Открылся бал. Кружась, летели

Четы младые за четой;

Одежды роскошью блестели,

А лица — свежей красотой.

Усталый, из толпы я скрылся,

И, жаркую склоня главу,

К окну в раздумьи прислонился

И загляделся на Неву...

Стоял я долго. Зал гремел...

Вдруг без размера полетел

За звуком звук. Я оглянулся,

Вперил глаза — весь содрогнулся,

Мороз по телу пробежал.

Свет меркнул... Весь огромный зал

Был полон остовов... Четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями,

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота —

С костей их все покровы спали;

Одно осталось: их уста,

Как прежде, все еще смеялись;

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех.

Глаза мои в толпе терялись,

Я никого не видел в ней:

Все были сходны, все смешались...

Плясало сборище костей.

 

И рождается сказка о том, как легко и просто — незаметно даже — можно перестать быть человеком, превратиться в бездушное его подобие.

 

Коллежский советник Иван Богданович Отношенье, — в течение сорокалетнего служения своего в звании председателя какой-то временной комиссии, — провождал жизнь тихую и безмятежную», — повествует Одоевский. С 9 часов утра и до 3 часов пополудни он, «не трогаясь ни сердцем, ни с места, не сердясь и не ломая головы понапрасну, очищал нумера, подписывал отношения, помечал входящие»; а по вечерам играл в бостон с тремя любимыми своими чиновниками — двумя начальниками отделений и одним столоначальником.

И вот однажды, да еще в праздник, когда добрые люди поздравляют начальников, ходят в церковь, отдыхают среди домашних, случилось необычайное происшествие.

Час, другой, третий, не замечая времени — сидит Иван Богданович со своими подчиненными за карточным столом. Давно наступило утро...

«Но в комнате игроков все еще ночь; все еще горят свечи; игроков мучит и совесть, и голод, и сон, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульях, стараясь от них оторваться, но тщетно: усталые руки тасуют карты... приходят игры небывалые.

Наконец догадался один из игроков и, собрав силу, задул свечки; в одно мгновение они загорелись черным пламенем; во все стороны разлились темные лучи, и белая тень от игроков протянулась по полу; карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, — и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская... Короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали (нагар) со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двойки и тройки почтительно прижимались к стенкам».

Да, пренеобычайные события описаны Одоевским в «Сказке о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником».

Но необычные только на первый рассеянный взгляд. А если подумать, можно представить себе: наутро Иваны Богдановичи карточные вместе со своими подчиненными отправились на службу. А там, пожалуй, никто и не заметил бы подмены, потому что и прежний Иван Богданович давным-давно перестал быть действительно одушевленным.

Что же заменяет души у тех, кто даже не то чтобы продал свою душу дьяволу, — как бывало в давние времена, — а просто потерял ее ненароком, словно мелкую монету или носовой платок? Потерял, да и не заметил; либо заметил, да поленился поискать — не велика потеря.

... Проверяя себя, как привык он, Гоголем, Одоевский мог подумать: вот Собакевич, была у него душа — должна была быть, — да тихо почила в своем обиталище, со всех сторон стесненная салом и мясом. А Чичиков спрятал душу в знаменитую свою шкатулку, между купчими. Или дупт Плюшкина; задохнулась она в пыли, в тлении, а паук заткал ее своей паутиной. А Ноздрев? Нагулялась душа его на веселой ярмарке, Ноздрев поймал беглянку и хорошо, если не прибил под пьяную руку, да и выменял на лошадь, на собаку какую-нибудь брудастую, проиграл в шашки...

Души, забытые в придорожных кабаках, утонувшие в канцелярских чернильницах, заложенные в ломбардах, износившиеся, траченные молью. А чаще — проданные их владельцами за недорогую цену.

Борьба с эпидемией «обездушивания», этой нравственной чумы, становится главным в творчестве Одоевского. В развитие темы один из героев романа «Русские ночи» читает своим друзьям записки последних уцелевших жителей фантастического «Города без имени» — некогда богатого и могущественного.

БЕНТАМИТЫ

 

«Давно, давно, в восемнадцатом столетии, все умы были взволнованы теориями общественного устройства; везде спорили о причинах упадка и благоденствия государства; и на площади, и на университетских диспутах, и в спальне красавиц, и в комментариях к древним писателям, и на поле битвы.

Тогда один молодой человек в Европе был озарен новою, оригинальною мыслию. Нас окружают, говорил он, тысячи мнений, тысячи теорий; все они имеют одну цель — благоденствие общества, и все противоречат друг другу... Говорят о правах человека... но что может заставить человека не переступать границ своего права?.. Одно — собственная его польза!..

Что бесполезно — то вредно, что полезно — то позволено. Вот единственное твердое основание общества! Польза и одна польза — да будет вашим и первым и последним законом! Пусть из нее происходить будут все ваши постановления, ваши занятия, ваши нравы; пусть польза заменит шаткие основания так называемой совести, так называемого врожденного чувства; все поэтические бредни... — и общество достигнет прочного благоденствия».

Так проповедовал английский философ Иеремия Бентам. Ученики его — бентамиты — отыскали необитаемый остров и там, «вдали от мечтателей», принялись осуществлять систему учителя.

