О разуме права и праве истории

(Конспект вступительной лекции по курсу общей теории права на юридическом факультете в Харбине)

 

 

I

 

Теория права, как показывает самое ее название, не призвана сообщать нам какие-либо частные, специальные сведения по тем или иным конкретным отделам положительного права. Она является не одной из многих «точных» юридических дисциплин, но единой и общей их предпосылкой. Ибо для нее искомым представляется то, что для тех полагается данным и найденным: — понятие права.

Теория права определяет основное существо всех юридических наук, являясь как бы их скелетом. Это — лаборатория юридического мышления, подвергающая анализу не факты, а принципы, уясняющая метод изучения права как путь к познанию предмета. Только через подлинное проникновение в сущность последнего, только через постижение разумного смысла права — можно приобрети правовое воспитание, научиться «юридически мыслить». И в этом практическое значение нашей науки, кажущейся многим слишком отвлеченной и теоретичной: — образованный юрист должен не только знать действующее право, но и уметь разобраться в нем, а значит осознать «разум права», его «пафос», заражающий и побеждающий.

Ясна отсюда глубокая, органическая связь между теорией права и общей философией. Теоретику или философу права в его исследовании всегда неизбежно приходится пребывать больше в сфере философии, нежели в сфере права. И это вполне понятно: определение права является лишь его последней целью, финалом, лишь заключительным результатом его исканий. Самые же искания, весь путь, все предварительные работы выходят целиком за пределы компетенции юридических дисциплин и в значительной своей части относятся к философии[217].

В переживаемую нами пору «войн и революций», в эпоху коренного потрясения чуть ли не всех основ государственной и правовой жизни, естественно может возникнуть сомнение в целесообразности обстоятельных раздумий над правом, не устоявшим перед бурным напором фактов. Такого рода сомнение ярко выразилось в остроте какого-то шутника, в первые дни русской революции вывесившего на дверях юридического факультета московского университета ехидное объявление:

— Занятия на факультете прекращаются, за упразднением изучаемого предмета.

Прав ли ехидный шутник? — Едва ли. Вдумываясь в природу революции, нельзя не заметить, что революционной бурей ниспровергается не принцип права, а конкретное историческое содержание его, отдельное проявление его в жизни. Идея же права не только не уничтожается, но, напротив, сама постепенно овладевает стихией революции, которая покоряется логике права и совершается во имя торжества нового, более «справедливого» права. Однако нельзя вместе с тем не признать, что «роковые минуты» всемирной истории, не убивая правового принципа, в то же время заключают его в определенные границы, указывают ему пределы. Об этом подробнее дальше.

Пока же необходимо еще отметить, что и по существу своему революционный смерч не в состоянии всецело отменить старой жизни и абсолютно сменить правовую атмосферу. Новое всегда имеет корни в прошлом, и пристальный взгляд в самом дерзновенном новаторстве сумеет различить действенные мотивы былого. «Мертвые повелевают». Современникам переломных эпох трудно подметить глубокую внутреннюю связь революционного правотворчества с основами старой общественно-государственной жизни, — эту связь констатирует изучение права в его последовательном развитии. Только в процессе такого изучения приобретаем мы чувство исторической перспективы, усваиваем надлежащую объективность и получаем возможность усмотреть взаимную сцепленность исторических событий. «Революции, — констатирует Г.Лебон, — изменяют лишь названия вещей. Разрушительное их действие никогда не касается основных идей и чувств данного народа, какие бы кровавые перевороты они не порождали» («Психология социализма»).

Возьмем примеры.

Реформаторский нажим императора Петра Великого — своего рода «революция сверху». Это тоже смерч, бурное явление новой эпохи русской истории, внешний переворот всей правовой и государственной жизни Московской Руси. Однако ближайшее изучение той эпохи свидетельствует нам, что «революция» эта была подготовлена всей предшествующей историей России. Анализируя обстоятельные данные, историки недаром доказывают, что элементы преобразования назревали эволюционно и были лишь осуществлены, окончательно выявлены Петром; методы его нововведений были, если хотите, оригинальны, формы своеобразны, впечатление от них потрясающе, но существо реформ его лишь подводило итог развитию допетровской Руси, довершая ее внутреннюю эволюцию. «Таково, — пишет В.О. Ключевский, — было общее отношение Петра к государственному и общественному порядку старой Руси: не трогая в нем старых основ и не внося новых, он либо довершил начавшийся в нем процесс, либо переиначивал сложившееся в нем сочетание составных частей, то разделяя слитые элементы, то соединяя раздельные; тем и другим приемом создавалось новое положение с целью вызвать усиленную работу общественных сил и правительственных учреждений в пользу государства… Петр взял из старой Руси государственные силы, верховную власть, право, сословия, а у Запада заимствовал технические средства для устройства армии, флота, государственного и народного хозяйства, правительственных учреждений» («Курс русской истории», часть IV, Москва, 1910, с. 87, 88).

