Фрагменты мыслей — к двухсотлетию смерти Петра Великого

I

Нашей эпохе суждено, по-видимому, бурно оживить национальный принцип, начало «самоопределения народов». Повсюду в мире — национальные движения, брожения, стремления. Рядом с процессом международного объединения, повелительно диктующегося множеством неотвратимых сил современной жизни, рядом с растущей «взаимозависимостью» государств — совершается оформление и кристаллизация национальных идей. Параллельно интеграции идет дифференциация. Достаточно вдуматься в идеологию послевоенных трактатов, или хотя бы в современную трансформацию Великобританской Империи, объявляющей себя «свободным сообществом наций», чтобы убедиться в этом.

История ставит вопрос о нации в порядок дня. И естественно, что каждая нация хочет достичь самосознания, познать себя, как нацию, оправдать свое бытие перед лицом истории. «Много званых, но мало избранных»[320] — сказано в Священном Писании. Каждому хочется оказаться в числе избранных, заслужить право на избрание.

Та же проблема — познай себя! — стоит ныне и перед русской нацией, перед Россией. События последнего десятилетия особенно обостряют русский вопрос. О России повсюду говорят больше и громче, чем когда-либо. Как бы не относиться к текущим событиям русской истории — нельзя никак отрицать их значительности и глубочайшей содержательности.

В ряду различных откликов на эти события обращает на себя особое внимание утверждение, провозглашенное недавно в колумбийском университете одним из самых выдающихся европейских ученых нашего времени — французским государствоведом Л.Дюги. Это утверждение разрешает вопрос чрезвычайно радикально. Оно гласит:

Россия не нация. Россия еще далеко не вступила в национальную стадию своего бытия. Россия есть куча населения — не больше[321].

II

Нам, русским, такое утверждение представляется достаточно неожиданным. Но оно принадлежит не какому-либо рядовому журналисту патриотической французской газеты, старающейся побольнее задеть Советскую Россию за ее нежелание платить старые долги и за ее преждевременный выход из войны. Его высказывает авторитетный деятель науки, профессор с мировым именем. Тем необходимее серьезно взвесить и проверить его аргументацию. Да и методологически не бесполезно посчитаться с отрицанием и сомнением: самокритика — неустранимый элемент самосознания. Сто лет тому назад в гораздо более яркой форме и сильных образах аналогичное сомнение в России было высказано одним из проникновеннейших наших мыслителей, Чаадаевым, в его первом «Философическом письме». Но уже в следующих письмах он сам в основном преодолел собственный пессимизм.

Очевидно, прежде чем говорить о русской нации, нужно дать себе хотя бы самый беглый отчет о понятии нации вообще.

Что такое нация?

Современная наука, как известно, довольно единодушно признает, что «нация — не естественные, а историко-социальные образования» (Еллинек). Ни единство расы, ни единство политической власти, языка, религии, ни наличность естественных границ — ни один из этих признаков не может считаться незыблемой принадлежностью нации.

В самом деле. Раса? — Но чистые расы — чистая абстракция: в действительности существуют лишь смешанные расы. «Чистой крови не найти теперь ни у одного народа Европы. Антропологический фактор играет вообще второстепенную роль в процессе создания нации. Высчитано, что в жилах Эдуарда VII текла всего одна семитысячная доля “английской крови”». «Deutschtum steckt nicht im Geblute» («Национальность немцев не заключается в крови» — нем.) — читаем мы у одного немецкого автора.

Политическая власть? — Но поляки до 1918 года? Но Италия до объединения? Конечно, государство есть мощный фактор национальной формации. Конечно, нация не может возникнуть вне политического объединения человеческой массы. Поляки вряд ли были бы нацией к 1918 году, не будь они прежде государством. Объединение германской нации в XIX веке совершалось под знаком славных воспоминаний о тысячелетней германской империи и черно-красно-золотом знамени. Но при всем том и государство не есть конститутивный признак нации. Бывают многонациональные государства (прежняя Австрия), бывают и нации, долгое время лишенные собственной государственности.

Общность языка? — Но Бельгия? Швейцария, Соединенные Штаты Северной Америки? Конечно, и язык — великий фактор национального единения, но опять-таки и он не может считаться сущностью нации.

