Января 1942 года, около полуночи

Ленинградский фронт, железнодорожная станция Каннельярви

Капитан старого войска польского пан Бронислав Замостинский

 

Закончился еще один прожитый на войне день. Фронт прорван – и враг бежит или остался в перекопанных и перепаханных вдоль и поперек траншеях и блиндажах. Такой огневой мощи я не видел ни на той германской войне (хоть прошел ее всю от начала и до конца), ни под Смоленском, когда мы добивали 9-ю армию германцев, ни во время прорыва под Оршей. Там, под Оршей, конечно, тоже хватало тяжелых орудий, но «чемоданы» калибром в 11-12 дюймов над нашими головами тогда все-таки не летали. И если морские двенадцатидюймовые пушки в железнодорожных установках громили что-то в глубине финской обороны, то чудовищные снаряды одиннадцатидюймовых мортир рвались от нас совсем близко. Незабываемое, знаете ли, впечатление. Малейшая ошибка наводчика – и все, пишите письма с того света.

Ну а пока наводчик не ошибается, письма с того света приходится писать финским солдатам. Многоамбразурный дзот с перекрытием в шесть накатов – это, по меркам прошлой германской войны, почти несокрушимая фортеция, но лишь одно попадание одиннадатидюймовой бомбы буквально выворачивает дзот наизнанку. Еще у русских есть девятидюймовый миномет, но его мина раза в два легче мортирной бомбы, при сопоставимой дальности стрельбы. Впрочем, при грамотном обращении этот миномет тоже может быть страшным оружием, потому что таскать его за собой может не только специальный гусеничный тягач, но и мощный грузовик-пятитонка. Таких грузовиков, изготовленных в потусторонней России, у Красной Армии достаточно много, и за транспортом дело не станет.

Но что это я рассуждаю как заправский артиллерист, окончивший не Павловское пехотное, а Михайловское артиллерийское училище… Мортиры и минометы нам, конечно, помогли, но большую часть дела все же пришлось делать самим, хотя, должен признать, что будь это наступление затеяно в прошлую войну, большая часть нашего батальона осталась бы висеть на проволоке, так и не достигнув вражеских позиций. Большевики, как бы их ни ругало наше панство, все же больше заботятся о своем русском солдате, чем генералы царской армии. Достаточно вспомнить сражение шестнадцатого года на реке Стоход, когда без всякого прока и стратегической пользы в окрестных болотах полег цвет русской армии, 1-й и 2-й гвардейские корпуса.

Я сам в том сражении не был, лежал с ранением в госпитале – вот там и понаслушался от соседей по палате, как русская гвардия под обстрелом тяжелых орудий в рост шла на австрийские и германские пулеметы и, будто скошенная косой, ложилась на болотистых лугах. Лейб-гвардии Кексгольмский полк, атаковавший и захвативший укрепленную деревню Трыстень, в этой атаке убитыми и ранеными потерял шестьдесят процентов нижних чинов и восемьдесят процентов офицеров. Аналогичные потери были и в других полках гвардии. А результатом стали незначительные приращения в излучине реки Стоход, без всякой возможности дальнейшего наступления на Ковель, ибо силы были исчерпаны. Даже если не считать того, что перед этим там же, на болотистых берегах, был уже без толку спален Туркестанский корпус, такой исход сражения смело можно приравнивать к поражению. Да, панове, я действительно поляк, но тогда я служил именно в русской армии, и поэтому имею право рассуждать подобным образом.

И ведь никто из генералов, ответственных за эту катастрофу, не только не застрелился и не подал в отставку, но даже банально не извинился перед вдовами и сиротами погибших русских солдат… Ни начальник штаба Ставки Алексеев, который до самого конца требовал продолжения бесполезного и кровопролитного наступления, ни командующий Юго-западным фронтом генерал Брусилов, который задумал, конечно, блестящую с точки зрения тактики операцию, при этом не имел ни малейшего понятия о ее стратегических перспективах. Ни командующий 8-й армией генерал Каледин или командующий сводным гвардейским отрядом генерал Безобразов – которые без малейшего колебания, даже не апеллируя к высшей власти, выполняли глупые и прямо преступные приказы вышестоящих военачальников. Случись такое при Сталине – и всем причастным пришлось бы жестоко пожалеть о своем головотяпстве. Кого сослали бы подальше от фронта на малозначащую тыловую должность, кого с треском разжаловали бы в поручики с назначением взводным командиром, а кого банально расстреляли бы, потому что ему за все преступления нет никакого снисхождения. Или, скорее, Ковель был бы взят с совершенно другой стороны – при том, что в окружении в болотной трясине оказались бы не русские, а австро-немецкие войска. Как это бывает, мы видели под Смоленском, под Оршей, читали в газетах о том, что произошло под Невелем, где нашего батальона не было; и, наконец, мы видим это здесь, на Карельском перешейке, где наш прорыв только что опрокинул фронт финской армии. [237]