А вот другой пример. Великая французская революция принесла миру новые государственно-правовые идеи: но и она также не явилась из ничего, далеко не все прежнее разрушила, не из одного лишь нового материала построила свои утверждения. Революционная Франция — детище Франции Людовиков, в частности, Людовика XIV, во многом унаследовавшая ее черты. Прочтите известный труд Сореля, и вы убедитесь, сколь глубока преемственность между, скажем, внешней политикой последних Бурбонов и дипломатией революционного Конвента… В свою очередь, наполеоновская монархия, обязанная своим бытием ряду антиреволюционных переворотов, коренится глубоко в порядке, созданном революцией. Тут опять-таки та же диалектика исторического процесса. Будучи «ликвидатором» революции, Наполеон, однако, принужден был положить руководящие ее идеи в основу своей империи. Империя, таким образом, была не только ниспровержением, но и продолжением революции. «Между уполномоченным Комитета Общественного Спасения и министром, префектом или супрефектом Империи, — не без основания утверждает Тэн, — разница не велика: это тот же человек в разных одеждах, — сперва в карманьоле, а затем в расшитом мундире».

Итак, исторические повороты, ниспровергающие конкретные системы права, по существу своему не столь универсальны всесокрушающи, как это представляется взволнованному взору современника. Для того, чтобы их осмыслить в подлинном их значении, чтобы лучше провидеть их реальные результаты, нужно изучать историю страны, ее старое право, новые тенденции, зарождавшиеся в его лоне и приведшие к творческой катастрофе. Старое неизбежно так или иначе отражается на новом. Вот почему и в дни революционного потрясения юридический факультет должен занятия свои продолжить полным темпом. Быть может, занятия эти окажутся особенно плодотворны, ибо именно в революцию вскрываются наиболее основные, самые первоначальные проблемы сущности, смысла и пределов права.

Можно привести еще один, свежий еще, пример глубочайшей живучести идеи права в своем положительном жизненном воплощении, казалось бы, ниспровергнутого внешней стихией фактов — дело идет о международном праве. Великая мировая война, всесторонне нарушая его нормы, казалось, в корне скомпрометировала его, — но ведь и сама-то война, обязанная своим рождением сверхправовым моментам, формально выдвинула лозунг твердого международного правопорядка и привела к утверждению неких новых норм международного права. Неистребимы корни правовой идеи в природе человека.

Уяснить существо идеи права — первая и основная задача нашей науки. Теория права должна обосновать принципы, освещающие все позитивные юридические нормы. Нет единого логического определения права, и старое замечание Канта: «юристы еще ищут свое понятие права», — остается в силе и поныне. Понятие права, как всякое философское понятие, творится в процессе неустанной работы человеческого разума. Теория права связана с философией, поскольку ставит свои основные проблемы. И недаром на всех концепциях права, выдвинутых великими философами-систематиками, неизменно горит печать философского целого, частью которого они являются. Достаточно вспомнить хотя бы Спинозу, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, чтобы убедиться в этом.

 

II

 

Теперь отметим проблему границ правового принципа. Как бы актуален и неистребим ни был этот принцип, он все же должен быть признан ограниченным. Дело теоретика права вдуматься в характер и очертания его границ.

Лучше всего их ориентировать на конкретном материале живой истории, приводящем к осознанию предметной трудности, ярко формулируемой афоризмом немецкого юриста Радбруха: — «Мировая история не может уйти в отставку ради юриспруденции».

