Надзирательница Мария фон Вайс

(имя, данное при рождении – Мария Рогге)

 

В детстве я ощущала себя полным ничтожеством – слабым, бесправным, с которым можно было делать все что угодно. Мой отец, герр Герман Рогге, ветеран Великой войны, трижды раненый и травленный газами, воспитывал меня в строгости – за малейшую шалость я подвергалась суровым телесным наказаниям, придумывать которые мой отец был горазд, ибо в силу своего крестьянского менталитета считал, что пожалев розгу, он испортит ребенка. Он любил только двоих моих младших братьев и все им прощал, лишь снисходительно посмеиваясь над их шалостями. Они для него были сыновья-наследники, а я всего лишь девочка – отрезанный ломоть. Мой папаша считал, что для таких, как я, существуют только два жизненных пути. Первый, как у моей матери – быть тихим бессловесным придатком к своему мужу, нарожать кучу детей, к сорока годам превратившись в старуху. Второй путь – уехать в город и стать там дешевой шлюхой, зарабатывающей на жизнь своим естеством и постепенно опускающейся на самое дно. Впрочем, дешевые шлюхи к сорока годам тоже мало чем отличаются от старух. Вот для того, чтобы я не пошла по второму пути, меня и пороли каждый день за малейшую реальную или мнимую провинность.

А потом, летом тридцать второго года, с отцом случилось несчастье. Он утонул, выкушав лишнего со своими приятелями-собутыльниками на деревенском празднике. Эти великовозрастные балбесы поспорили после бутылки шнапса, кто из них сумеет переплыть озеро. Мой отец не смог. Тело нашли только через три дня, когда его прибило к берегу волнами. Мать через полгода зимой умерла от пневмонии, и мы остались сиротами. Братьев отдали в приют, и с тех пор я о них даже не вспоминала. Меня же взял к себе бездетный дядя, брат моей матери. Мне тогда было двенадцать. Как я поняла впоследствии, дядиной семье просто нужна была бесплатная домработница. Дядина жена, фрау Лизелотта, была костлявой длинноносой ведьмой с холодными белесыми глазами – она больше походила на вытащенную из реки снулую холодную рыбу, чем на живую женщину. Меня она вообще не замечала, словно бы меня и не существовало…

Эксплуатировали они меня нещадно, кормили плохо, а мне даже пожаловаться было некому. А спустя какое-то время я стала замечать, что дядя испытывает ко мне какой-то особый интерес… В отсутствие фрау Лизелотты он стал подходить ко мне и лапать своим своими липкими руками, гадко при этом ухмыляясь и дыша мне в лицо гнилостной вонью. Я замирала перед ним, как кролик перед удавом, молча терпя его поползновения, дрожа от отвращения, смешанного со странным возбуждением… Почему-то мне не хватало духу убежать или хотя бы вырваться из его объятий – наверное, мысль о том, что я могу остаться одна на улице, без крова и пропитания, была для меня страшнее всех остальных мыслей. Кроме того, я боялась побоев. Хоть дядя и не поднимал на меня руку, но я чувствовала, что он может это сделать, если я не буду «хорошей девочкой».

И вот однажды, когда фрау Лизелотта в очередной раз куда-то отлучилась, дядя, выпив изрядное количество шнапса, просто взял и изнасиловал меня. Это произошло на кухне, когда я протирала стол – он просто грубо завалил меня прямо на этот стол, задрав мне юбку на голову… Все это было так гнусно, противно и мерзко, как на случке хряка с молоденькой свинкой. Впрочем, хряк к своей временной подруге способен проявить куда больше нежности, чем мой дядя ко мне. И опять же я не посмела сопротивляться. В его руках я была безвольной куклой, равнодушно снося унижение. И потом это стало повторяться регулярно. А я, ни единым словом не выражая свое отношение к происходящему, терпела это все… Уверена, что он даже не догадывался, о чем я думала в тот момент, когда он, пыхтя и издавая утробные стоны, двигался на мне своей грузной тушей. Еще бы – ведь я зависела от него! Может быть, он даже считал, что делает для меня благодеяние. А я – я просто ненавидела его при этом… Ненависть моя была холодной и ослепительно яркой – она выхолодила все мое нутро, где не осталось больше ничего теплого. Я мечтала его убить…