Да наш батальон, находившийся на острие главного удара, понес при прорыве значительные потери, но они не идут ни в какое сравнение с потерями русской гвардии в сражении на реке Стоход. Мы не шли в рост на пулеметы, как это было принято в русской императорской армии; дорогу нам расчищали тяжелыми орудиями, а к вражеским позициям мы приближались под прикрытием артиллерийского огня, по-пластунски и перекатами. Отправляя нас в бой, большевистское командование позаботилось о нашей защите. Тяжелые кирасы, называемые бронежилетами, шлемы на голову, налокотники и наколенники, удобные по зимнему времени теплые ватные куртки и штаны. Даже после того, как прекратилась артподготовка и мы пошли вперед, большевистские артиллеристы не оставляли нас своими заботами, оперативно подавляя оживающие по ходу штурма уцелевшие узлы сопротивления.

А в самом конце, когда нужно было брать третью траншею вражеской обороны, нам подсобили не только артиллерией, но и броней. «Клим Ворошилов» – это, конечно, не панцер русских из будущего, но с дополнительной навесной броней и бульдозерным ножом, приспособленным для сметания препятствий, он выглядел весьма грозно и внушительно. К тому же этот нож, на метр выступающий по обе стороны от корпуса, не пробивался пулями, а потому был неплохим щитом, за которым наши штурмовики укрывались от вражеского ружейного огня, когда после короткого артналета шли в атаку за громыхающим бронированным монстром. К тому же только один панцер был «нормальным» – «КВ-1»; два остальных относились к так называемому «экспериментальному типу» и в их маленьких и приплюснутых башнях вместо обычных орудий было установлено по две мелкокалиберных скорострельных авиационных пушки. Такие машины, хорошо защищенные и способные создать перед собой шквал огня, предназначаются как раз для поддержки штурмовых действий, когда нужно расчистить завал, прикрыть солдат-штурмовиков от вражеского огня или подавить дзот или пулеметное гнездо. Ну а уж после того как мы ворвались в траншею – извините, панове, если вы не спрятались, то сами виноваты. Конечно, мы не испытываем к финским солдатам такой ненависти, какая у нас есть к германцам, но черт возьми, они воюют на противоположной стороне.

И, кроме того, Финляндия сама набилась в союзники к Гитлеру, который поработил нашу Польшу. И в ту войну, когда я и мои товарищи, не щадя жизни, сражались с Германией, финские добровольцы ехали во Второй Рейх, приносили присягу Вильгельму и шли против нас с оружием в руках. А ведь Польша, разделенная между тремя соседними империями, не имела всего того, что царь Александр Первый подарил этим зазнайкам. Наша государственность была ликвидирована, мы были всего лишь Привисленскими Губерниями, в то время как у Великого княжества Финляндского имелась своя автономия, свои законы, свой Сейм, единственный на всю Российскую империю, и даже российская полиция не имела в Финляндии никаких прав. Мы были в сто раз более угнетенными, чем они, но поляков, служивших России, было множество, а финнов раз-два – и обчелся… Мелкие, неблагодарные людишки, которых русские цари вытянули из грязи и как равных усадили за стол к благородным людям… А еще нас в финнах раздражает знак гитлеровской свастики, которую эти слабоумные люди выбрали в качестве опознавательного знака. Немцам это, быть может, и нравятся, а все нормальные люди, увидев такое непотребство, приходят в неистовство.