И в самом деле:

Когда в моменты, подобные переживаемому ныне Россией и всем человечеством, слушаешь речи и читаешь статьи о спасительном значении права, невольно ощущаешь известное несоответствие этих выступлений тому, что называется «духом времени». Почтенные и сами по себе заслуживающие полного одобрения панегиристы правовых принципов в такие времена досадно напоминают собою тех полководцев, которые в разгар неудачного сражения начинают читать дрогнувшим солдатам лекции о пользе дисциплины, или того брандмейстера, который в момент пожара внушает хозяевам горящего дома правила осторожного обращения с огнем.

Право — насущнейший, необходимый элемент в жизни народов, и глубоко ошибаются те, кто как наш Толстой, его недооценивают. Но нельзя закрывать глаза на ту истину, что в «критические» эпохи истории не оно движет миром. Оно безмолвствует в эти эпохи, пребывает в «скрытом состоянии». Подобно статуе Свободы в дни Конвента, оно «задернуто священным покрывалом», и чувство такта должно подсказать его служителям, что этого покрывала до времени нельзя касаться.

Пусть в недрах великих переворотов всегда зреет, как мы видели, новое право. Но сами эти перевороты никогда нельзя уложить в формальные рамки права. Подлинная сила, добиваясь своего признания, апеллирует прежде всего к самой себе: ее стремление не знает чуждых ее природе принципиальных сдержек — «Not kennt kein Gebot»[218]. Только тогда, когда закончена силовая переоценка ценностей, на историческую сцену возвращается право, чтобы регистрировать совершенные перемены и благотворно «регулировать прогресс»… до следующей капитальной переоценки.

Реальный пафос права — в «утрамбовывании» исторического пути. Непрерывность эволюционного развития в рамках права — вот основоположный постулат правовой идеи («закон отменяется только законом»). Идеал правового прогресса — мировая трансформация правовых институтов на основе законных определений.

Однако утрамбовывающие машины, имеющиеся в распоряжении правовой идеи, слишком легковесны, чтобы превратить в безукоризненно-вылизанный тротуар волнистое, живописно-шершавое, терниями и розами усыпанное поле истории…

Стихия государства не исчерпывается началом права. Не случайно о «разуме государства» (raison d'Etat) говорят тогда, когда государственная власть нарушает право, учиняет «прорывы в праве» — 18 брюмера Бонапарта, 3 июня Столыпина, применение clausulae rebus sic stantibus в международном праве[219] — вот логика государства, его «эссенция». И когда эта «эссенция» становится «исторической плотью», — мы имеем «новые рубежи», «новые этапы», внешние значки эпох, пограничные столбы больших периодов…

Нам могут сказать: «Вы сами же в предыдущей главе заявляли, что нарушение «положительного права» отнюдь еще не есть ниспровержение самого принципа, самой идеи права. Зачем же теперь вы словно готовы поставить исторические рытвины в вину этой идее?»

Ответим: — Конечно, следует отличать проявления правовой идеи от нее самой. Но отсюда еще не следует, что судьба «проявлений» ей абсолютно индифферентна. Поэтому нам и пришлось подчеркнуть, что «роковые минуты» человеческой истории указывают пределы, фиксируют подлинное содержание правового принципа.

Дело в том, что идея должна быть активной и творческой, — «реальность чистого долга есть воплощение его в природе и чувственности» (Гегель). Идея немощная и бессильная (только «регулятивный принцип», только мыслимое «отнесение к ценности») не удовлетворяет конкретного сознания. Недаром отвлеченный нормативизм, как нам придется убедиться впоследствии (в курсе), преодолевается нынешней наукой права, сознающей его недостаточность. Одним из существенных элементов содержания идеи права должна быть признана ее связь с действительностью, с «реальным рядом». Отсюда уразумение сущности понятия права, отсюда же — и точное определение границ (ограниченности) «правовой системы» — условий возможности применения юридических принципов.

Тут нет ничего «обидного» для «чистой идеи»: она не должна быть абстрактной, отрешенной от порядка бытия. И ее неспособность «охватить» собою жизнь означает известную ущербленность ее, относительность, ограниченность. Но тут опять-таки нет для нее чрезмерного унижения: абсолютной и совершенной характеризуется лишь Верховная Идея, платоновское «Солнце умопостигаемого мира»…

Если современная наука государственного права приходит к выводу, что само государство, как стихия власти, «неисчерпаемо в юридических категориях», не поддается полностью правовому оформлению, — то что же говорить о всемирной истории вообще? В рациональных юридических формулах не выразить ее сущности: — «под нею хаос шевелится»[220], и этого хаоса не изжить до ее конца.