Религия? — Но разве современные религии не претендуют на общечеловеческую, сверхнациональную миссию? Разве латинские народы не объединены общностью религии, оставаясь, однако, обособленными нациями? Разве, в другой стороны, в пределах одной нации не наблюдается вероисповедных различий (протестантизм и католицизм в Германии)? И разве, наконец, нации никогда не меняют своих религий, оставаясь самими собой?..

Естественные границы? — и этот признак не представляется обязательным: на однородной территории подчас размещаются различные нации, а разнородные территории занимает одна и та же. Правда, «исторический индивидуум» обыкновенно стремится подыскать себе подходящую «географическую плоть», но ни о каком твердом «законе» тут не может быть и речи.

Итак, все эти определения при ближайшем рассмотрении оказываются второстепенными, не только недостаточными, но даже не всегда и необходимыми. Так что же такое нация?

Современная теория подчеркивает существенный субъективный источник нации. Нация есть состояние сознания. Ее объективная реальность психична, духовна. Общность традиций, потребностей, стремлений — вот что такое нация. Общность исторических судеб, общность воспоминаний, прочувствованное, а затем и осознанное единство воли к совместной жизни. Наследственная привычка, переходящая в общую природу и обособленный характер. Нация есть союз живых и мертвых поколений, единение богатых и бедных, властвующих и подвластных, ученых и неграмотных. Нация имеет свои культурные символы, свои нетленные ценности. «В нации входят не только человеческие поколения, но также камни церквей, дворцов, усадеб, могильные плиты, старые рукописи и книги. И чтобы уловить волю нации, нужно услышать эти камни, прочесть истлевшие страницы» (Бердяев). Национальная история — непрерывное творчество, усилие, делание. Национальная культура — Пантеон, где уживаются вместе разные ценности, и не навязать односторонней рефлексией национальной идее застывшего содержания. Покуда нация живет, она — не данность, а задание и становление, она — резервуар существенно новых возможностей, новых культурных содержаний и состояний, новой борьбы. Она — богатство, а не односторонняя скудость. Она — единое во многом: не бесформенная расплывчатость, но и не монотонный аккорд. И внутренний смысл ее единства в его конкретной целостности познается лишь тогда, когда она исторически исчерпана.

Пройдите по улицам и площадям Парижа. Тут памятник Людовику Святому, там Дантону, здесь — «жертвы революции», там — могила Императора. А вот — Notre Dame… А неподалеку — Гревская площадь… потом — Коммуна… А дальше, за городом — Версаль, Фонтенбло… В этих камнях живет история, и Франция остается в них равной себе, несмотря на всю их разнокачественность. Национальная культура, понятая как творчество, процесс и предание, есть величайшая терпимость и плодотворная полнота: Цезарь в ней встречается с Брутом, и Вольтер с Жозефом де-Местром…

Нация имеет неугасимые свои маяки — своих великих людей. Образы единства, знаки связи, живые ключи вдохновения и веры в себя. Кант и Гете, Фридрих Великий и Бисмарк — разве эти имена не звучат национальной музыкой для немцев? И разве Ньютон или Шекспир не стали национальным знаменем для англичан?

«Посмотрите, чем Шекспир стал для нас, — писал мудрый Карлейль. — Он величайшее наше достояние, какое только мы доныне приобрели. В интересах нашей национальной славы среди иноземных народов мы ни в коем случае не отступились бы от него, как величайшего украшения всего нашего английского созидания. Подумайте, если б нас спросили: англичане, от чего вы согласны скорей отказаться — от своих индийских владений или от своего Шекспира? Что предпочитаете вы — лишиться навсегда индийских владений или потерять навсегда Шекспира? Это, конечно, был бы очень трудный вопрос. Официальные люди ответили бы, конечно, в официальном духе. Но мы, со своей стороны, разве не чувствовали бы себя вынужденными ответить так: — останутся у нас индийские колонии, или не останутся — но без Шекспира мы жить не можем. Индия во всяком случае когда-нибудь отпадет от нас, но этот Шекспир никогда не умрет, он вечно будет жить с нами. Мы не можем отдать нашего Шекспира»[322].

