Понедельник, поздний вечер, 15 августа 2016 года.

Вонь в грузовике ужасная. Едкий запах желчи проникает во все. Мое единственное утешение в том, что я не единственная, кому приходится страдать из-за этого. И все же, похоже, никто этого не замечает. Ни Иеремия, потому что он не может дышать носом. Не она, потому что она в стране «Витание в облаках». Я потеряла свою любовь.

Потеряла свою мать.

Потеряла свое будущее.

Сегодня я потеряла все.

Женщина, сидящая рядом со мной, не моя мать. Она всего лишь оболочка, в которой жила моя мать, выдолбленная и наполненная отцом Эммануилом. Сатаной.

Воспоминание из детства горит в моем сознании с абсолютной ясностью. Это один из тех моментов, когда заявление взрослого, то, что в то время не имело никакого смысла, возвращается в свет после того, как его годами прятали в темном уголке памяти. Я помню, как однажды мой отец вернулся из дома престарелых и сказал моей матери, что самое трудное — это оплакивать кого-то, кто все еще жив.

Теперь я понимаю. Наконец-то, я поняла, что он имел в виду. Слабоумие украло личность моей бабушки так же, как сатана сломал личность моей матери.

Итак, сегодня я оплакиваю женщину, сидящую рядом со мной. Моей матери больше нет. Странно, что это не так больно, как я думала.

Я уже давно знала, к чему это приведет. Вот почему?

Или это потому что боль от потери Шона настолько невыносима?

Мое сердце остановилось в тот момент, когда я услышала звук выстрела в салоне. Конечно, оно снова начало биться, но с тем же успехом я могу быть мертвой внутри. Такая же пустая, как оболочка моей матери. Самая драгоценная часть меня исчезла.

Другие девушки мечтали встретить прекрасного принца, но не я. Я всегда знала, кто мой прекрасный принц. Шон всегда был частью моей жизни, и даже когда сбежал, он все еще посещал меня во сне. Фантазия о будущей жизни с ним поддерживала меня.

Сатана украл у меня все. Но я поквитаюсь.

Может быть, я уже это сделала?

Мне повезло, что у меня была одна ночь с Шоном. Всего одна ночь, и это одно чудесное утро. Это больше, чем я себе представляла, и этого недостаточно.

Минуты тикают, и время приобретает странное качество. Поездка длится вечно, и все же это кажется намного быстрее, чем ехать в противоположном направлении с Шоном. В этом нет никакого смысла.

С другой стороны, что имеет смысл в моем искривленном маленьком уголке ада?

Уже смеркается, когда Сатана паркует грузовик на территории комплекса. В трапезной уже погас свет. Мы пропустили ужин, но мне все равно. Я не думаю, что когда-нибудь снова буду голодной.

Иеремия открывает дверцу и очень медленно вылезает из грузовика. Похоже, ему больно. Хорошо! Во мне нет доброты, в моем теле не осталось ни одной заботливой косточки. Моя собственная боль помогает мне скрыть удовольствие, которое испытываю, наблюдая, как он ковыляет прочь, но мой выход из грузовика так же жалок, как и его.

Хизер – я больше не могу думать о ней как о своей матери — идет прямо за мной, ловит меня, прежде чем я споткнусь. Она сейчас такая худая, такая истощенная, но ее сила поражает меня. Она поддерживает меня и тянет в сторону ящика для покаяния. У меня больше нет сил сопротивляться. Даже если бы я начала бороться, какая мне от этого польза? Шон мертв. Из-за меня.

Но я получаю отсрочку из ада, выданную самим Сатаной.

— Моя дорогая, сестра Хизер, — воркует Сатана.
— Мы займемся... исправлением твоей дочери через минуту. Есть гораздо более срочное дело, которое требует моего внимания в первую очередь, и поскольку оно касается ее, она должна присутствовать. — Его тон такой милый, что боюсь худшего. С годами я поняла, что мед, капающий с его губ, всегда является прелюдией к самому горькому вкусу. — Пожалуйста, отведи ее в часовню.

Моя мать тянет меня за руку, и в покорном молчании я следую за ней и вхожу в наше самое ухоженное здание. Жесткие и неудобные скамейки были перемещены, так чтобы старейшины общины могли сидеть перед кафедрой, лицом к пустому пространству, где обычно сидят прихожане. Пусто, кроме двух складных металлических стульев.