Я вообще всю свою жизнь мечтала кого-то убить – то отца, который был несправедлив ко мне, то братцев, которым перепала вся родительская любовь… и теперь вот – своего жирного похотливого дядю, который, угрожая и запугивая, пользовался мной как вещью, получая свое животное удовольствие. О, я даже строила планы, как подсыплю дядюшке яду в его суп… Или столкну с лестницы… Или подожгу этот ненавистный дом, когда он будет спать… Но воплотить все это мне мешал страх разоблачения и наказания. Мне не хотелось сгубить свою молодость в тюремной камере среди всякого сброда. Я чувствовала, что где-то там, за этими стенами, в больших городах, есть совсем другая жизнь. И я грезила об этой жизни, воображая, как добиваюсь в ней успеха и становлюсь значимой и уважаемой персоной… И тогда уже не я буду бояться кого-то – нет, это передо мной будут трепетать и лебезить, и выполнять мои распоряжения…

Конечно, я не могла не понимать, что для того, чтобы занять хоть сколь-нибудь значимое положение в обществе, нужно много работать, получать образование, иметь упорство, целеустремленность и массу талантов. Но никто не мог мне запретить мечтать. Так прошло четыре года – четыре года бесконечных унижений. И в один прекрасный день я наконец решилась все изменить… Однажды, когда фрау Лизелотта опять уехала по своим делам, а дядя, в очередной раз совокупившись со мной, прилег вздремнуть, «чтобы восстановить силы», я просто выгребла из комода хранившуюся там дядину заначку и сбежала из дома, отправившись прямиком в Берлин. Я надеялась, что смогу затеряться в этом огромном городе – можно сказать, новом Вавилоне.

И что удивительно – как только я взяла свою судьбу в свои же руки, она сразу принялась одарять меня благосклонностью. Я без особого труда, благодаря лишь счастливой случайности, устроилась работать танцовщицей в кабаре, сменив свою невзрачную фамилию Рогге на сценический псевдоним Мария фон Вайс… «блистательная Мария фон Вайс» – так меня называли многочисленные поклонники. Потом я сменила еще несколько мест работы, постепенно осваивая новые навыки, поднимаясь по социальной лестнице, обзаводясь полезными знакомствами и изучая этот мир, от которого была так долго оторвана. Тогда-то, в тот период, я и поняла несколько важных вещей о себе: первое – что я имею довольно-таки неплохие внешние данные, а следовательно, нравлюсь мужчинам, второе – при помощи этих самых мужчин, умело их используя, можно недурно устроиться в жизни. Мужчины и вправду помогали мне. Но быть всю жизнь зависимой от них я не хотела. Мне было необходимо добиться чего-то самостоятельно.

Кроме того, ни один из тех мужчин, с которыми я вступала в интимные отношения, не мог дать мне чего-то важного. Всякий раз, ложась в постель с очередным любовником, мне невольно представлялся мерзкий, толстый дядя Бранд со слюнявыми губами и отвратительным запахом изо рта… В конце концов я вынуждена была признать, что секс, если даже не вызывает отвращения, то, по меньшей мере, оставляет меня равнодушной. И еще я стала ловить себя на том, что желание кого-то убить или искалечить, причинить боль и страдания, так и осталось жить во мне даже после побега из дядиного дома. Сначала эти мысли вызывали во мне некоторый ужас, но потом я все более и более привыкала к ним. Так, постепенно, эта смутная, неудовлетворенная жажда стала моей тайной неотъемлемой частью…

Что касается дядюшки, то он и не пытался меня отыскать. Уже впоследствии я узнала, что почти сразу после моего побега он умер от сердечного приступа. Наверное, это все из-за денег, которые я прихватила с собой на дорожку. Эта новость не вызвала во мне никаких особых эмоций. «Жирная свинья наконец издохла», – вот все, что я подумала по этому поводу. При этом я не считала себя воровкой. Это была та честная плата, которую дядюшка Бранд и тетушка Лизелотта задолжали мне за четыре года каторжного труда за дрянную еду и кровать в убогой тесной каморке.

Поворотным моментом в моей жизни стало вступление в Союз немецких девушек, которое случилось на волне патриотизма, охватившего весь немецкий народ в тот момент, когда на нее напала Польша, [193] а потом и Англия с Францией. На тот момент мне было уже девятнадцать, и я имела за плечами неплохой жизненный опыт. Куда девалась та робкая и покорная деревенская простушка? Я научилась многому за это время – хорошо одеваться, правильно говорить и эффектно себя преподносить. И теперь, окрыленная идеей и имея тысячи единомышленниц, я ощутила в себе просто небывалую силу. Мне хотелось деятельности, хотелось быть причастной к великому делу нашего любимого фюрера… Хотелось что-то совершать во имя Рейха, во имя великой Германии, помочь вермахту и ваффен СС, которые победным маршем шествовали по Европе, разрушая отжившие свое государства и покоряя народы, которым теперь предстояло стать рабами арийской нации… Это желание не давало мне покоя. Казалось, что меня просто распирает изнутри некая нереализованная сила …

И вскоре мне представилась возможность применить свои способности и реализовать свои желания. После года моего членства в Союзе мне и еще нескольким моим товаркам предложили «работу, связанную с небольшим физическим напряжением и несложной деятельностью по охране». Я согласилась на это предложения, не раздумывая ни минуты – и впоследствии не пожалела.

