тался на крыльце. Потом взобрал­ся на одну ступеньку. Постоял, размышляя, что делать дальше. Влез еще на одну. На третьей сту­пеньке нога у него подвихнулась, он не удержался и с отчаянным визгом скатился вниз.

Однако норосенок оказался на редкость настойчивым и упрямым. Он повторил попытку. На сей раз ему удалось подняться на ступень­ку выше. И — опять скатился вниз, пересчитав боками все сту­пеньки. Но это ничуть не обеску­ражило его...

Не знаю точно, сколько раз Яшке пришлось штурмовать лест­ницу. Знаю лишь, что с каждым разом он прибавлял по ступеньке, по две. И в конце концов добился своего — достиг верха и, похрюки­вая, с довольным видом явился в комнату.

С этого дня Яшка стал часто наведываться в квартиру. Явится, обойдет все комнаты, потычется пятачком к одному, к другому... Чистоплотен он был просто на удивление, ни разу не позволил себе напачкать, поэтому его не гна­ли, а лишь вежливо просили убраться, когда приходило время выпроводить гостя восвояси.

Если почему-либо дверь оказы­валась запертой, Яшка громко хрюкал, требуя, чтоб его впустили, пытался открыть ее сам, толкая своим пятачком; когда же ничего не помогало, ложился у порога и терпеливо ждал.

Однажды по дому разнеслась тревожная весть: Яшка заболел, забился под завозню и не выходит. Завозней у нас назывался дедуш­кин амбар с разным старьем еще дореволюционных времен. Под по­лом амбара имелось большое низ­кое пространство, куда легко было проникнуть со двора через дыру между бревнами и землей.

Яшка лежал под завозней, тя­жело дышал и время от времени, совсем как человек, жалобно по­станывал. Попробовали выманить едой — не действует. Позвалп знакомого фельдшера-ветеринара.

Фельдшер слазал под завозню, насобирав там на себя массу те­нёт. У Яшки оказалась высокая температура.

— Может погибнуть,— сказал ветеринар.— Жар большой, да еще сало кругом, сердцу трудно. Луч­ше прирезать, пока не поздно...

Прирезать! Дело не хитрое. А вылечить?

Не знаю, жалость ли к забо­левшему поросенку или упорное желание иметь к зиме «свое мясо», а заставили мать поступить по- своему. Верней всего, из-за при­рожденной любви к животным, которая сочеталась с хозяйствен­ной жилкой, мама не послуша­лась ветеринара, а приняла все меры, чтоб выходить Яшку.

Развела полкринки уксуса. Собрала старые чистые тряпки. Затем забралась в логово больно­го и, намочив тряпки в уксусе, за­мотала ими Яшку. Когда тряпки высохли, вновь намочила уксусом. Так она делала несколько раз. Уксус — жаропонижающее сред­ство: испаряясь, он охлаждал Яшкино тело.

И Яшке стало легче. Больной перестал стонать, задви­гал ушами, дыхание сделалось более спокойным, без шумных вздо­хов и хрипов.

В течение дня мама сменила не менее десятка компрессов. Только вылезет из-под завозни — и опять туда. Яшкин жар медленно спа­дал. Но к ночи поросенка начал бить озноб. Яшка трясся всем сво­им жирным телом, закатил глаза, ноги дергались, копытца скребли по земле... Неужели умрет, напрас­ны все старания?

Мама позвала на помощь меня. Настелив под завозней соломы, вдвоем мы сдвинули Яшку с го­лой земли и уложили на подстил­ку. Потом мама укрыла больного старым полушубком.

Так продолжалось трое суток. Днем Яшка метался в жару, а ночью отогревался под полушуб­ком. Моя заботливая мать наве­щала болящего даже ночами.

На четвертые сутки, утром, Яшку обнаружили на середине двора. Он лежал врастяжку на боку и, лениво помахивая ушами, отгоняя назойливых мух, грелся на солнце. Поросенок выздоро­вел — помогли наши хлопоты да заботы! Он немного отощал, но это было не страшно — нагулять жи­рок Яшке не стоило особого труда.

К зиме Яшка превратился в большую свинью белой английской породы. Он действительно был все­гда чистым, белым. Не помню, чтоб он когда-нибудь выпачкался в гря­зи. Свиньи вовсе не такие грязелю бивые животные, какими их при­нято считать. Просто, порой свинье бывает слишком жарко, жир греет, душит ее, и тогда она готова за­лезть в какую угодно сырость и грязь, лишь бы найти хотя бы не­которое облегчение.