Они сидят как судьи, но Сатана сказал, что мое наказание подождет? Для кого эти стулья?

Меня охватывает дурное предчувствие, пробиваясь даже сквозь оцепенелую пустоту, которая... о Боже, я не могу думать об этом. Я невольно вздрагиваю. Прошлой весной старейшины судили прелюбодейку. Ее забили камнями до смерти. Потому что так сказано в Библии. Но в Библии также сказано: «Пусть тот, кто без греха, бросит первый камень», и когда этот ужасный старик повторил слова милосердия Иисуса, каждый из этих лицемерных ублюдков выступил вперед с камнем в руках.

Старейшины? Больше похоже на учеников демонов, искажающих все хорошее и правильное в Иисусе и превращающих это в ужас. Головорезы, как называл их Шон. О, Шон!

Это не должно было стать публичной казнью, но это произошло так близко от одного из моих ульев, что я все слышала. Ее крики навсегда останутся в моей памяти.

Головорезы заканчивают свой приглушенный разговор, когда Сатана входит за нами. Удивительно, но он не присоединяется к старейшинам, а останавливается рядом со мной и моей матерью.

— Вы приняли решение? — обращается он к молчаливому собранию.

— Да, отец Эммануил. Оно у нас есть, — отвечает самый старший член нашей общины. — Их поймали. Их противоестественный поступок был засвидетельствован вашими сыновьями, братом Иеремией и братом Натаном. Не может быть никакой защиты этой... мерзости.
Он насмехается надо мной. Почему он смотрит на меня? Какое я имею к этому отношение?

— Понятно, — подтверждает Эммануил. Он не выглядит взволнованным или удивленным. Он с самого начала знал, что произойдет. — Господь очень ясно высказался по этому вопросу. Книга Левита, — нараспев произносит он. Его голос глубокий, проецирующий. Он на сцене, играет. Это спектакль. — Двадцатая глава, тринадцатый стих.

Не думала, что мой день может стать еще хуже. Я уже разбита и уничтожена. Вдобавок ко всему, что уже произошло сегодня, нет ничего, что могло бы сломить меня еще больше. Кроме этого стиха. Я знаю его наизусть, из тысячи проповедей – на самом деле, больше, чем проповедь, – о грехе и о том, как Бог уничтожит Америку, и почему Бог уничтожит Америку, и это всегда возвращается к этому стиху. Меня снова тошнит, когда Сатана продолжает.

— Если мужчина возляжет с мужчиной, как с женщиной, — провозглашает он, — то оба они совершили мерзость: они непременно будут преданы смерти; их кровь будет на них. — На его лице отразилось восторженное ликование.

И именно поэтому я здесь. Вот почему здесь два стула: Дэниел и Джошуа. Я была так поглощена своей собственной болью, что не хотела видеть то, что происходит.

Несмотря на то, что мать мертвой хваткой вцепилась в мою руку, я поворачиваюсь лицом к Эммануилу.

— Нет! — кричу я, не обращая внимания на опасность для себя. — Нет, отец Эммануил! Ты не можешь этого сделать! Он твой брат!

Сатана оглядывается на меня, и на мгновение в его глазах экстаз сменяется печалью. Он качает головой:
— Кортни, дитя мое, я должен. Господь повелевает, и не нам ослушаться его. Как я могу встретиться лицом к лицу со своей паствой, если проявлю слабость в том, что касается моей собственной плоти и крови? Господь ненавидит грех.

Это извращение, это зло! Он собирается казнить собственного брата!

Мой брак с Дэниелом, возможно, был обманом, всего лишь удобной фикцией, чтобы обезопасить нас обоих, но за последние пять лет мы стали очень близки. Он добрый, милый. Он хороший человек. А теперь его собственный брат собирается убить его просто из-за того, кого он любит.

— И все же, хотя повеления Господа должны выполняться, мы можем проявить некую милость, — продолжает Эммануил. — Я не побью камнями своего брата.

Я вздыхаю с облегчением, но снова напрягаюсь, когда тишина становится тяжелой.
— Что вы сделаете с моим мужем? — спрашиваю я. Дэниел больше не мой муж, если он вообще когда-либо им был, но я не хочу, чтобы это случилось с ним. Он хороший, нежный и любящий человек.