Оказалось, что идет набор на должности надзирательниц концентрационных и воспитательно-трудовых лагерей. Вся Европа покорилась неудержимому тевтонскому натиску, но еще оставались люди, которых требовалось принуждать к тому, чтобы они жили по нашим германским правилам. Выражение «Новый порядок» – это о нас, тех, кто поддерживает порядок и производит насилие в отношении врагов Рейха. Итак, четыре недели обучения, три месяца испытательного срока – и вот, как раз к началу кампании на Востоке, свершилось! С этого момента я окончательно ощутила себя взрослой и самостоятельной, самодостаточной и довольной женщиной. У меня есть отличная, хорошо оплачиваемая работа с возможностью карьерного роста; работа, о которой можно было только мечтать.

Между прочим, далеко не все обучившиеся смогли пройти испытательный срок. Нежные души некоторых моих подруг не выдержали того, что они сами называли «ужасное напряжение». По правде говоря, мне их никогда не понять. Неужели их напрягала необходимость сурового обращения с заключенными? Но ведь это – враги, преступники! Это – те, кто посмел выступать против Рейха! Ни жалости, ни снисхождения не должно быть к этим чуждым особям – евреям, цыганам, коммунистам, гомосексуалистам, лесбиянкам, педофилам и всем прочим, кто не соответствует нашему представлению об идеальных арийских героях будущего… Все они достойны самого плохого обращения, и у меня не дрогнет рука, если придется их наказывать – я была уверена в этом!

Впрочем, в мотивацию других я старалась не вникать. Окружающие люди были мне не особо интересны. Собственно, и подруг-то как таковых у меня не было; так, если только приятельницы. Я просто не могла вообразить такого, чтобы взять и пооткровенничать с кем-то посторонним… Я всегда была одиночкой, привыкнув все переживать внутри себя.

Получив профессию надзирательницы, я ощутила то долгожданное чувство, что теперь-то я достигла того положения, о котором мечтала. Теперь я больше не пустое место, не бессловесное ничтожество. И еще меня грели мечты о том, как я, верно и безупречно служа великой Германии, добьюсь поста старшей, а может, даже и главной надзирательницы в одном из многочисленных концлагерей… У меня будут поощрения и награды, и весь мир будет лежать у моих ног! Но главным в моих рассуждениях было то, что теперь-то я смогу наконец воплотить все свои затаенные, темные мечты о собственном господстве… Сама себе я виделась неким подобием злого и капризного божества, ради своих мелких прихотей распоряжающимся людскими жизнями. И мне до того не терпелось приступить к своим обязанностям, что я даже спать спокойно не могла до тех пор, пока не получила свое первое назначение.

А назначили меня работать в лагерь под названием «Куртенгоф», расположенный в местечке Саласпилс, примерно в двух десятках километров от Риги. Этот немецкий город, некогда бывший столицей могущественного Ливонского ордена, только совсем недавно был освобожден от большевиков, и теперь там требовалось навести хотя бы элементарный немецкий порядок. Насколько мне было известно, в июле-августе в «Куртенгофе» содержали исключительно местных евреев и немного [194] русских пленных, но с началом осени туда стали доставлять новых заключенных, которых свозили не только с территории рейхскомиссариата Остланд, административным центром которого была Рига, но буквально со всей Европы.

Прибыв в Куртенгоф-Саласпилс в конце августа, я осмотрелась и не удержалась от довольной улыбки. Мне здесь понравилось. Все окружающее так точно легло на мою холодную сумрачную душу, что, пожалуй, впервые за много лет я почувствовала себя дома. Перед моими глазами расстилалось огромное пространство, заполненное серыми бараками, часть из которых еще строилась. По периметру территория была обнесена забором их колючей проволоки и над всем этим господствовала деревянная башня, похожая на старинный средневековый донжон. А вокруг всего этого раскинулся великолепный сосновый лес…

Итак, я приступила к осуществлению своей трудовой деятельности на благо нашего великого Рейха. И работать я стала со всем рвением, подобающим арийской девушке, свято преданной идеалам нации. Уже через неделю своей новой деятельности я отметила, что никогда прежде моя жизнь не была такой приятной и наполненной. С самого начала у меня все стало получаться именно так, как надо. У начальства не возникало ко мне ни малейших нареканий. Ведь еще в процессе обучения я усвоила, что главное качество надзирательницы – отсутствие малейшей жалости к заключенным, то, что некоторые называют «жестокостью». Я же считаю, что данное слово неприменимо к врагам нашей нации. По отношению к этому отребью «жестоко» – значит справедливо. Собственно, те, кто считают иначе, не задерживаются долго на этой работе.