Вот именно поэтому, увидев вооруженного финского солдата, я стреляю в него сразу и не задумываясь. Штурмовикам по-другому нельзя, потому что иначе первым выстрелит уже он и убьет тебя – так же, как ты мог убить его самого. Вообще-то, как я понял, именно поэтому большевики набирают штурмовиков из бывших пленных. Те даже после короткого пребывания в германском плену совершенно звереют и готовы стрелять за звук германской речи или за серый цвет их формы. Что поделать – я сам был одним из таких пленных и могу подтвердить, что никто так хорошо не справляется с задачей привить ненависть к Германии, как обычный немецкий солдат, который получает разрешение делать с людьми все, что заблагорассудится. Девиз у штурмовиков прост: «Там где ты увидел немца – там ты его и убей». У обычных солдат большевиков такой мотивации нет. С финнами, как я уже говорил, сложнее: такой ненависти к ним нет, но мы все равно будет поступать с ними как с врагами, ибо на войне как на войне. Вот сегодня мы обменялись с одним финским солдатом автоматными очередями на короткой дистанции. Одна его пуля ударила в кирасу прямо напротив сердца, другая рванула меня за рукав ватника, а вот я вогнал ему очередь в грудь и живот – и ничуть об этом не жалею. Я жив, он мертв – о чем тут жалеть?

Одним словом, взяв третью траншею, мы немного притормозили, чтобы подсчитать потери, отправить раненых в госпиталь и перевести дух, перекусив сухпайком. А потом на тех же самых панцерах, которых, как оказалось, было там значительно больше, чем три, в составе передовой группы отправились вперед, к этой самой станции Каннельярви, где, по данным разведки, должен был дислоцировался штаб четвертого финского армейского корпуса. Как мы сюда добирались – это совершенно отдельная история, но, как оказалось, никакого штаба тут уже нет. То есть когда-то он тут был, чему свидетельствуют разбросанные повсюду бумаги и трупы высокопоставленных финских офицеров, среди огромных воронок, оставленных не менее чем двенадцатидюймовыми снарядами. Станция совершенно разрушена, и все, что здесь могло гореть, уже сгорело, но в то же время дело тут не в одном артиллерийском обстреле. Кто-то из большевиков – скорее всего, их ОСНАЗ – побывал тут еще до нас (видимо, сразу после завершения артналета) и оставил вполне характерные следы. Финские солдаты в небольших укреплениях перед станцией и у зенитных установок погибли не от артиллерийских снарядов или авиабомб, а оказались застреленными в упор. То же можно сказать и о некоторых офицерах, которые, очевидно были сочтены недостаточно важными для того, чтобы брать их в плен.

Так что ордена за захват важных пленных нам тут не светят. Кроме всего прочего, поступает команда остановиться и подготовиться к обороне на случай вражеской контратаки. Скоро по нашим следам подойдут лыжники – они и займутся этим делом; а наш батальон, как сказал майор Долматович, решено вывести в тыл на переформирование и развертывание в штурмовую бригаду, так что на фронт мы попадем очень нескоро. Очевидно, участие в этой операции можно воспринимать как тест на лояльность со стороны Сталина. Выполнив поставленную задачу, мы показали, что нам можно верить, и теперь не окопавшиеся в Лондоне самозванцы вроде генерала Сикорского, а мы, боевые офицеры, плечом к плечу с русскими сокрушившие германца, будем решать, кто в Польше власть, а кто не власть.

 

 

Часть 16

ГИБЕЛЬ СУОМИ

 

Января 1942 года, вечер

Финляндия, Хельсинки

Особняк Маннергеймов на улице Каллиолин-нантие

Маршал Финляндии Карл Густав Маннергейм

 

Неделя и один день [238] – столько времени потребовалась большевистским войскам для того, чтобы прорвав оборону финской армии у станции Териоки и продвинуться до стен Виипури (Выборга). Не остановила их наступление и частично восстановленная оборонительная линия его, Маннергейма, имени. Задержка на двое суток потребовалась для подтягивания осадной артиллерии, и еще ночь – для артподготовки; потом несколько часов штурма – и рубеж обороны прорван, кстати, в том же месте, что и в прошлый раз, а лязгающая и громыхающая громада Красной Армии продолжает неудержимо ползти дальше в направлении Виипури. 4-й армейский корпус разгромлен, и его остатки беспорядочно откатываются на север. Генерал-лейтенант Карл-Леннарт Эш или погиб, или находится в плену. 2-й армейский корпус, дабы избежать окружения, отступил за Вуоксу. Погиб вместе со своими офицерами и командующий Карельской армией генерал-лейтенант Аксель-Эрик Хейнрикс. Его штаб в самом начале большевистского наступления подвергся удару неизвестного оружия. Именно поэтому первые три дня вражеского наступления на Перешейке творилась ужасная неразбериха.