— Слово Господа говорит нам, что эта мерзость должна быть предана смерти, но оно не говорит, что мы должны быть жестокими. Моему брату даруется быстрая смерть. — Эммануил продолжает говорить, но жужжание в моем ухе настолько громкое, что не могу разобрать его слов. Слова «милосердная пуля» эхом отдаются в комнате, но я отказываюсь их слышать.

Этого не может быть. Это не реально. Это просто сон, как один из кошмаров Шона.

В режиме полного отрицания, во главе с матерью и Эммануилом, я следую за старейшинами на поляну в лесу, где рядом с ямой стоит небольшой экскаватор. Дэниел и Джошуа стоят рядом с ямой с закрытыми повязкой глазами и связанными руками за спиной.

— Дэниел! — кричу я, и он поворачивает голову, ища мой голос, но затем его голова опускается, а плечи поникли. Я хотела утешить его, дать ему понять, что мне не все равно, но лишь дала ему понять, что меня нашли и вернули. У него была такая надежда на меня, на мое будущее. На мое счастье. Теперь он проведет свои последние мгновения без малейшего утешения.

Я только все испортила.

Иеремия, стоящий позади них, грубо подталкивает обоих мужчин к самому краю ямы. Их руки связаны, но плечи соприкасаются, и губы Джошуа шевелятся, когда он говорит что-то, чего я не слышу. Дэниел кивает головой, и двое мужчин прислоняются друг к другу, ожидая последнего прикосновения, последнего мгновения вместе. Хизер берет меня за руку, и на мгновение мне кажется... я надеюсь, что она пытается утешить меня, но когда я смотрю на нее, зубы моей матери обнажаются в предвкушении.

Когда Иеремия поднимает пистолет, я закрываю глаза. Я не могу на это смотреть. Это зло! Это хорошие люди! Они никогда никому не причиняли вреда!

Я вздрагиваю от каждого выстрела и не открываю глаза, пока не слышу грохот двигателя экскаватора и скулеж гидравлики. Я не могу плакать. Все мои слезы были пролиты. У меня не осталось ничего для доброго человека, того милого, нежного и наивного человека, который притворялся моей парой. Я пытаюсь найти утешение в том, что он и Джошуа теперь вместе навечно.

Лукас толкает землю в яму экскаватором, прикрывая последние два кусочка добра в моей жизни, но мне удается держать себя в руках, пока Иеремия не встает позади меня и не кладет руку мне на поясницу.

— Не грусти, дорогая. — Дыхание Иеремии горячее, влажное на моем ухе. — Скоро ты будешь с настоящим мужчиной. Тебе не нужен был этот педик. — Он выплевывает это слово мне в ухо, и его отвратительная рука на моей спине скользит вниз к моему заду, обхватывая и сжимая.

— Я уже была с настоящим мужчиной, — шепчу я ему в ответ. — И я снова буду с ним, прежде чем когда-нибудь буду с тобой. — Пустота внутри меня, пустота, созданная потерей всего, что имело для меня значение в этом мире, внезапно становится менее пустым. Меня охватывает раскаленная добела ярость.

— Если ты хочешь быть сукой, — шипит Иеремия губами, распухшими и потрескавшимися от кулаков моей потерянной любви, — тогда я буду обращаться с тобой, как с сукой. Ты можешь жить на четвереньках, как собака, есть с пола, как собака, когда мне захочется бросить тебе какие-нибудь объедки. — Он хватает меня за подбородок и поворачивает мою голову, чтобы я посмотрела на него. — И я трахну тебя, как собаку. — Я чувствую едкий запах сгоревшего пороха на его руке.

— Это то, что тебе нравится? — спрашиваю я. Знаю, что дразнить его опасно, но мне все равно. Что еще он может мне сделать? — Это то, что тебя заводит? Тебе это нравится? Трахаться с собакой? — Ярость в его глазах доставляет мне некоторое удовлетворение.

— Ты заплатишь за это, — шепчет Иеремия, щупая сильнее и глубже. Он напоминает мне, что я собственность, а не человек. Его собственность. — Я собираюсь насладиться нашей первой брачной ночью. Гораздо, гораздо больше, чем ты хочешь. — Ощупывание меня сделало его возбужденным и твердым, и снова скручивает мой живот, когда он прижимается к моему заду. Шон, должно быть, не так сильно нанес ему вред, как это выглядело.