И вот прошло больше трех месяцев с тех пор, как я приступила к своим должностным обязанностям. Со своей работой я, в отличие от многих других, справлялась без всякого труда. От меня зависели, меня боялись. Заключенные были в полной моей власти. О, это сладкое чувство всемогущества! Старшая надзирательница, ревностно следя за моей работой, лишь одобрительно качала головой.

Под мое начало был отдан женский барак. Моими «подопечными» были еврейки, польки, чешки, латышки, голландки и даже немки. Было даже немного скучновато… Женщин этих переместили сюда из каких-то других лагерей, и большинство из них были молчаливы, послушны и апатичны. Они никогда не смотрели мне в глаза. И меня это раздражало. Но особенно злила меня одна молодая немка. Она попала сюда из-за своего мужа, выступавшего против нашего нового порядка. Еще летом этот предатель (наверное, тайный коммунист) перебежал к русским! И все бы ничего, но через шведский Красный Крест он прислал своей полоумной женушке письмо о том, что теперь немецкому народу недолго осталось ждать освобождения от наших новых порядков. Мол, на стороне русских выступила очень могущественная сила из будущего, которая уже разбила несколько немецких армий, и скоро русские, заручившиеся этой мощью, придут и уничтожат нас, мучителей настоящего немецкого народа… Конечно, гестапо сразу же арестовало эту женщину, и после короткого суда она была направлена к нам на перевоспитание.

Наверное, она была сумасшедшая, эта Элиза. Но женщины ее слушали. Слушали и верили ей! Об этом мне донесли осведомительницы. И я решила наказать Элизу. Я просто вывела ее перед всеми заключенными барака и стала требовать, чтобы она призналась в том, что сказала неправду. Я видела, как ей страшно… Ее зрачки то сужались, то расширялись, потрескавшиеся губы дрожали, но она старалась смотреть мне в лицо, потому что я этого требовала.

– Это неправда, – вяло произнесла слова, которые я требовала от нее. – Русские не придут. У них нет никакой силы, они ничтожны и глупы. Только немецкая нация достойна править миром. Хайль Гитлер! Я сожалею о сказанных словах. Я – дрянь и преступница. Я заслуживаю наказания…

Она говорила это своими устами, но глаза ее утверждали обратное. Мне было очевидно, что она все равно глубоко убеждена в том, что русские придут – придут и расправятся с нами. Я должна была наказать ее… Вообще-то за подобные разговоры она вполне заслуживала смерти, но у меня по отношению к этой женщине разыгрался какой-то странный азарт – мне хотелось «перевоспитать» ее; точнее, попытаться это сделать.

Я стала избивать ее – сначала своей кожаной плетью, а потом, когда она упала передо мной на колени под градом ударов, я стала пинать скрюченную фигуру сапогами. Я била ее по спине, по плечам, по голове. Особенно по голове, стараясь попасть по лицу. Кажется, я выбила ей несколько зубов. Брусчатка плаца окрасилась красным рядом с ее коленями… Но она не просила пощады. Она молчала…

Я ощутила уже хорошо знакомые мурашки, пробежавшие от моего копчика к шее. Вслед за тем моему лицу стало жарко. И одновременно с этим пришла упоительная легкость, эйфория… Избивая эту узницу, я чувствовала приступ необыкновенного удовольствия. В такой момент мне было легко увлечься. Я могла забить ее до смерти… С трудом взяв себя в руки, я остановилась. Тело мое била дрожь возбуждения, я тяжело дышала.

Элиза пыталась подняться с земли, отплевываясь кровью. Ее лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. Остальные женщины стояли безмолвной неподвижной толпой, опустив глаза в землю.