«Хлеба и зрелищ!» — издревле кричали народные толпы, ниспровергая принцип «законной преемственности» правовых установлений. «Да приидет царствие Твое!» — восклицала Церковь на заре средневековья, ополчаясь против земного права. «Моя родина — выше всего!» — заявляет боевой национализм, загораясь безбрежными планами и разрывая договоры, как клочки бумажек. «Да здравствует мир и братство народов!» — провозглашает современный интернационал, объявляя все «старое право» сплошным «буржуазным предрассудком», подлежащим насильственному слому.

И всем этим лозунгам столь же бесплодно противопоставлять абстрактный правовой принцип, сколь, скажем, нелепо было убеждать христиан ссылками на «дух» римского кодекса. «Иной подход», «разные плоскости»…

Когда в мир входит новая сила, новая большая идея, — она проверяет себя достоинством собственных целей и не знает ничего, кроме них. Путь права — не для нее, она «обрастает правом» лишь в случае победы («нормативная сила фактического»). Она рождает в муках, разрывая правовые покровы, уничтожая непрерывность правового развития («пробелы в праве»). Таково уже свойство «творцов новых ценностей», вокруг которых, по слову Ницше, «неслышно вращается мир».

И мы, таким образом, приходим к выводу, что в иерархии ценностей праву принадлежит подчиненное место. Выше него — нравственность, эстетика, религия. Большие исторические движения допускают известное «оформление» именно нравственными, эстетическими и религиозными категориями, но не правовыми. С точки зрения последних они иррациональны, и потому еретичны, отрицательны, злы. Вот почему юристы-догматики в массе обычно «остаются за флагом» в таких движениях. Их время приходит потом, когда нужно уже фиксировать результаты кризиса. Тут они совершенно необходимы, и без них дело не обходится.

Да, прогресс не есть гладкая дорожка. Недаром утверждают, что человечество им искупает «первородный грех», свое роковое несовершенство, — «радикальное зло» (Кант). Прогресс есть прежде всего искупление. Вот почему он катастрофичен (предсмертная мысль Вл. Соловьева). Его катастрофы суть одновременно проклятие и благословение человечества: будучи следствием «испорченности» человеческой природы, они вместе с тем — залог ее исцеления.

Катастрофы порождаются торжеством «силы» над «правом». Путь права есть путь от одной исторической катастрофы к другой. Человечество отдыхает на этих переходах, и в том их огромное благотворное значение. Но уж так устроен человек, что затянувшийся отдых ему непременно начинает надоедать. Вот почему в периоды «исторических затиший», исторических будней люди тоскуют по бурям —

 

 

Как будто в буре есть покой…[221]

 

 

Вот почему так проникновенно пишет Тютчев о блаженстве того,

 

 

Кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали Всеблагие,

Как собеседника на пир…[222]

 

 

И вот почему все истинно творческое в истории, как и в жизни, покупается не даром, рождается в страданиях.

Эту мысль выразил де Мэстр в намеренно-резких, но ярко запоминающихся образах:

«Следует обрезать ветви дерева, чтобы вырастить плоды. Цветы и плоды человечества получаются благодаря этой «срезке ветвей» (кровавые войны и потрясения). Кровь — удобрение для процветания того растения, которому имя гений» («Considerations sur la France»[ «Рассуждения о Франции» — фр.]).

Бессмертным документом той же мысли является творчество нашего Достоевского. Эта же мысль в глубоком, хотя и чересчур насыщенном, чтобы не казаться вычурным, образе формулирована заключительной фразой гегелевской «Феноменологии Духа»:

«История, выраженная в понятиях, образует воспоминание и Голгофу абсолютного Духа, действительность, истину и достоверность его трона, без которого Дух был бы лишен жизни и одинок; лишь из чаши царства духов пенится для него бесконечность».

Резюмируя соображения о разуме права и праве истории, мы могли бы сказать, что великие эпохи жизни человечества — не суд над фактами перед трибуналом права, а суд над правом перед трибуналом всемирной истории.

 

 

Лик века сего [223]

 

Кривыми путями приближаются все прекрасные вещи к цели своей.

Ницше

 

И светила Божии кривыми путями ходят.