Чтобы избежать худшего, к Виипури со всех сторон спешат подкрепления. Отдельные части изымаются как из состава 2-го, 6-го и 7-го армейских корпусов, так и из оперативной группы Ханко и частей «столичной» пехотной 4-й дивизии. Из каждой дивизии забирают по одному пехотному полку и одному артиллерийскому дивизиону. Также с севера Финляндии в полном составе передислоцируются 1-я и 3-я пехотные дивизии. Все это составит оперативную группу Виипури, командование которой Маннергейм поручил генерал-лейтенанту Харальду Эквисту, срочно отозванному из Германии, где он представлял финское государство при ставке Гитлера. В прошлую Зимнюю войну (два года назад) он как раз воевал на перешейке и сумел не дать большевикам продвинуться дальше Выборга. Если они опять, как тогда, возьмут штурмом Виипури, а потом еще продвинутся еще на пятьдесят километров к северу, до станции Лаппеэнранта, то отрезанной от центра страны окажется вся Карельская армия целиком и у Финляндии не останется иного выбора, кроме безоговорочной капитуляции.

А большевики будто желают показать, что хорошо выучили уроки прошлой войны: на этот раз не финские егеря отстреливают красноармейцев, а неуловимый большевистский егерский ОСНАЗ охотится на финских «кукушек» как на лесную дичь. Поговаривают, что они даже отрезают у убитых уши, будто у диких животных. Финские егеря несут большие неоправданные потери и не могут даже близко подобраться к своим потенциальным жертвам. У большевиков все же нашлись те, кто знает зимний лес и умеет в нем охотиться ничуть не хуже хладнокровных финских парней. На стороне врага не только прекрасная подготовка и непревзойденная меткость, но и отличная маскировка и почти бесшумное оружие. Очень часто мертвый снайпер с простреленной головой падал прямо на голову своего второго номера – а тот даже не мог понять, с какой стороны прозвучал выстрел.

Маннергейм кивнул. Несомненно, это почерк сибирских охотников, еще более диких и беспощадных, чем жители страны Суоми, а средства маскировки и обнаружения замаскированного противника, а также бесшумное оружие им продали русские с другого конца туннеля времени. Когда те выдвигали ультиматум о заключении немедленного мира, то сразу предупредили, что они с Финляндией не воюют, но что финнам от этого вряд ли будет легче…

У Маннергейма противно заныло под ложечкой. Страх, не страх… Чего там бояться старику? А ведь он действительно боится. Подобно Понтию Пилату русские из будущего умыли руки, и теперь Сталин может предпринять против Финляндии все что пожелает. Более того, они продали большевистскому вождю все необходимое вооружение, и теперь Красная Армия давит Финляндию не только количеством солдат, но и качественным превосходством. Не в силах повлиять на Сталина и Черчилль, с которым он, Маннергейм, находится в дружеских отношениях. После того как на их территории образовался межвременной туннель, большевикам просто ничего не требуется от англичан: ни союза, ни дружбы, ни какого-то одобрения своих действий. Все необходимое они получают с той стороны времени, и это все сделало их невероятно сильными.

Американский посол в Хельсинки Артур Шенфилд официально сообщил министру иностранных дел Финской республики Рольфу Йохану Виттингу, что после того как финское правительство само отвергло предложение Советского Союза о прекращении войны, Соединенные Штаты Америки не имеют ни дипломатических рычагов влияния, ни какого-либо желания заступаться за Финляндию перед разгневанным Сталиным. Сейчас, после того как Япония произвела успешное нападение и разгромила американские силы на Тихом океане, Соединенные Штаты сами ведут переговоры с русскими о помощи в войне на Дальнем Востоке и не желают осложнять свое положение выдвижением ненужных претензий. Хорошие отношения хорошими отношениями, но для американцев сейчас Сталин значит гораздо больше, чем он, Маннергейм. [239]

Формально они правы, ведь Финляндия сама напала на СССР, желая не только восстановить границы 39-го года, но и захватить себе жирный кусок до Архангельска включительно. И сейчас за это желание придется расплачиваться. Раз уж большевистский вождь настроен серьезно и никто ему не указ, то в случае если финская армия не сумеет восстановить положение на фронте, Финляндии грозит утрата суверенитета и превращение в советскую республику. Ему же, Маннергейму, предстоит лишиться жизни – ведь он, с их точки зрения, ничуть не лучше Гитлера, который подписал Пакт о Ненападении, а потом все равно напал на СССР.