– Если кто-то еще будет распространять подобные небылицы, то его ждет та же участь, – сказала я, идя вдоль строя медленным шагом. – Но бить я буду сильнее, и не могу дать никакой гарантии, что вместе с вашими зубами не вылетят и мозги…

Хоть я уже неоднократно отбирала из этих женщин тех, кому предстояло идти на виселицу, Элиза всякий раз избегала такой участи. Я не хотела пока умерщвлять ее. Даже если она не «перевоспитается», она должна была почувствовать торжество Рейха… А может быть, мне просто доставляло удовольствие мучить ее. Именно ее – потому что я знала, что она не сломлена. Пока она верит в свои нелепые выдумки и смотрит мне в лицо с таким явным презрением – она не сломлена. Что ж, посмотрим, надолго ли тебя хватит…

В течение последнего месяца в наш лагерь стало поступать большое количество русских детей. Их вместе с родителями вывозили из Белоруссии, где опять начались ожесточенные бои, потому что эти упрямые русские снова пошли в контрнаступление. Работы прибавилось. Старшая поставила меня «на отбор». В мои обязанности вменялось отбирать детей у их матерей и передавать их в отдельный барак. Я была чуть ли единственной, кто делал это с чувством некоторого удовольствия. Женщины кричали дикими голосами, бросались на колени передо мной… И я пинала их своими тяжелыми сапогами. Одну истеричку охранникам даже пришлось пристрелить – она пыталась расцарапать мне лицо, когда я, оторвав от нее ее годовалого скулящего щенка, грубо взяла его за шкирку… Дети внушали мне отвращение, и уговаривать меня относиться к ним лучше было абсолютно бесполезно. Я точно знала, что никогда не стану рожать. Еще во время моей работы танцовщицей кабаре мне пришлось сделать два аборта, и всякий раз, терпя эту мучительную процедуру, я ненавидела своих нерожденных детей и проклинала их за необходимость терпеть боль и унижение.

Совсем маленьких, а также больных, мы умерщвляли, намеренно застужая их на холоде, а у тех, что постарше, брали кровь для раненых солдат Вермахта. Еще часть детей шла под опыты – на них наши врачи испытывали действие различных ядов.

Матери их являлись самым беспокойным контингентов в нашем лагере. Их согнали в один барак и, естественно, поставили над ними меня. Многие из них сходили с ума. Например, там была одна полька, Стефания, которая постоянно пела колыбельные и смеялась счастливым смехом. Она воображала, что ее ребенок жив и находится с ней. Она постоянно качала этого воображаемого ребенка. Она была так погружена в мир своих грех, что даже перестала есть. И однажды утром я нашла ее мертвой; на лице ее застыла блаженная улыбка, а руки были сложены так, как если бы она держала на них дитя.

В лагерь все прибывали и прибывали новые узники. А вместе с ними прибывали и слухи, аналогичные тем, что еще месяц назад распространяла Элиза. И самое страшное было то, что официальные источники в целом подтверждали информацию о том, что на стороне русских выступили неведомые «марсиане». Все оказалось правдой – приземистые неуязвимые панцеры, одним выстрелом способные пробить четыре немецких, и таинственные, закованные в броню солдаты, видящие ночью как днем, и сверхскоростные аэропланы с отогнутыми назад крыльями, которые было невозможно даже догнать, а не то что сбить. А совсем недавно пришло известие, которое буквально повергло всех в шок. Эти самые сверхаэропланы вдребезги разнесли центр Берлина и убили огромное количество народа, в том числе высокопоставленных чиновников и вождей. По этому поводу, помнится, в Германии даже был объявлен трехдневный траур, который мы тут отметили по-своему, удвоив и утроив количество казненных врагов Рейха.

Естественно, среди персонала не могли не ходить разговоры о тяжелой ситуации на фронте. Конечно, все эти разговоры всегда заканчивались неизменным: «Германия непобедима! Наша доблестная армия преодолеет временные трудности! Еще немного – и Россия будет растоптана!», но в глазах у наших людей стояла плохо скрываемая тревога.