В.В. Розанов

 

 

«Солнце давно уже село, луг стал сырым, от лесов веет прохладою… Вечер настал, — простите мне печаль мою. Вечер настал, — простите мне, что настал вечер»…

Так тосковал Заратустра, на исходе новой эпохи вглядываясь в ее увядающие очертания, обесцвеченную душу. В атмосфере «ленивого мира», «трусливого компромисса» прозябало усталое человечество, нежась мелкими делами парламентов и купаясь в судорогах осеннего эстетизма, приветствуя генерала Буланже, умиляясь чеховскими сестрами, возрождая гностицизм в философии и захлебываясь ажурным индивидуализмом декадентства.

Fin du siecle… Он чувствовался, этот странный упадок, в самом стиле тогдашней жизни «цивилизованного» человечества. Он витал одинаково и над Римом, и над Парижем, и над Петербургом, постепенно вырисовывая огромный знак вопроса над будущим современной «культуры» и радуя тех, кто повторял за поэтом:

 

 

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса…[224]

 

 

Но не только внешний облик культуры века ставил перед разумом человечества тревожный вопрос о временах и сроках. Глубокий духовный кризис, назревавший где-то в недрах истории, давал себя знать и отдельными огненными знамениями духа, освещавшими вечернюю мглу. Таким знамением был Ницше. И еще в большей мере должно его видеть в предсмертном творчестве нашего Вл. Соловьева, с необычайной остротой почувствовавшего всю «эсхатологическую» насыщенность окружающей атмосферы…

И разразившаяся ныне над человечеством великая катастрофа, завершая собою период сумерек, ставит эту проблему смысла исторических судеб с еще большей силой и напряженностью…

В своих знаменитых «Трех Разговорах» Владимир Соловьев высказал, как известно, весьма парадоксальную мысль о неизбежной близости конца исторического процесса и даже красками, яркими и четкими, нарисовал конкретную картину этого скорого конца. Поясняя свои образы анализом современного состояния мира, он писал в послесловии:

— Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно.

И иначе, в стихотворной форме:

 

 

Смирится в трепете и страхе

Кто мог любви завет забыть,

И третий Рим лежит во прахе,

А уж четвертому не быть…[225]

 

 

Изжиты все силы, двигавшие человечество. Круг его земного предначертания замкнут, и нет уже никаких средств вернуть ему дыхание подлинной жизни. Старческими побрякушками занимается оно, и очередная встряска окончательно завершит его грешные дни…

В то время, в эпоху всемирной тишины и «нормальной жизни», эти странные утверждения и дерзновенные пророчества почти всем казались либо какою-то прихотью чересчур изощренного ума, либо игрой расстроенного воображения. О них поговорили с литературной точки зрения, скептики презрительно пожали плечами, «ученые» небрежно отнесли их к области туманной «мистики», и этим дело ограничилось. Почти никто из современников не взял их всерьез.

Но вот прошло два десятилетия, и предсмертные предчувствия странного русского философа вдруг облеклись в плоть и кровь, обрели жуткую жизненность. Великое потрясение, постигшее мир от края до края, с неслыханной остротой ставит в порядок дня проблему сущности и смысла истории. Волнением, смятением и тревогой объято современное человечество. Поистине, словно в безбрежном огненном море, плавятся формы привычной жизни и, потрясенная, колеблется старая почва. Наглядно, осязательно познается условность многого, что казалось почти безусловным, и невольно от временного и случайного мысль стремится подняться в область вечного и необходимого. Ведь корни времени — в вечности, и закон случайного — в необходимом.

Упадочный стиль недавней эпохи — далеко позади. Словно двадцатидюймовые германские «Берты» и стоногие танки англичан сразу раздвинули масштабы культуры и расчистили горизонты истории. Словно волны крови — Blut ist ein ganz besondrer Saft (Кровь — сок весьма своеобразный — нем.) — смыли ажурную тоску сумеречного быта, сломали его филигранный индивидуализм и открыли перед человечеством панораму титанических размахов и далей…

 

 

Любовью ненавидящей огонь омоет мир.

Ты, чающий, ты, видящий, разбей, убей кумир![226]

 

 

Во всем их реальнейшем значении, в их подлинной жгучести встают перед нами ныне «предельные» проблемы, волновавшие Соловьева.