Напасть на русских, господа, очень легко, а вот уцелеть при этом значительно сложнее. Ведь вся Россия, если не считать небольшого славянского ядра, территориально состоит из земель, которые русские цари столетиями приобретали, отбивая такие нападения и побеждая агрессоров. Кроме того, он подспудно чувствует свою вину за грехи прошлого. Сколько было совершено подлостей и жестокостей, сколько прилито крови и сожжено пороха, сколько жизней – как сторонников, так и противников – принесено на алтарь независимой Финляндии… Неужели все это было зря – и финское государство, просуществовав всего двадцать лет с небольшим, канет в лету, как уже канули Литва, Латвия и Эстония?

При этом, двинув к Виипури все наличные резервы, Маннергейм чувствовал, что совершил какую-то трагическую и непоправимую ошибку, причем у него нет никакого понятия ни о том, в чем она заключается, ни о том, как ее исправить. Там, на Перешейке, сейчас ожесточенно сражаются двести тысяч финских солдат, а большевики, последними сражениями выигравшие у обессиленного вермахта значительную оперативную передышку, способны бросить туда миллион или два солдат. Это вам не летние бои, когда финская армия давила численным перевесом, а большевики были вынуждены кидать все свои резервы под Смоленск, чтобы остановить рвущиеся к Москве немецкие танки. Теперь все наоборот – и он, Маннергейм никак не может предугадать, откуда может последовать новый удар и какова будет его сила.

 

* * *

 

Января 1942 года, полночь

Москва, Кремль

Кабинет Верховного Главнокомандующего

 

Сталин работал над документами. В воздухе слоями плавал табачный дым от постоянно дымящей трубки, а на рабочем столе Вождя стопками громоздились книги и папки с фотокопиями пожелтевших журнальных и газетных вырезок. Он не любил компьютер и обращался к нему только в случае крайней необходимости, предпочитая прикасаться к истории еще не свершившегося будущего собственными руками. Взгляд в собственное будущее – это такое тяжелое дело… Отсюда, из прошлого, грезятся молочные реки в кисельных берегах и торжество идей Великого Октября, а глянешь в будущее своими глазами – увидишь только гноище и говнище, руины, что остались от Великой Идеи, опошленной эпигонами, а также жирующих на людских бедах откормленных нэпманов. Помнится, он сам, ознакомившись с политической обстановкой по ту сторону времени во всем ее многообразии, закрылся у себя в кабинете, всю ночь курил, размышляя, и пришел в итоге к выводу, что потомки во всем должны разобраться сами. Тем более что, несмотря на полвека сплошной лжи и клеветы, добровольцы, желающие сражаться в рядах РККА, оттуда все идут и идут, а формально буржуазное (а значит, и враждебное) российское государство помогает Советскому Союзу усилиться и выстоять в жестокой борьбе с гитлеровским фашизмом.

Некоторые начальнички, конечно, с радостью бы открестились от всякой помощи коммунистам-сталинистам, но таких их действий не поймет народ, и они, скрепя сердце и скрипя зубами, выполняют достигнутые договоренности. Ведь уже двадцать лет тамошняя буржуазная власть, наравне с заводами и фабриками приватизировав Великую Победу над гитлеровским фашизмом, делала ее становым хребтом своего государства. И отказ от этой идеологемы, основанной на победе советского народа, равносилен краху всей политической системы. На такое добровольно никто не пойдет, поскольку на то, что бывает после таких идеологических выкрутасов, там насмотрелись еще в 91-м году, когда после отказа от руководящей роли коммунистической партии Советский Союз моментально расползся подобно гнилой тряпке.

Но дела с потомками обстоят не так уж плохо. В основной своей массе они небезнадежны и вспоминают советское время как какой-то золотой век, когда отношения людей между собой были более человечными, а с властью – справедливыми. Многие из них, при сохранении уровня бытового комфорта, свойственному началу XXI века, не прочь вернуться в СССР и снова изо всех сил строить социализм. Единственное, чего они не хотят – кормить разных бездельников. Во-первых – это маленькие и гордые народы, считающие, что советская власть им обязана какими-то дополнительными благами сверх их вклада в общее благосостояние. Во-вторых – это раздутый партийный аппарат, не производящий ничего, кроме колебаний вместе с линией партии, и связанных с этими колебаниями пустых лозунгов и ценных указаний, больше похожих на шаманские камлания.