Зимой Яшкины прогулки в комнаты прекратились. К этому времени он сильно повзрослел, по­толстел и, наверное, уже забыл, как спал со мной в одной постели.

 

Когда выпал снег, мы, ребята, принялись возводить на дворе ле­дяную гору-катушку. Яшка, ко­нечно, был тут же. С глубокомыс­ленным видом он бродил вокруг катушки, похрюкивал, как бы вы­сказывая свои замечания насчет качества нашей работы, поддавал пятаком снег. А потом, когда гора была готова, улита водой и зале­денела и мы стали кататься с нее на санках и на чем придется, а то и просто на собственных шубей­ках, Яшка неоднократно пробовал подняться по блестящему ледяно­му скату, скользил, падал, нако­нец, смекнув, в чем дело, поднял­ся по ступенькам за мной. Смеясь, мы дружно столкнули его с ка­тушки, и Яшка скатился вниз на боку. Он испуганно верещал, забавно дрыгал в воздухе ногами. А придя в себя, снова полез за нами на катушку.

Вот так вышло, что среди моих друзей оказался поросенок.

Многие думают: свинья — она и есть свинья, глупая, неповорот­ливая, ленивая. Яшка доказал, что все это неправда.

Я читал: один шведский маль­чик по имени Свен научил свою ручную свинку Путте ходить в упряжке. Путте возила Свена, и обоим это доставляло массу удо­вольствия. Жаль, я не догадался запрягать Яшку в санки.— он на­верняка быстро привык бы к ним. Вот была бы потеха — прокатить­ся по Кунгуру на свинье!

Но пробил и Яншин час. При­шел мясник Шурыгин и...

Я этого не видел — был в шко­ле. Мама нарочно постаралась сде­лать так, чтоб меня в это время не было дома. Но я хорошо по­мню, как долго-долго потом наш двор казался мне опустевшим — не хватало Яшки...

И очень долгое время — пока не подрос — я относился к Шургину с большой, совсем недетской неприязнью. Я был твердо убеж­ден, что красные руки и багрово-бурачное лицо мясника — от кро­ви животных, которых он погу­бил

ИДЁТ-БОДЁТ КОЗА-ДЕРЕЗА

Обычно нараспев на­чинала бабушка, а я прыскал со смеху.

Бабушка произносила эти сло­ва очень смешно, вытянув губы дудочкой, протяжно и так, что по­лучалось похоже на козлиное блеяние.

Как коза «бодёт», я уже знал хорошо. Пальцы одной руки ба­бушка складывала таким образом, что получалась рогулька. Выставив ее торчком перед собой и поворачи­вая подобно тому, как крутит голо­вой коза, собираясь бодаться, ба­бушка грозила мне. Но мне было нисколечко не страшно. Я знал, что бабушка шутит и никогда не по­зволит себе обидеть внука.

Бабушка — маленькая, смор­щенная, сгорбленная — и сама чем-то напоминала козу. Возмож­но тем, что была очень суетлива и старалась везде поспеть, где надо и где не надо

 

Идёт-бодёт коза-дереза

 

Мне было лет восемь или де­вять, когда произошла первая моя встреча с настоящей живой козой, вернее с козлом. Он жил в пожар­ке, с лошадьми. Слухом об его свирепости полнился весь город. Рассказывали, что раз он чуть не забодал насмерть одного пожарни­ка. Козла боялись все ребята.

Козлов часто поселяют в ко­нюшнях вместе с лошадьми. Гово­рят, своим противным запахом они отпугивают разных вредных насе­комых и зверьков. Кроме того, ко­зел хороший вожак и всегда шествует впереди стада или табу­на. Но душной он, как говорила наша бабушка, не продохнуть...

Вот козлиная-то вонь прежде всего и донеслась до меня. А ког­да я сообразил, что козел близко, было уже поздно.

Я ужасно испугался. Теперь мне было совсем не до смеха.

Я заорал во всю мощь легких и здоровой мальчишеской глотки и бросился бежать, споткнулся и растянулся в пыли, а когда под­нял голову, козел уже был надо мной. Он был большой, черный, косматый, страшный. Он угро­жающе смотрел на меня. Борода тряслась, кривые острые рога вы­ставлены вперед, как грозила мне пальцами-рогулькой бабушка, и почти касались моей спины. Вот-вот подцепят. И уж тогда несдоб­ровать!