В самом деле, эта величайшая катастрофа, в пять лет до неузнаваемости изменившая стиль человеческой культуры и лик человеческой жизни, что она: — предсмертная ли судорога одряхлевшего человечества, яркая вспышка конца, или… или все-таки нечто иное, менее безнадежное, более плодотворное?

Теперь такой вопрос никому уже не покажется странным и парадоксальным. Теперь он сам собою возникает из недр реальной действительности.

 

Много потрясений пережило «цивилизованное человечество» за эти годы, и много, слишком много, горя. Эта кровавая трагедия войны с ее разрушительными чарами, затем угар послевоенной усталости, и вот — новый смерч разрушения и крови. Этот пугающий праздник материалистических дерзаний, чающих покорить мир и превратить его в какое-то «срединное царство» духовного пролетария. Этот знаменательный уклон культуры, на первый план выдвигающий ее «технические», «цивилизаторские», нивелирующие стороны. Этот пышный расцвет «гуманизма», религии земного рая, являющей собою величайшую пародию, «подделку» подлинной и живой религии. — Не заставляет ли все это констатировать факт наступающей дряхлости человеческого рода, утомленного, застывающего, уже изжившего все творческие свои силы, кончающего дни свои?

И вся эта нынешняя бестолковица потерявших подлинную взаимную связь, маниакально «самоопределяющихся» народов, кружащихся исступленно в каком-то мрачном танце сатаны, — разве не свидетельствует она о мертвенном разложении человечества на составные элементы?

А роковое бессилие справиться с чарами войны, формально прекратившейся? А явственное отсутствие единой великой идеи, способной дать существенно новое содержание историческому процессу? А истощенность всех народов прежнего периода и невозможность появления новых?..

…Разве вот, быть может, ветхие деньми монголы вновь выступят на авансцену всемирно-исторической жизни, — дабы слить конец истории с ее началом, посмеяться над богочеловеческой мечтой, над последним Римом…

 

 

О, Русь, забудь былую славу: —

Орел двуглавый сокрушен

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен…[227]

 

 

Все эти вопросы и сомнения, ныне столь нам понятные и близкие, словно выписаны из «Трех Разговоров».

И, как бы продолжая мысль покойного философа, подтверждая его ответы опытом пережитого, пишет его племянник, поэт-священник Сергей Соловьев, в своем недавнем послании «Карташеву»: -

 

 

Рим четвертый не будет, а третий давно уж не внемлет

То, что дух говорит, но под сводом всегда голубым

Чашу с кровию Агнца, как прежде, над миром подъемлет

Нестареющий Рим.

 

 

Итак, исторический процесс по существу завершен, человечество исчерпало себя, и все становится прахом и суетою, кроме одного прибежища — кроме того камня, на котором воздвигнут Рим нестареющий, коего не одолеют врата адовы…

 

Глубок и проницателен анализ Соловьева. Но можно ли удовлетвориться его ответом, согласиться с его прогнозом? Ужели и в самом деле кончен в существе своем земной путь человечества, изжиты дотла его силы? Ужели воистину пришла вечерняя заря?..

Трудно сказать. Времен и сроков знать нам не дано. Несомненно, велик и катастрофичен исторический кризис, нами переживаемый, и много опасностей скрыто в нем. Корнями своими глубоко уходящий в прошлое, органически подготовленный, — своим исходом он надолго предопределяет будущее. Ныне он — настоящее, и неизвестен еще его результат. Очевидно лишь, что широко разливается по всему миру действенная сила хаоса, которая, победив, может только погибнуть. Весь вопрос в том, — увлечет ли она с собою в бездну падения и увлекшееся ею человечество, или, напротив, своим бурным явлением лишь прочистит исторический путь, освежит усталый лик земной души.

Атмосфера истории сейчас вообще чрезвычайно насыщена. В воздухе пахнет ладаном и серой одновременно. Торжествует «иррациональный поток», хаотический вихрь, — но многообразны его потенции.

Хаос сам по себе не есть непременно признак распада и смерти. Вспомните, как его воспевал проникновенный Тютчев. С его стихией таинственными нитями вязано всякое творчество:

 

 

Свет из тьмы! Над темной глыбой

Вознестися не могли бы

Лики роз твоих,

Если б в сумрачное лоно

Не впивался, погруженный,

Темный корень их…[228]

 

 

Сумрачное лоно и темный корень — необходимые условия любого цветения. Жизнь, как и сама истина, есть сочетание противоположностей — «coincidentia oppositorum» Николая Кузанского — и всегда извилисты, «кривы», глубоко диалектичны ее пути. «Чтобы родить танцующую звезду, нужно носить в себе хаос» — говорил Заратустра.