Ну что ж, Сталин тоже понимает, что советский народ с каждым годом должен жить лучше и веселее. Весь народ, а не какая-то его избранная часть, по недоразумению называющая себя товарищами. Если в ходе этой войны удастся выполнить программу-максимум и разорвать кольцо враждебных стран, стягивающих Советский Союз по периметру границ подобно удавке, то благосостояние советских людей намного опередит пресловутые западные жизненные стандарты. Если Советскому союзу не будет угрожать военный поход двунадесяти держав (НАТО), то ему не придется тратить бóльшую часть национального продукта на подготовку к обороне от иноземного вторжения. Тогда эти средства можно будет потратить на производство товаров повседневного спроса и долговременного пользования, изживая вечный дефицит, а также на бесплатные школы, детские сады, больницы, мосты и дороги. Преимущество плановой советской экономики заключается в том, что ей не надо отстегивать львиную долю прибавочной стоимости хозяевам-капиталистам.

Идея о том, что народ надо в обязательном порядке, даже невзирая на благоприятные условия, держать в черном теле, снижать расценки на выработку и повышать цены, изначально является троцкистской, и бороться с носителями такой идеи в партийных кругах необходимо без всякой пощады. Очень жаль, что нельзя вытянуть с того света Никитку, чтобы задать ему пару острых вопросов. Сглупил товарищ Сталин, несмотря на настойчивые просьбы Берии, не стал брать этого троцкистского мерзавца сразу. Думал, что еще есть время, никуда он не денется, и сначала требуется как следует разобраться. Разобрались… Мехлис, посланный в Киев на хозяйство вместо покойного Никитки, уже кричит в голос, что вскрыл в ЦК КПУ гнездо троцкистов и буржуазных националистов и требует права самостоятельно оформлять субчиков по первой категории. Учитывая известную поспешность Мехлиса на суд и расправу (одно дело Павлова чего стоило) товарищ Сталин подтвердил свой строжайший запрет на самовольные расстрелы, распорядившись всех арестованных переправлять в Москву на Лубянку. Лаврентий разберется.

Чистить еще этот гадюшник и чистить, потому что без этой чистки партия разложится, как это было в прошлой истории, а на окраинах поднимут головы буржуазные националисты, в которых неизбежно переродятся свои особые интеллигенции союзных республик. Зачем делить власть с Москвой, если под знаменем обретения независимости от проклятого Центра, объедающего бедные окраины, можно забрать себе все и сразу. Можно не верить товарищам и коллегам из будущего, но ведь и отделение Финляндии от Советской России проходило по той же схеме. Сначала финские товарищи, на волне революционной эйфории переоценившие свои силы, потребовали от товарища Ленина признания независимости Финской республики, объявленной, кстати, буржуазным парламентом. Эти финские товарищи рассчитывали взять власть в Финской республике в свои руки и самостоятельно, без Ленина, Троцкого и прочего ЦК РКП(б), определять судьбу своей страны. Но они просчитались. Оставшись без поддержки России, один на один с естественными трудностями, [240] они оказались разгромлены буржуазными финскими националистами, опирающимися на поддержку германских и шведских империалистических кругов. В результате в настоящий момент идет уже четверная российско-финляндская война, ибо националистическое буржуазное финское государство претендует и на Ленинград, и на Советскую Карелию, а иногда, когда его идеологов особенно заносит, на все земли до самого Урала, населенные финно-угорскими народами… И пресечь эти территориальные претензии финской буржуазии можно, к сожалению, только ликвидировав национальное финское государство и исправив старую ошибку товарища Ленина.

Но тут еще ничего не предопределено – ни с Финляндией, ни с Советскими республиками, из которых как из кубиков сложен СССР. А какая связь между кубиками? Правильно, связывает республики между собой только партия большевиков, но и она сама далеко не едина. Отдельные республиканские центральные комитеты в каждой республике обозначают формирование национальных партийных элит, откалывающих от единой партии куски – где помельче, а где и покрупнее. Закрепляет раскол правило, по которому первым секретарем республиканского ЦК обязательно должен быть представитель титульной национальности. Махровый же национализм, товарищи! Понятно, что товарищ Ленин, устанавливая это правило, боролся с великорусским державным шовинизмом, но, как выяснилось, великодержавный шовинизм работает на укрепление первого в мире государства рабочих и крестьян, а вот местечковый национализм раскалывает его единство. А поскольку марксизм – это не догма, а руководство к действию, ситуацию, пока она не дошла еще до точки кипения, необходимо начать исправлять.