С некоторых пор над лагерем повисла неосязаемая дымка какой-то временности. Во всем чувствовалась неотвратимость скорых перемен – узники смотрели бодрее, а надзиратели стали еще злее. От меня ушло то ощущение блаженства и довольства, которое было раньше. Все вокруг было отравлено незримой угрозой… Я потеряла покой. Чтобы хоть немного унять беспокойство и предчувствие какой-то неотвратимой кары, мне требовалось кого-нибудь убить. Да, я делала это с наслаждением. Давно сидящая во мне жажда получила выход, и причем все это было безнаказанно. Итак, чтобы удовлетворить это свербящее чувство, я шла в барак. Все замирали при моем приближении и непроизвольно старались спрятаться, стать незаметными. Но все их жалкие уловки были бесполезны. Я цеплялась к малейшей оплошности. А иногда я просто выстраивала их перед бараком и выбирала себе жертву, которую уводила за угол и забивала до смерти – только для того, чтобы достичь кратковременного чувства эйфории. Пока я находилась под властью этого чувства, я стремилась найти мужчину, чтобы совершить с ним половой акт – по большому счету мне даже было все равно, кто это будет. Обычно мне подворачивался кто-нибудь из коллег. И мы с ним уходили в его или мою комнату, и там предавались разнузданной страсти… Только так я могла достичь яркого и наполненного удовольствия – я обнаружила это не так давно, и теперь приходилось лишь сожалеть, что раньше это было мне недоступно. Но после акта мужчина становился безразличен мне, и я старалась побыстрее спровадить его.

В моей голове постоянно возникали новые идеи, и я не могла избавиться от них, прежде не реализовав. С некоторых пор мне нестерпимо хотелось убивать мужчин. Не просто убивать – перед этим их необходимо было мучить и унижать. Собственно, именно об этом я всегда мечтала, ненавидя представителей мужского пола. Это пошло еще со времен моего детства… Мне казалось, что, убивая мужчин, я наконец смогу избавиться от тех тяжких воспоминаний, когда отец избивал меня, когда дядя насиловал меня… Собственно, я была здесь не одна такая. Как и многие другие, я знала, что главная надзирательница поступает подобным образом. Это была такая извращенка, что ужасы ада меркли по сравнению с ее фантазиями… И потому мы, работники концлагеря, относились к ней с трепетом и уважением. В ней напрочь отсутствовало то, что называют «сочувствием». Это был тот человек, на которого мне можно было равняться. О да, я жаждала занять такое же положение… Ведь тогда мои полномочия возрастут неимоверно… Я буду иметь просто безграничную власть…

Ко мне главная относилась по-особенному. С ее стороны даже были довольно прозрачные намеки, что скоро меня могут назначить старшей… О, как же ждала этого момента! Я даже не сомневалась, что он наступит. Но это радостно-волнующее ожидание портило то, что вести с фронта становились все тревожней и тревожней. Ощущение как перед грозой, когда волосы сами по себе становятся дыбом. Только в нашем случае электрические разряды заменены всепроникающими флюидами ужаса. Угроза буквально висит над нами в воздухе, и все мы уже сильно сомневались в том, что ситуация изменится… Однако друг перед другом мы не подаем виду, как нам страшно, и бодримся изо всех сил.

Последние три дня мне снился один и тот же кошмар – я лежу на снегу, связанная по рукам и ногам, и ко мне подходит Элиза с окровавленным лицом. Ее глаза горят на нем ярким зеленым пламенем. Она склоняется надо мной – и ее рот медленно растягивался в улыбке. И вместо зубов, которые я ей выбила, я с леденящим ужасом видела огромные острые клыки… Но она не кусает меня. Схватив меня стальной хваткой за лицо, она силой открывает мне рот и начинает заливать внутрь меня расплавленное олово…

Всякий раз я просыпалась от собственного крика. Садясь на постели, я несколько раз сглатывала, стараясь избавиться от ощущения в своей глотке горячего вещества. Казалось, что мне не хватает воздуха, что я задыхаюсь. Я подходила к окну, всматривалась в заснеженную даль. И больше не могла заснуть до самого утра…

Элизу перевели в другой барак, где содержались больные. Она умирала. Но почему, почему во сне она приходит ко мне в образе могущественного чудовища? Мне казалось, что если я разгадаю эту загадку, то смогу спасти свою шкуру от неотвратимого возмездия…

 

* * *

 

Декабря 1941 года, 14:35

Линия фронта в под Невелем

 

Тяжелый слитный грохот советских артиллерийских орудий обрушился на позиции 30-й и 290-й пехотных дивизий 10-го армейского корпуса вермахта не на рассвете, как было положено по канонам военного искусства, а за два часа до полудня. В этом краю озер, лесов и болот, где Господь забыл разделить землю и воду, немцы построили свою оборону по принципу укрепленных опорных пунктов, между которыми существовали обширные заминированные и простреливаемые ружейно-пулеметным огнем пространства. Основным материалом для строительства укреплений в этом забытом Богом краю немецкие саперы выбрали легкодоступное дерево с толстой земляной обсыпкой. Строились все эти блиндажи, траншеи и многоамбразурные дзоты еще в начале осени, когда только-только закончилось кровопролитное Смоленское сражение и изможденные противоборствующие стороны принялись на достигнутых рубежах из последних сил зарываться в землю, чтобы не стать жертвой внезапного вражеского контрудара.