И отнюдь еще не исключена возможность, что нынешний хаос мировой не породит нового расцвета исторического бытия человечества. Пусть угрожающа сила мобилизовавшегося зла, пусть опасна волна нигилистического отрицания, прокатывающаяся по «цивилизованному миру». Но еще не доказано и еще не видно, что она победит в последнем итоге.

Пусть еще неясна нам, современникам, положительная «идея» совершающегося, — из этого не следует, что ее не существует: «сова Минервы лишь с наступлением сумерек начинает свой полет» (Гегель), и подлинный смысл развившегося кризиса, теперь постигаемый лишь зерцалом в гадании, окончательно раскроется потом уже не в грозе и буре, а в тихое утро созидания, придет неслышно — «голубиною поступью»…

А самая напряженность жизненной борьбы внутри современного человечества как будто бы свидетельствует о большом запасе сил, еще в нем сохранившемся. В этом смысле минувшая мировая война является в высокой степени показательным симптомом и фактором. Слишком что-то мало похожа она на последнюю вспышку догорающей свечи, — скорее уже напоминает она собою добела раскаленную печь гигантской кузницы, таящей в себе столько же тайну рождения, сколько тайну смерти…

Равным образом, нельзя не чувствовать исключительно напряженной активности и огромного размаха в целом ряде послевоенных движений и конечно, в русской революции прежде всего. Правда, эти движения чаще знаменуют собою силу отрицания, нежели творчества, но ведь и отрицание может сослужить положительную службу, если оно будет во время отменено новым творчеством. Вообще говоря, эти категории, в их обычном употреблении, — весьма условны.

На наших глазах движение чистого материализма, все пропитанное лозунгами тела низшей чувственности, оказавшись наиболее несостоятельным именно в сфере своих непосредственных, т. е. материальных, заданий, диалектически преображается, одухотворяясь вопреки самому себе, переливаясь за грани своего собственного «логического» содержания, обретая мощь в сфере чисто духовных ценностей и тем самым постулируя какой-то новый смысл, освященный погибшими за него жизнями, — чудесно зацветая «белым венчиком из роз»…

Si la Providence efface, sans doute c'est pour ecrire[229] — утверждал в свое время де Мэстр. Нередко размах отрицания и ненависти — своеобразное ручательство жизненности организма. Нужно только, чтобы в последнем итоге поле борьбы осталось за началом созидания и любви.

 

 

Из хаоса родимого гляди, гляди — звезда.

Из нет непримиримого — слепительное да…[230]

 

 

Мы знаем из воспоминаний долгой жизни человечества, что эпохи отрицания, сомнения и кажущегося распада часто становились преддверием творческих эпох. В народах, казалось, усталых и отживающих, вдруг вспыхивал огонь жизни, творивший новые ценности, обогащавший историю новыми достижениями. Обжигающее дыхание конца может стать источником живого познания и вместе с тем творческого оживления, способного преодолеть самую опасность действительной победы конца. Прихотливы и своеобразны пути исторического промысла.

И воистину, если погибнет человечество в нынешнем периоде своего исторического возраста, то не от дряхлости и не от органического упадка сил, а разве что от активных влияний зла, ему угрожающих, — от люциферианского соблазна, стремящегося проникнуть в души человеческие, от увлечения лживыми кумирами, обманчивой красотой бездн. Но такой конец был бы не естественным, а насильственным и, кроме того, порочным. История оборвалась бы на полуслове, осталась бы недоконченной повестью. История бы «не удалась». К этому мрачному выводу, по-видимому, и склоняются «Три Разговора»[231]. Между тем, его истинность совсем еще не так ясна, он еще крайне оспорим. Рано еще говорить, что третий Рим повержен во прах, — быть может, напротив, он страданиями очищается к своему провиденциальному назначению. Но даже и действительное крушение третьего Рима не означало бы непременно торжества конца.

Вопреки Соловьеву, смысл исторической драмы пока еще далеко не выявлен. Занавес прервал бы действие в его разгаре. Занавес сам бы стал эпилогом…

Быть может, суждены еще миру прекрасные судьбы, благие свершения, и мрачные картины «повести об Антихристе» останутся лишь неосуществленными возможностями.