Для начала следует переименовать центральные комитеты национальных партий в республиканские комитеты ВКП(б). Центральный комитет у нас только один, и партия коммунистов тоже только одна. Как повод для таких изменений необходимо использовать безобразия, обнаруженные Мехлисом в украинской партийной верхушке. И всех недовольных такими изменениями нужно сразу брать к ногтю, ибо в момент тяжелейших испытаний важно обеспечить монолитное единство партии. В прошлой реальности после войны он, Сталин, боролся с попытками расколоть партию через образования российского центрального комитета и отдельной российской республиканской компартии, теперь же к этой задаче требуется подойти с прямо противоположной стороны. Сами союзные республики должны быть денационализированы, а потом и сведены к уровню национально-культурных автономий. Никаких национальных идей и преференций «коренным» языкам. Все образование, центральная и республиканская пресса, научный понятийный аппарат – только на русском языке. Изучение национальных языков и письменности в школах факультативно и по желанию. Такие меры должны будут сделать ненужной второсортную часть национальных интеллигенций, которая в прошлом потомков и послужила питательной средой для развалившего страну буржуазного национализма, а ее лучшую часть – включить в состав общесоюзной интеллектуальной элиты. Интернационалисты мы или нет? Та, другая, история показала, что, создавая новую историческую общность, советский народ нельзя ограничиваться полумерами, а необходимо идти до конца. Задача, конечно, тяжелая и грандиозная, но – глаза боятся, а руки делают, ибо нет на свете таких крепостей, которые не покорились бы большевикам…

 

* * *

 

Января 1942 года, 17:40

Москва, Кремль

Кабинет Верховного Главнокомандующего

Присутствуют: Верховный главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин; специальный представитель 32-го президента Соединенных Штатов Гарри Гопкинс; супруга и единомышленница 32-го президента Соединенных Штатов Элеонора Рузвельт

 

Бросив беглый взгляд из-под бровей на вошедших американцев, Вождь увидел, что за месяц, прошедший с их последней встречи, Гопкинс постарел будто разом на сто лет. Плечи опустились, спина ссутулилась, взгляд потух; прежде бодрый и неугомонный человек напоминал сейчас полуспущенный футбольный мяч. Элеонора Рузвельт выглядела, конечно, получше своего напарника, но было видно, что это путешествие для нее тоже даром не прошло. Тяжело, неверное, им было увидеть, во что за семьдесят лет превратилась их Америка, а увидев, понять, почему русские из будущего относятся к американцам с почти нескрываемой враждебностью, а советское руководство – с явной настороженностью и опасением. А ну как и в этом мире все пойдет по накатанной колее – и после победы над гитлеровским фашизмом и японским милитаризмом сегодняшний союзник превратится в жестокого врага, грозящего первому в мире государству рабочих и крестьян атомным уничтожением?

Вспомнив о том, как совсем недавно он сам, ужасаясь, заглядывал в сии бездны и решал, что необходимо сделать для исправления ситуации, Вождь понимающе кивнул своим мыслям. Как и в тот раз, после нападения Японии на Перл-Харбор, Соединенные Штаты отчаянно нуждались в открытии второго фронта в Манчжурии. Война на Тихом океане катила своим чередом, ни на йоту не отступая от накатанной колеи. К настоящему моменту, как и в другой реальности, американские войска на Филиппинах были заперты на полуострове Батаан, англичане потеряли Бруней с его залежами нефти и почти всю Малайю, удерживаясь только на самом юге полуострова. А 11-го января японцы объявили войну Голландии и вторглись в Голландскую Ост-Индию.

Пока никакое знание о планах японцев ничем не помогало союзному командованию – по той причине, что японцы к войне готовы были, а англичане, американцы и голландцы нет. А вот у советского руководства, помимо прежнего аргумента о том, что оно сначала разделается с Гитлером, а только потом возьмется за Японию, было скромное пожелание получить гарантии того, что после окончания войны Соединенные штаты не будут враждебны Советскому Союзу, а уж тем более не станут грозить ему атомным уничтожением. А таких гарантий не может дать никто, ибо в Америке политику вершат не партийные лидеры, президенты и конгрессмены, а владельцы огромных состояний – а они всегда будут выступать за уничтожение СССР, тем более что это должно быть уничтожение единственной конкурирующей сверхдержавы, открывающее путь к однополярному миру.