Но тут надо сказать, что нормативы в построении полевой обороны в германской армии не менялись со времен прошлой войны. Все эти деревоземляные укрепления и укрытия довольно неплохо противостояли массовой в 1914-18 годах артиллерии калибра 75-76-мм, и при этом не были рассчитаны на то, что на них обрушится огонь артиллерии РГК до восьми дюймов включительно. Структура обороны, состоящая из отдельных опорных пунктов, подсказала командующему артиллерией ударной группы генерал-майору Парсегову, тактику прорыва вражеской обороны. Две артиллерийские дивизии прорыва РГК, железнодорожные батареи особой мощности, артиллерия экспедиционных сил (в том числе и части временно прибывшие в 1941 год для обкатки в боевых условиях) по очереди сосредотачивали свой огонь на опорных пунктах, за 15-20 минут вдребезги разнося творения германских саперов. Не обязательно пытаться раздавить все орехи сразу, достаточно точными ударами колоть их по очереди.

При этом стоит сказать, что систему немецкой обороны заранее вскрыла авиаразведка ВКС РФ – причем на все сто процентов, со всеми ее хитростями, вроде тщательно замаскированных и ложных объектов. И сейчас сокрушающие залпы тяжелых гаубиц не приходились по пустым пространствам, а били точно в предписанные цели, тем более что траектории полета снарядов и места попаданий контролировались современными для XXI века средствами артиллерийской разведки, в результате чего эффективность применения орудий крупных калибров большой и особой мощности возрастала многократно.

Первыми уничтожению подлежали мощные опорные пункты, прикрывающие шоссе Невель–Псков в полосе 30-й пехотной дивизии и шоссе Москва–Волоколамск–Старая Русса–Екабпилс–Рига в полосе 290-й пехотной дивизии. Именно это, последнее, направление немцы восприняли как основное, потому что именно там, под Новосокольниками, сосредоточились все артполки РГК большой мощности (вооруженные двенадцатью 203-мм гаубицами «Б-4» каждый) и единственный в группировке 40-й отдельный артдивизион особой мощности, имеющий на вооружении шесть 280-мм мортир «БР-5». Для деревоземляных укреплений, даже с учетом смерзшегося грунта такие калибры несколько избыточны, зато результаты их применения были настолько зрелищными, что командующий 10-м армейским корпусом генерал артиллерии Христиан Хансен уверился в том, что под Новосокольниками в полосе ответственности 290-й пехотной дивизии генерал-майора Вреде русские наносят основной удар. Именно туда с целью укрепления обороны решили бросить все имеющиеся в наличии резервы, включая и штабных писарей, а также затребовать для этого участка поддержку люфтваффе, ибо дивизионный артполк, почти полностью уничтоженный в первые же минуты вражеского наступления, был не в состоянии противостоять тяжкому молоту крупнокалиберной артиллерии большевиков.

Зато удар под Невелем в полосе 30-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Курта фон Типпельскирха (того самого автора книг «История Второй мировой войны» и «Итоги Второй мировой войны») немцы сочли носящим лишь отвлекающий характер и не требующим серьезного внимания со стороны командующего. Там действия советских артполков РГК (укомплектованных пушками-гаубицами 122-мм «А-19» и 152-мм «МЛ-20») поддерживались российскими переносными комплексами автоматизированного управления огнем «Малахит», позволяющими применять управляемые снаряды «Китолов-2М» и «Краснополь-М». Всего несколько орудий, выделенных для этой работы, по общему результату были сопоставимы со всей остальной артиллерийской группировкой, выделенной для Невельского участка фронта. Не так эффектно, как сокрушающий молот орудий большой и особой мощности, но вполне эффективно.

Тут надо сказать, что морозы под Великими Луками, (практически на пороге Прибалтики) стояли не такие трескучие, как под Москвой и в Белоруссии. Редко когда было минус двадцать; в основном температура скакала между пятью и десятью градусами мороза. Поэтому люфтваффе тут летало, ибо при таких температурах их синтетический бензин еще не терял годности, и немецкие солдаты в окопах мерзли не так сильно. Но все равно из-за раннего начала зимы [195] на озерах и болотах образовалась толстая корка льда,[196] способная выдержать на себе любые массы тяжело экипированной пехоты и легкую бронетехнику весом до пятнадцати [197] тонн. Как говорилось выше, при концентрации такой артиллерийской мощи на отдельных опорных пунктах для их подавления и превращения в лунный пейзаж требовалось не более пятнадцати-двадцати минут.