Но вместе с тем должны мы отчетливо постичь всю потрясающую жизненность этих картин. В основе своей они — не фантазия, не философский бред и не свободные образы художника. Они — реальное предостережение и подлинная опасность. Они должны быть преодолены. Но их преодоление достижимо лишь напряжением крайних усилий.

Помните у Достоевского: «диавол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Весь вопрос — когда будет низвергнут диавол: в истории, или за ее границами. Мы непререкаемо знаем, что он будет разоблачен и низвергнут, и не страшен он Риму нестареющему. Но жива еще в нас глубокая надежда, что победа над ним, внутреннее или, по крайней мере, внешнее покорение его осуществится в самом процессе всемирной истории, в плане времени, в сердцах людей.

И великое положительное значение нашей эпохи, — что она всколыхнула дремавшее человечество, тяжким искусом страданий заставило его заглянуть в собственную душу, действительно задуматься о своей судьбе…

В связи с этою филиацией мысли почему-то приходят мне само собой на память слова одного из крупных русских людей современности, вскользь брошенные им в одной интимной беседе весной 1918 года в Москве:

— Я от всей души желаю мировой революции, которая потрясла бы в корне жизнь всех цивилизованных народов. Желаю потому, что она повлечет за собою глубочайшую всемирную реакцию духа, которая одна лишь способна оздоровить нынешнее человечество. -

…Быть может, сейчас я формулирую его мысль несколько резче, стилизованнее, чем она была формулирована им самим. Но во всяком случае, «пафос» ее был именно таким.

Привожу ее, как оригинальный и глубокий парадокс — не для того, чтобы соглашаться с ней, или оспаривать ее. Дополню ее только цитатой из Мэстра:

— Lorsque l'ame humaine a perdu son ressort par le mollesse, l'incredulite et les vices gangreneux qui suivent l'exces de la civilisation, eiie ne peut etre retrempee que dans le sang. И еще: — le sang est l'engrais de cette plante qu'on appelle genie[232].

…Жестокая вещь — жизнь, «ранняя грешница с глазами ребенка». И прекрасная вещь. Недаром и приближается она к цели своей кривыми путями.

 

 

Религия революция [233]

(Владимир Маяковский)

 

 

Конечно, великий кризис нашего времени не исчерпывается сферой политики, права, вообще внешнего общественного устроения. Он исходит из духовных глубин и нисходит к ним же. Он был бы бессилен вне их, и его размах — ручательство его органичности. Перерождается духовная ткань человечества.

…Всматриваешься пристально, до боли напрягаешь взгляд — каков же подлинный облик свершающегося? Дело не в быте случайном, не в щепках летящих, не в летучем мусоре дней, что пугает скользящих сверху, — но что же «там внутри»? Где же духовный стержень закрутившегося вихря? Ужели не видно следа, хоть убей?..

Это общий закон, — что революция скупа на идеологические цветы, на непосредственное самопроявление в царстве культуры. Ее Бог — бег, порыв, устремление, она теоретизирует своею практикой. Нельзя даже не согласиться, пожалуй, что реакция обычно пышнее, цветистее и нередко глубже идеями, нежели революция, — быть может, оттого, что жизненный опыт революции она, перерабатывая, переводит в план духа, остановленную жизнь претворяет в густой и душистый сок мысли, исчерпывает практику своею теорией. — Однако она же немыслима вне живой воды революционного потока. Тем интереснее, когда обнажаются непосредственно, хотя бы односторонне и динамично, духовные истоки этого последнего.

Что касается наших дней, великой русской революции, то наиболее ценным аутентическим ее документом пока является, несомненно, творчество В.Маяковского. В значительности этого поэта ныне уже не приходится сомневаться. Его огромный поэтический талант могут теперь отрицать разве только люди, внутренне чуждые литературе или до смерти ослепленные застывшими канонами и трафаретами. Оригинальный и своеобразный, он одними формальными своими качествами представляется уже чрезмерно интересным и ценным явлением русской поэзии, открывая новые перед ней достижения и перспективы. Из-за одних своих «словесных Америк» он заслуживал бы усиленного внимания.

Но, независимо от того, повторяю, особенно знаменат