III

Проф. Дюги, в общем, разделяет изложенную концепцию нации, господствующую в современном государствоведении. Основным признаком нации он считает «общую борьбу для достижения общей цели и, в особенности, общего идеала». Он красноречиво отмечает значение исторического прошлого в деле выработки национального сознания: «чем длительней и тяжелей борьба, тем драгоценнее жертвы, острее страдания, тем крепче и неразрывнее национальное единство». Он вскрывает наличие религиозно-мистического элемента в чувстве родины. Он признает, что в нацию входят все члены социального целого, связанные единством определенной территории — от низшего до высшего, от неграмотного до ученого: лишь бы они обладали сознанием некоей общей цели, прикрепленной к их земле. Он отличает народность от нации, по сущности своей отнюдь не связанной этническими определениями. Он присоединяется к Ренану: «la nation est une formation historique»[323].

Правда, он как будто готов склониться при этом к революционно-просветительскому истолкованию принципа нации и даже приурочить самое рождение нации к 1789 году. По такому пониманию выходило бы, что нет нации вне формальной демократии. Но сам автор не выдерживает этой искусственной и по существу чуждой его собственной доктрине точки зрения, признавая за довоенной Германией право именоваться нацией и неоднократно подчеркивая, что французская нация слагалась уже в XIII веке (победа у Бувин) в борьбе против англичан и немцев, чтобы окончательно закрепиться в столетней войне (завершившейся победой при Кастильоне в 1453 г.). И действенность коллективной воли французской нации он красочно обозначает двумя волнующими символами и синтезами:

— Жанна д'Арк и пуалю!..[324]

Затем речь переходит к современным нациям. Автор предлагает любопытный метод испытания главных народов современности на звание наций. Предположим, — говорит он, — в решительный период войны вы объезжаете различные фронты и повсюду спрашиваете самого примитивного, самого необразованного солдата: «зачем ты воюешь?» По ответам можно судить о том, принадлежит ли данный солдат к нации, или нет.

И вот проф. Дюги, ответив от имени опрашиваемых солдат на свой вопрос, убежден, что опыт приводит его к следующему выводу:

«Да, есть французская нация; есть бельгийская нация; сербская; американская; английская; с некоторой оговоркою — итальянская; есть немецкая нация. Но нет австрийской нации. И нет русской нации».

Русский мужик — безразлично, царский ли, красной ли армии — видите ли, несомненно, не сумел бы объяснить, за что он борется. Он непременно ответил бы приблизительно так: «я дерусь потому, что этого хочет начальство». Но если бы вы продолжали расспрос на тему «почему же начальство этого хочет», то «конечно, вы услышали бы ces mots, ou bien Niponimai, je ne comprend pas; ou bien Nitchewo, ce n'est rien, qu'importe! Не понимаю и ничего: в этих двух словах вся Россия»[325].

Но автор не ограничивается столь лапидарным, хотя и выразительным, доказательством ничтожности русского народа и делает нам любезность более подробным обоснованием своей мысли. Да не посетует читатель за длинную цитату: приведем аргументацию целиком, и притом подлинными словами нашего сурового прокурора. Тем более, что, насколько я знаю, эта замечательная цитата о русском народе еще не появлялась на русском языке.

«Пусть не говорят мне, — заявляет Дюги — о русской нации: в этом выражении нет и атома истины. Я был в России, правда, уже давно: в 1887 году. Я пробыл там долго, в самом сердце огромной империи, в Москве, в Нижнем Новгороде, в Казани. Я встречал много русских из различных кругов. Я и тогда вынес из своего пребывания в России очень четкое убеждение, что эта страна еще весьма далека от того, что мы можем назвать стадией национального бытия. И, судя по всему, что я о ней с тех пор читал, положение не изменилось и доселе. Подавляющее большинство русского населения состоит из безграмотных, совершенно темных крестьян, мечтающих лишь о клоке земли, способном пропитать их самих и их семьи. Они живут, коченея от холода, длящегося там половину года. Что касается высшего класса, то, до большевизма, он состоял из двух элементов: 1) аристократии наследственной или денежной и 2) интеллигенции. Аристократы породы или богатства — это были люди сравнительной нравственности, жившие развлечениями любого сорта, пользовавшиеся своими привилегиями и тратившие в Парижах и Ниццах свои подчас немалые доходы с земель, обрабатываемых мужиками. Что же касается интеллигентов, то это были сплошь неуравновешенные люди, слишком проворно, без надлежащей подготовки достигшие последних слов цивилизации, взбаламутившей их славянские мозги. Уже в 87 г. многие из них мечтали о всеобщем перевороте, о мировой катастрофе во имя возрождения рода человеческого. Я до сих пор помню, как один знаменитый московский адвокат спокойно поучал нас за большим полуофициальным обедом:

— С тиранами какой же разговор? Только железом и огнем!..