Как только артиллерийский огонь перешел на другие цели, в первых рядах в атаку пошли проверенные боями под Смоленском и Рославлем саперно-штурмовые батальоны. О, эти суровые парни, которые даже спят, не снимая бронежилета и подложив под голову связку тротиловых шашек. Короткий рывок под прикрытием артиллерии, которая в это время как раз громит соседний опорник, не давая ему накрыть атакующих фланговым огнем – и вот лихие парни уже у кромки вражеской обороны. Дальше – минные поля, за ними – изорванные взрывами обрывки колючки на полуповаленных столбах, а уже потом перемешанные взрывами глыбы смерзшейся земли и переломанных бревен. Можно было подумать, что там бушевал укушавшийся самогонки древнерусский богатырь Святогор, который был древним еще для Ильи Муромца…

Для преодоления минных полей у саперов-штурмовиков имеются российские (правда, еще советского производства) переносные установки разминирования ЗРП-2 «Тропа», иначе именуемые «Змеями Горынычами». Пять минут возни с переносными контейнерами – и в небо, оставляя за собой хвосты дыма и пламени, взвивается несколько огненных комет, за которыми тянутся хвосты детонирующих шнуров. Оглушительные взрывы, взметывающие вверх снежную пыль и ледяную крошку – и вот готовы несколько троп, шаг вправо-влево с которых можно сделать только на собственный страх и риск, с большой вероятностью напороться на шальную противопехотную мину. А теперь вперед и только вперед! Даже после обработки тяжелыми снарядами в развалинах опорного пункта еще остаются живые фашисты, и дело штурмовиков – выкуривать их оттуда; где автоматной очередью и саперной лопаткой, где гранатой, а где и той самой связкой тротиловых шашек, опущенной в вентиляционное отверстие блиндажа.

А вслед за штурмовиками по тем же тропам к развалинам опорного пункта уже подтягивается пехота со старыми добрыми винтовками «Мосина» и пулеметами «Максим». Их задача – укрепиться в этих руинах и отразить возможную контратаку немцев. А что такая будет – и к гадалке не ходи, наверняка их начальники хриплыми голосами уже орут в телефоны: «немедленно восстановить положение и выбить русских на исходные позиции!». Как раз к тому моменту, когда саперно-штурмовые батальоны вгрызлись в цепь немецких опорных пунктов, выбив из нее несколько звеньев, в воздухе появились первые самолеты люфтваффе. Базирующиеся в Риге бомбардировочная группа KG1 выдала все, что могла – две девятки и еще одну тройку двухмоторных бомбардировщиков «Юнкерс-88А», которых только немного опередила восьмерка «Фридрихов» («Ме-109F») истребительной эскадры JG54, взлетевших с аэродрома Коровье Село под Псковом. В принципе, стандартный прием для истребительной авиации этих лет – появиться над полем боя раньше своих бомбардировщиков, чтобы расчистить перед ними небо от истребителей противника.

Но в этот раз все пошло совсем не так как обычно, потому что в ход событий вмешалась прикрывающая группировку Экспедиционных Сил 53-я зенитная ракетная бригада ВС РФ, оснащенная ЗРК «Бук-М3». Пока «Фридрихи» добросовестно пытались расчистить небо над местом будущей бомбежки (флаг им в руки и «Иглу» в задницу), станция обнаружения и целеуказания бригады дала знать о приближении немецких бомбардировщиков. На командном пункте серьезные люди в погонах, пересчитав отметки целей, решили, что выпускать советские истребители рановато, и что лучше пока потроллить люфтов с помощью высоких технологий. Если даже они не повернут назад после первых попаданий зенитных ракет, то подойдут к району бомбометания в неполном составе, без строя, в шокированном состоянии души и расстроенных чувствах.

Наводка инерциальной системы наведения (которая и выводит ракету в район цели) и последующая радиокоррекция осуществлялись на отметки бомбардировочных троек; семь троек – семь ракет. Масса боевой части ракеты составляла шестьдесят два килограмма, из которых тридцать четыре – это разрывной заряд, состоящий из смеси тротила и гексогена, а остальное – способные пробивать авиационную броню трехграммовые поражающие элементы из сверхтвердого сплава. Самолеты внутри троек летели очень близко друг к другу, так что если рядом разорвется зенитная ракета, тяжело поврежденными или уничтоженными окажутся все три. Вообще, если бы «люфты» знали, что это не только операция Советов, но и «марсиан», они приложили бы все усилия для того, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте.

И вот, когда километрах в пятидесяти от прибли