– Мистер Сталин, – после сухого приветствия вождя сказал Гопкинс, – теперь мы поняли, что вы имели в виду в прошлый раз, когда говорили о желании наших определенных финансово-промышленных кругов заполучить мировое господство, и том, что это желание к началу двадцать первого века сделало с Соединенными Штатами Америки.

– Это очень хорошо, что вы поняли, – сказал Верховный, – теперь мы хотели бы услышать от вас, каким образом вы можете гарантировать приличное поведение вашего крупного капитала. Ведь именно он стоит за кулисами политики, снимает и назначает президентов, решает, какие законы будут приняты, а какие нет. Вы, американские государственные деятели, конечно, что-то значите, но любого из вас можно убрать, то ли организовав кампанию грязной клеветы, то ли сделав пару выстрелов из снайперской винтовки…

– Сказать честно, мистер Сталин, – развел руками Гопкинс, – я не знаю, как ответить на ваш вопрос. По идее, чтобы решить поставленную вами задачу, необходимо организовать в Америке свою собственную социалистическую революцию, потому что меньшей ценой отстранить крупный капитал от правления Америкой никак не получится.

– Вас раскроют в два счета, – проворчал Сталин, – ФБР не дремлет и все такое. На самом деле нам не надо поглощать Америку или совершать там социалистическую революцию. Даже если такая революция удастся, то в силу индивидуалистического американского самосознания социализм в Америке получится настолько уродливым, что лучше не надо. У наших потомков даже существует термин «ангсоц» – то есть англосаксонский социализм, объединяющий в себе все отрицательные черты социализма и капитализма, без всяких положительных моментов. Так что пусть лучше все остается как есть. Мы даже не просим сердечной дружбы взасос, нам важно, чтобы отношения между нашими государствами, несмотря ни на какой неблагоприятный фон, никогда не становились враждебными настолько, чтобы одна страна возжелала уничтожить другую. Ведь мы и наш народ никогда не хотели уничтожения Соединенных Штатов, а только защищались от вражеских поползновений, зато ваши генералы с садистским азартом смаковали, сколько всего атомных бомб они сбросят на Советский Союз, а сколько – на Москву, Ленинград, Киев и другие наши крупные города. А ведь эти генералы частью служат прямо сейчас, а частью находятся на подходе к категории высшего командного состава. Что делать с этими людьми, для которых желание совершать массовые убийства русских и коммунистов важнее собственного долга? Мы знаем, как ваши войска вели себя в Корее и Вьетнаме, и предполагаем, что, если им доведется оккупировать часть советской территории, то вести они себя будут точно таким же образом – после чего наш народ возненавидит вас так же, как он уже возненавидел немецких оккупантов.

– Я не знаю, как ответить на ваш вопрос, господи Главнокомандующий, – снова развел руками Гопкинс, – конечно, я мог бы попытаться солгать и убедить вас, что мы непременно примем меры и устраним изложенные вами недостатки… Но я не знаю, а потому должен посоветоваться с Фрэнки. Мистер президент гораздо умнее меня, и он обязательно что-нибудь придумает. А пока мы можем взаимно улучшать отношения. Мы предоставим вам ленд-лиз со всеми вытекающими из этого последствиями, а вы гарантируйте, что острие вашего Коминтерна не будет направлено против Соединенных Штатов и их интересов. Еще мы можем договориться о позициях в наших стоп-листах, которыми мы обменяемся для укрепления доверия. Кроме того, мы бы не хотели, чтобы секретная информация из учебников истории будущего утекала бы к нашим врагам, в частности к японцам…

– Мы понимаем вашу озабоченность, но ничего не можем сделать. Как организованная сила, в рамках договора об участии в этой войне их экспедиционного корпуса, наши потомки действуют почти безукоризненно, но как частные лица, вне службы они вполне могут делиться с людьми сведениями, не составляющими государственную тайну. Вы меня извините, но если бы ваша Америка в будущем вела себя хотя бы немного поделикатнее, то сейчас между нами не было бы такого разговора.

– Я вас понял, мистер Сталин, – поспешил откланяться Гопкинс, – могу обещать, что все сказанное вами достигнет ушей президента Рузвельта. А теперь позвольте нам с миссис Рузвельт откланяться, потому что нам как можно скорее необходимо вернуться в Соединенные Штаты…

– Не беспокойтесь, – сказал Сталин, – в Америку вас отвезут с ветерком – как говорится, не пройдет и суток, как вы будете в Вашингтоне. Так что можете