В России не было настоящего среднего класса, этого класса надежных людей (braves gens), сочетающих в себе одновременно и капиталиста, и рабочего, — класса, в некоторых странах, как во Франции, составляющего существенный элемент национальной структуры. Словом, ни разу в русском разуме я не встретил подлинного национального сознания, сознания целостного единства, коего все органы воодушевлены общим идеалом. Я не видел в России ничего, кроме аморфной массы населения, готовой воспринять любую диктатуру…

Известные события последних лет доказали, что я не ошибся. Когда в 1897 году был заключен франко-русский союз, приходилось часто слышать, что это союз не правительств, а наций. Я тогда спрашивал себя, — ужели за 10 лет обстоятельства успели измениться? Не верилось… Я видел французскую нацию, воодушевленную, благородную, всецело преданную этому союзу, как опоре против наследственного восточного врага. Русской же нации я не видел. И, в самом деле, недаром же этот пресловутый союз наций распался при первом испытании. Если бы воистину существовала бы русская нация, подобно французской, если бы действительно это был союз двух наций, мартовская революция 17 г., перемена правительства ничуть не повлекла бы за собою разрыва; союз сохранился бы незыблемым, как и нации, им объединенные.

Если бы русские, подобно нам, смотрели на войну 14 года как на подлинно национальную борьбу, они бы из нее не вышли до полной победы. Если бы они сознавали и понимали, за что они борются, они боролись бы до конца. Русское поражение, напротив, получает вполне естественное объяснение, если будет признано, что Россия отнюдь не нация, а просто куча населения, раздробленного и бесформенного, готового к любой тирании; крестьянская масса, согласная на все за кусок земли; отважная интеллигенция, с необыкновенно живым и блестящим умом, упоенная катастрофической теорией Карла Маркса, решившая провести ее в жизнь и водворяющая для сего кровавую диктатуру. Большевизм есть чистейшее порождение русской почвы; он мог родиться только на ней; в народе, являющемся действительно нацией, свободной и познавшей саму себя, подобные опыты всегда будут лишь случайны и немощны»[326].

Так пишет ученый французский профессор о русском народе.

IV

Разберемся в его доводах. Но прежде всего невольно удивляешься самому методу, которым пользуется почтенный автор. Ни слова о русской истории. Ни звука о русской культуре. Лишь импрессионизм «личных впечатлений» и факт самовольного выхода России из мировой войны, связанный с русской революцией.

Однако, как же так? Нация есть динамика, нация есть процесс. Вне анализа «исторических судеб» нет и анализа наций. Можно ли вырвать минуту из истории народа и на этой произвольно вырванной минуте строить ответственные выводы? Достоин ли именоваться «научным» такой своеобразный «метод»?

А что, если б его применить и к отечеству г. Дюги? Возьмем хотя бы 1814, 1815 или 1871 годы. Разве казаки Чернышева не располагались пикетами на Елисейских полях и не поили в Сене своих коней? Франция тогда тоже, помнится, «вышла из войны до полной победы», отреклась от своего императора, прокляла свою буйную революцию, которую, по-видимому, так искренно почитает теперь великой и национальной французское государственное право. Обесславленная, униженная иноземным вторжением, страна представляла в те дни, несомненно, достаточно жалкое зрелище.

А месяцы Меца и Седана[327]? Если вырвать их из французской истории и представить притом в одностороннем, импрессионистском освещении, нетрудно блеснуть очень горячей, уничтожающей французскую нацию митинговой речью. Но только какая же ей цена?

«Жанна д'Арк и пуалю… Вальми и Марна»… Да, это, действительно, символы и знамена. Но для того, чтобы понять их и воодушевиться ими, нужно почувствовать всю французскую историю. Да, Франция — великая нация: но чтобы это осознать, нужно воскресить в памяти и ее историческое прошлое в его целом, и ее культуру.