Спасла меня бабушка. В эту пору она как раз возвращалась с водой, сгибаясь под тяжестью «дружка» — пары ведер, через края которых плескалась прозрач­ная чистая вода. Воду брали из водоразборной будки, стоявшей на перекрестке.

Увидев, какая беда грозит ее внуку, бабушка мигом опустила ведра наземь, сняла с плеч коро­мысло и, размахивая им, с воин­ственным видом бесстрашно уст­ремилась на бородатое страши­лище.

Трах! Коромысло опустилось на спину свирепой животины. Трах...

Козел помедлил мгновение, за­тем, убедившись в серьезности бабушкиных намерений, тряхнул бородой, помекал и позорно пустил­ся наутек. Вот тебе и гроза всех ребятишек! Бабушка на моих гла­зах из маленькой слабенькой пре­вратилась в героиню.

Не испугалась козла. Шут­ка ли!

А вскоре мы обзавелись собст­венной козой

 

Манька сама по себе

 

К нам ходила одна женщи­на — продавала молоко. Мама по­купала молоко для меня. Молоко было не коровье, а козье (коровье­го тогда вообще нельзя было до­стать в городе ни за какие деньги), за него тоже приходилось дорого платить. И тогда мои родители ре­шили: а не лучше ли завести козу? Коз в то время держали многие. Козу держать проще, чем корову. Ест она меньше. Неприхотлива. И заботы меньше. Все было пра­вильно, кроме последнего: как раз хлопот да беспокойства с козой — не оберешься.

Мама сходила на другой ко­нец города, сговорилась насчет по­купки, а вскоре нам принесли живого маленького козленка.

Козленок был прехорошенький и необыкновенно игривый, шалун, каких свет не видел. Сколько раз он поддевал меня рожками. Толь­ко рожки у него были как шишеч­ки (пока не выросли), и получа­лось совсем не больно. День-день­ской разносился по двору стукоток бойких маленьких копытцев. Толь­ко что козленок был на крыль­це — глядь, уже шастает по верху сарая. Прыг да скок. Подзови — сейчас же прибежит и начнет ты­каться теплой мордочкой в ла­донь, выпрашивать угощение. Весь серый, только на лбу белая звез­дочка и концы ножек беленькие. Милый-милый... Так и хочется по­целовать в эту звездочку или в ласковую, мягкую морду.

На козленка возлагались боль­шие надежды. Он должен был стать серьезным подспорьем в хо­зяйстве.

Все станет понятно, если вспомнить, что лишь недавно за­кончилась гражданская война. Я уж говорил: всего не хвата­ло — спичек, керосина... На база­ре хоть шаром покати, торговали только вениками. Сидели на пайке. Коза была целое богатство.

Козленок превратился в гра­циозную серую козочку, которой, бывало, ничего не стоило, играя, запрыгнуть кому-нибудь на коле­ни, будто она котенок или кошка. Козочка росла, росла да быстре­хонько превратилась в молодую озорную козу Маньку. Даже не заметили, как она выросла. Все была маленькая-маленькая, уне­сешь в охапке, и вдруг — коза! Потом у Маньки у самой появи­лись козлята, и мы их продали, как продали нам Маньку, а Мань­ка после этого стала давать моло­ко. Молоко пил я.

— Пей,— говорила мама.— Козье молоко — полезное.

Многие ребята тогда неделями не видели молока. Ни коровьего, ни козьего, никакого.

А из Манькиного вымени ис­правно выдаивалось каждый день две кринки: одна утром, другая вечером.

Козье молоко более густое, чем коровье, жирнее и обладает своим особым вкусом, который многим не нравится, а я так приохотился к нему, что когда потом пришлось пить молоко коровье, мне оно дол­го не нразилось, и я все вспоми­нал Маньку. А о том, что козье молоко полезное, мама слышала от врачей.

Я рос бледным, малокровным, и мама подмешивала в молоко то­локно — толченую овсяную муку с сахаром; эту болтушку я и пил. И не знаю, от молока или толок­на, или от чего другого, но я дей­ствительно начал быстро поправ­ляться, набирать сил, здороветь, стал драчлив, как Манька же, и маме даже стали жаловаться на меня.

Манька стала моей кормили­цей. Наверное, благодаря Маньке я и вырос такой большой, высо­кий, здоровый да сильный.

Манька и афиши

Манька обладала удивитель­ной способностью. Ее можно было почти не кормить, но она все рав­но давала молоко.

Ела Манька все, что попадет­ся. Сено. Траву. Веточки молодых деревьев. Палки. Солому. Веники. Подс