— Нет, ты этого не сделаешь, — отвечаю я ему, тайком выполнив поворот руки в виде клешни и удерживаю ее внизу, спрятав в длинной юбке. Иеремия ухмыляется, не сводя с меня глаз, крепко держа меня за подбородок. Он не хочет, чтобы я отводила взгляд, когда другой рукой достигает своей цели, касаясь меня через юбку. Он хочет увидеть в моих глазах, что я побеждена и признаю его триумф.

Нет. Собираюсь. Совершить.

Я быстро резким движением делаю выпад бедрами, подальше от него, и впиваюсь крючковатыми пальцами в самые мягкие части тела Иеремии, сжимая его яйца, выкручивая их так сильно, как только могу, через его джинсы, и злобно улыбаюсь от вздоха шока и боли и от его расширенных глаз в бездыханной агонии. Это ты хотел, чтобы я смотрела тебе в глаза, грязное чудовище!

Впервые в жизни я становлюсь диким существом, поддаваясь любому яростному порыву. Я прыгаю на него, захватывая пучок сальных волос, и царапаю его лицо другой рукой, пока тяну его на землю. Мои ногти короткие и неровные, но я жажду крови. Иеремия дрожащими руками бьет по моим, блокируя меня, пока я пытаюсь выколоть ему глаза крючковатыми большими пальцами. Даже удивленный и страдающий от боли, он сильнее меня, и у него начинает восстанавливаться дыхание. Не могу позволить ему так легко отделаться!

Я поднимаю колено и вгоняю его прямо в его яйца, и новая боль сдувает его, как лопнувший воздушный шар, и его руки на мгновение обмякают. Этот момент — все, что мне нужно. Рыча, я снова тянусь к его глазам, но так и не делаю этого. Мое преимущество заканчивается, когда чувствую, как пальцы запутываются в моих волосах, оттаскивая меня от него, оставляя меня лежать на спине на земле. Этого времени хватает Иеремии, и он неуклюже поднимается на ноги, сгорбившись от боли между ног.

Моя ма... — нет, не моя мать. Хизер! — и отец Эммануил поднимают меня на ноги, и Хизер дает мне пощечину, ее лицо покраснело от ярости. Она делает глубокий вдох, готовясь закричать, но Сатана останавливает ее поднятой рукой.

— Не нужно, сестра Хизер, — успокаивает он. — Теперь это не твое дело наказывать ее.

— Но... — бормочет она, и Эммануил холодно перебивает ее.

— Это не. Твое. Дело! — Сатана поворачивается к Иеремии – может ли кто-нибудь более точно назвать «отродье сатаны»? — и протягивает руку. — Мой сын исправит ее. В конце концов, она будет его женой.

— Еще нет! — я вызывающе выплевываю в него эти слова.

— Простая формальность, — уточняет он, пожимая плечами.
— Что будет исправлено достаточно скоро.

— Я никогда не стану его женой! — С усилием я успокаиваюсь, заставляя лицо расслабиться и принять безмятежное выражение. — Я скорее проведу вечность в этой яме с Дэниелом и Джошуа, чем проведу хоть одно мгновение в качестве жены твоего сына.

— О, мое дорогое дитя. — Эммануила, похоже, забавляет мое неповиновение. — У тебя гораздо более великая судьба, чем эта. Ты примешь свое место в Плане Господа. В свое время.

Я открываю рот, чтобы горячо возразить, но Иеремия уже достаточно пришел в себя, чтобы заставить меня замолчать, ударив кулаком поверх уже образовавшегося синяка под глазом, который мама подарила мне в лагере. Он уже занес кулак для второго удара, когда отец остановил его.

— Возможно, тебе сейчас стоит не увлекаться, — говорит Эммануил своему сыну обманчиво мягким голосом.
— В конце концов, если моя дорогая дочь Кортни потеряет сознание, она не сможет полностью воспринять воздействие сегодняшнего урока.

— Да, отец, — говорит Иеремия, злобно глядя на меня.