В истории каждого народа бывают моменты переломов, кризисов, даже катастроф и временных падений. Но не по ним же судят о народе. Необходима правильная перспектива. Глубоко верно, что память о перенесенных поражениях зачастую лишь укрепляет национальное самосознание. Как и жизнь отдельного индивида, жизнь народа есть некое конкретное, целостное единство, воспринимаемое своего рода «физиономикой», тою «художественной практикой духовного портретирования», о котором хорошо говорил Шпенглер. Внешние факты — выражение внутреннего бытия. Они должны быть поняты в их полноте и связи: только тогда они красноречивы.

Утверждение г. Дюги о России прямо поражает своей голословностью. Оно не только не подтверждено «духовным портретом» русской истории, но не содержит в себе даже и указания на необходимость соответствующего подтверждения. А между тем именно французскому автору надлежало бы серьезнее отнестись к теме. 1812 год вряд ли возможно вычеркнуть не только из русской, но и из французской истории. Когда вся Европа, трепеща, лежала у ног нового Цезаря — кто, как не русский народ, устоял, защищая родную землю, перед Непобедимым? Или г. Дюги думает, что лесные медведи подмосковных партизанских отрядов не смогли бы с полным и ясным сознанием ответить на вопрос «за что они борются»? Они сказали бы очень ясно и очень сознательно: «за веру, царя и отечество». Ужели же эти добровольцы-партизаны, или вот эти ополченцы отечественной войны, столь чудесно описанные нашим Толстым в «Войне и Мире» — ужели они не что иное, как «слепые игрушки в руках тирании царизма»? Но тогда почему не сказать о современных «пуалю» и «томми», что они не более, чем «слепые игрушки в руках капиталистических правительств»? И там, и здесь истины будет одинаково мало. Нужно закрыть глаза на весь облик этой исключительной эпопеи 1812 года, чтобы отрицать глубоко и подлинно народный ее характер. Только некритичная и ненаучная фетишизация «бессмертных принципов 1789» может до такой степени сузить кругозор и затуманить сознание.

«За веру, царя и отечество!» — Этот ответ выражал многое, очень многое. Мудрости веков в нем не меньше, чем в единодушном «je ne veux pas etre boche» (Я не хочу быть бошем — фр.) недавних французских окопов. Русская земля строилась народом, крепким верой и одаренным стихийным чувством государственности. Православие — историческая основа русской духовной культуры и народного русского самосознания. Царская власть — историческая форма всенародного собирания Руси, созидания русского государства, его защиты с востока и запада, его расширения и укрепления. Долгое время «царь» представлялся в народном сознании символом «отечества».

Но пойдем дальше — к Смутному времени. И там мы встречаем все ту же глубокую народную активность. Междуцарствие. Социальная смута. Царя нет, высший класс, испуганный неурядицей, готов призвать на русский престол польского королевича. Боярство, исторически отмирая, бьет челом иностранной интервенции. И из глубины страны, словно само собою, подымается неудержимое народное движение, органически национальное и стихийно государственное. Если бы жил тогда профессор Дюги и принялся опрашивать нижегородское ополчение на предмет «целей борьбы» — о, формула ответа была бы, конечно, очень далека от «Neponimai ou bien Nitchewo». Национальный разум, роевая историческая воля — вот что всегда проявлял в такие моменты русский народ, и по слову великого нашего национального поэта,

В искушеньях долгой кары,

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат.

А татарские иго? А Куликово поле? А собирание русской земли Москвой? Разве все эти «кровавые скрижали» не рождают «общности воспоминаний и особенно страданий»? Пусть «волюнтаризация русской народности» протекала не по желобам арифметического народоправства официального западного образца — она ковалась на полях чести, плавилась в горнах широких внутренних движений, закреплялась в подвигах, воплощалась в национальных вождях, славилась в национальных святынях.

Разумеется, если логически-последовательно связывать понятие нации с началом формального демократизма, с торжеством «либерально-эгалитарных» идей, — Россия не может быть названа нацией и не имеет оснований претендовать ею именоваться. С этой точки зрения Конст. Леонтьев, идеолог русского консерватизма, как известно, с большой опаской относился к европейским «национальным движениям» XIX века. Но центр нашего вопроса — не в терминологическом споре, а в существе суждений проф. Дюги о русском народе, как «бесформенной куче населения».

«Жанна д'Арк и пуалю» — ваши народно-национальные символы? — Прекрасно. Но разве на Руси не найдется подобных? Пересвет и Ослябя, Минин и Пожарский, Иван Сусанин, партизаны 12 года, «неизвестные солдаты» наших дней — здесь преемственность, нить, традиция. Народ соборно выступает нацией, нация переплетается с государством. От Александра Невского и Дмитрия Донского к московским князьям и царям, к Петру Великому и петербургской державе — эта государственная линия является в то же время и национальной, как равным образом национальна и наша народная традиция. «L'Etat-nation» тесно связывается с «L'Etat-puissance» («Государство — нация», «Государство — держава» — фр.). И не разорвать эти живые связи надуманным анализом, подсказанным злободневным политическим пристрастием.

Ваши победные этапы национального пути — Бувин и Кастильон, Вальми и Марна[328]? — Бесспорно. Но и у нас есть свои: Чудское озеро и Куликово поле, Полтава и Бородино. Многовековая напряженная защита своей государственности от сил Востока и натиска Запада, от монгольской лавы и европейского ярма. А исконная борьба с Турцией за славян? А поразительная по своим историческим размахам азиатская экспедиция России, полная больше подвигов мира, нежели борьбы? От Ермака до Великого Сибирского Пути — вот долгая повесть этой экспансии в ее северном устремлении, в то время как среднеазиатские и кавказские походы XIX века характеризуют ее южную магистраль. Всего этого не забыть, не стереть, не выжечь из нашего прошлого, ибо даже сам Создатель не в силах сделать небывшим бывшее.

Правда, русскому сознанию всегда была чужда экзальтация самовлюбленного патриотизма, превращение отечества в идол и кумир. Нужно вообще напомнить, что римские традиции прошли во многом мимо нас. «Слава, купленная кровью» (Лермонтов)[329], никогда не пленяла русское сердце, и не ради нее билось оно любовью к России. Но и не гоняясь за славой, не абсолютизируя государство, не упиваясь патриотической гордыней, русский народ умел, когда нужно, постоять за себя…

Да, нация немыслима без истории. Но она невозможна и без сколько-нибудь значительной, самостоятельной, духовной культуры. Если трудно отрицать русскую историю, то можно ли говорить о русской культуре?

Думается, и тут нет надобности прибегать к специальной апологии: русская культура ныне вряд ли в ней нуждается даже и перед лицом иностранцев. Наша литература давно уже не тайна для Европы. Русская музыка, вообще русское искусство, русская религиозная мысль, а за последнее время и русская философия — говорят сами за себя. Если англичане готовы потерять скорее свои индийские колонии, чем одного Шекспира, — то и мы, русские, вправе сказать, что вернется к нам Прибалтика или не вернется, но Пушкин, Достоевский и Толстой всегда останутся с нами.

Нам самим трудно чувствовать своеобразие собственной культуры. Но, кажется, все иностранцы, с ней соприкасавшиеся, хором ее отмечают. Не нарочно, не умышленно, а стихийно и подсознательно наши культурно-национальные ценности носят печать самостоятельного восприятия жизни и мира. Тому порука — наша народная музыка и наш народный эпос. Все согласны также, что Достоевский и Толстой, Глинка и Мусоргский могут быть только русскими. И в русской культурной традиции отсвечивается русская история, как и русская душа.

Культура — не только фактор нации, но также и ее документ. Народ, имеющий великую историю и великую культуру, очевидно, заслуживает наименования нации. Правда, государство, им созданное, может включать в себя и другие образования национального типа: так российскому государству, несомненно, не удалось претворить в русской нации поляков, финляндцев, еще некоторые народности, входившие в состав царской империи. Но никто же не станет оспаривать, что российское государство — историческое дело русского народа.

V

Но проф. Дюги взывает к современности. В сущности, вся его аргументация построена на использовании небольшого клочка времени, связанного с нынешним русским кризисом. Игнорируя начисто и русскую историю, и русскую культуру, он опирается, с одной стороны, на д