Эммануил смотрит на меня, сложив руки, словно в молитве.
— Ты должна быть внимательна, дочь моя. Мой брат, твой муж, я бы сказал, твой покойный муж, нарушил повеления Господа. Я не хотел, чтобы он дошел до такого конца, но неестественные поступки Дэниела обрекли его на гибель. Как сказано в слове Господа: «Кровь их прольется на их собственные головы».

— Ты убийца, — утверждаю я.
Мои щеки могут быть опухшими и в синяках, влажными от непроизвольных слез, и я снова чувствую струйку крови из разбитой губы, но не доставлю ему удовольствия от моего плача. Никогда больше.

— Едва ли, дитя мое. Едва ли.Так можно утверждать в человеческом законе, но мы не признаем человеческих законов. Господь повелел предать смерти содомитов, и верующие должны следовать его повелениям. — Эммануил поворачивается, чтобы посмотреть на заполненную яму, где похоронен его брат, и на его лице появляется сожаление, может быть, даже горе, но он снова ожесточается, прежде чем встретиться со мной взглядом.
— Те, кто пренебрегает повелениями Господа, должны заплатить за свои грехи, а те, кто пытается помешать Его планам? Они должны научиться повиновению Его законам, подчинению Его воле. Как твой юный мистер Пирс познал сегодня днем.

Я снова бросаюсь, на этот раз на отца, а не на сына, но даже моя подпитываемая адреналином сила быстро угасает, и моя мать легко сдерживает меня.

— Пошел ты! — я кричу на него и, собрав последние остатки своего неповиновения, плюю в него.Больше кровью, чем слюной. Сосредоточенная на своем триумфе – маленьком, но само большое, на что я сейчас способна, – я не вижу кулака Иеремии, пока не становится слишком поздно, чтобы избежать его. Моя голова качнулась в сторону от удара, яркие огни вспыхивают в моих глазах, и чувствую странный кислый металлический привкус во рту. Я падаю назад, и моя голова ударяется обо что-то твердое. Моя последняя мысль — желание смерти.

Мое желание не исполняется. Я все еще жива. Знаю это, потому что промокла, замерзла и у меня болит голова. Я медленно приподнимаюсь на локтях и смотрю вверх. Не могу понять торжествующего выражения лица моей матери, пока она не начинает говорить:
— Я понимаю твое разочарование, брат Иеремия, — успокаивает она своим фальшиво-терпеливым тоном школьной учительницы, — но ты должен увидеть и хорошую сторону в этом. Ее нечистота — это скрытое благословение. — Нахмуренное лицо Иеремии показывает, что он также не понимает, что она имеет в виду. — Разве ты не видишь? Это значит, что не будет никаких сомнений, ребенок, которого она понесет, будет твоим.

Мне не нужно смотреть на свое платье, чтобы понять. Влага, которую чувствую, создана моим собственным телом, и я чуть не рассмеялась. Эммануил ищет в Библии все безумие и ненависть, которые может найти, и Левит 20:13, возможно, приговорил своего брата к смерти, но восемнадцатый стих дал мне отсрочку. На этот раз я согласна со своей матерью. Это благословение. Я никогда не была так счастлива видеть это время месяца. Четыре дня безопасности. Может, пять. Это немного, но это все, что у меня есть. По крайней мере, это хоть что-то.

Хизер помогает мне встать и молча ведет меня к уборной, а затем к ящику для покаяния. Андреа выпустили пораньше? Нет, сегодня был ее третий день.

Прижавшись к земляному полу в углу ящика, я вытираюсь изо всех сил кучей тряпок, которые Хизер бросила сюда вслед за мной. Это жалкая кучка, и мне придется использовать их осторожно, если это надолго. Я не думаю, что они скоро дадут мне свежие. Однако, если повезет и я все спланирую, мне не понадобится больше, чем это: свежий утренний свет поможет мне собраться с мыслями и найти выход отсюда.

Возможно, я потеряла Шона, но – благодаря ему – теперь знаю, что кто-то ждет меня за пределами этого ада. Раньше я ошибалась: есть еще одно яркое пятно во всей темноте вокруг меня. У меня осталось одно в моей жизни, одно хорошее и чистое, что не испорчено ненавистью и гноящимся злом этого… культа.

Я найду выход. Я сбегу и найду своего отца.

 

Глава 16

Шон