«Колония процветала, — говорится далее в этих записках. — Общая деятельность превосходила всякое вероятие. С раннего утра жители всех сословий поднимались с постели, боясь потерять понапрасну и малейшую частицу времени, и всякий принимался за свое дело: один трудился над машиной, другой взрывал новую землю, третий пускал в рост деньги... В обществах был один разговор — о том, из чего можно извлечь себе пользу? Появилось множество книг по сему предмету... Девушка вместо романа читала трактат о прядильной фабрике; мальчик лет двенадцати уже начинал откладывать деньги на составление капитала для торговых оборотов.

... Одно считалось нужным — правдою или неправдой добыть себе несколько вещественных выгод. Этому искусству отцы боялись учить детей своих, чтоб не дать им оружия против самих себя... Но юный бентамит с ранних лет из древних преданий, из рассказов матери научался одной науке: избегать законов божеских и человеческих и смотреть на них как на одно из средств извлекать себе какую-нибудь выгоду. Нечему было оживить борьбу человека; нечему было утешить его в скорби. Божественный, одушевляющий язык поэзии был недоступен бентамиту. Великие явления природы не погружали его в ту беспечную думу, которая отторгает человека от земной скорби. Мать не умела завести песни над колыбелью младенца... Все отвлеченные... мысли, связывающие людей между собой, показались бредом; книги, знания, законы нравственности — бесполезною роскошью. От прежних славных времен осталось одно слово — польза».

Бентамитов сгубили не эпидемии и не голод — все это обрушилось на город позднее, а сама невозможность существовать без того, что их пророку казалось бесполезным, а на самом деле составляет смысл жизни.

«Неужели и вправду неизбежно, что раньше или позже люди уви-дят себя среди развалин города бентамитов? — думал Одоевский. — Или развалины эти все же на окольной тропе, а есть истинная дорога, человеческая?»

Пожалуй, единственный способ ответить на этот вопрос — представить и изобразить будущее. Одоевскому это не кажется неосуществимым: «Я уверен, — пишет он, — что всякий человек, который, освободив себя от всех предрассудков, от всех мнений, в его минуту господствующих, и отсекая все мысли и чувства, порождаемые в нем привычкою, воспитанием, обстоятельствами жизни, его собственными и чужими страстями, предастся инстинктивному свободному влечению души своей, — тот в последовательном ряду своих мыслей найдет непременно те мысли и чувства, которые будут господствовать в близкую от него эпоху».

С этой верой во всесилие мечты Владимир Одоевский отправляется в долгое свое воображаемое путешествие; присоединимся же и мы к нему.

Все дарования — мыслителя, философа-любомудра, фантаста, сказочника — объединились в стремлении увидеть будущее; именно увидеть, а не придумать.

И дата выбрана. «По вычислениям некоторых астрономов, комета Вьелы должна в 4339 году, то есть 2500 лет после нас, встретиться с Землей, — пишет Одоевский. — Действие романа происходит за год до сей катастрофы».

СКАЗКА БУДУЩЕГО

 

Итак, в 4338 год!

С поверхности Земли люди вырвались во внеземное пространство — это первое, что поражает в России сорок четвертого столетья чужеземца-путешественника, от имени которого ведется повествование. «Нашли способ сообщения с Луною; она необитаема и служит только источником снабжения Земли... Путешественники берут с собой разные газы для составления воздуха, которого нет на Луне».

И вместе с завоеванием надземного пространства другим станет само мышление наше, — предсказывает Одоевский. «Новому труженику науки будет предстоять труд немалый: поутру облетать (тогда вместо извозчиков будут аэростаты) с десяток лекций, прочесть до двадцати газет и столько же книжек, написать на лету десяток страниц и... поспеть в театр; но главное дело будет: отучить ум от усталости, приучить его переходить мгновенно от одного предмета к другому; изощрить его так, чтобы самая сложная операция была ему с первой минуты легкою; будет приискана математическая формула для того, чтобы в огромной книге нападать именно на ту страницу, которая.нужна, и быстро расчислить, сколько затем страниц можно пропустить без изъяна».

Когда комета Вьелы столкнется с Землей, люди как-то (вероятно, при помощи летательных аппаратов) на время покинут нашу планету и избегнут гибели.

Они сильны, они подчинили себе природу; «огнедышащие горы в холодной Камчатке... употреблены, как постоянные горны для нагревания сей страны. Построены теп л охрани л ища... машины гонят по трубам тепло — с юга на север. Вся страна превратилась в сад, где растут плодовые деревья, изобретенные здешними садовниками».

Но что случится с человечеством? Каким оно придет в тот бесконечно далекий век; ведь чтобы выдержать самое грозное испытание, необходимы не только изобретательность техники, мудрость науки, но и все силы сердца — сплоченность, самоотверженность.

«Нет, мы не стали бентамитами, — словно бы отвечает Одоевский из бесконечной дали времени. — Увеличившееся чувство любви к человечеству достигло того, что люди не могут видеть трагедий и удивляются, как мы могли любоваться видом нравственных несчастий, точно так же, как мы не можем постигнуть удовольствия древних смотреть на гладиаторов».

С самых первых месяцев жизни ребенка учат выражать свои мысли и чувства не только словами, но и на языке нот. От этого увеличивается понимание людьми друг друга, и Министру примирений остается не так уж много работы.

Музыка и любомудрие в тот далекий век станут сопровождать человека от детства до старости; точно так же, как от детства до старости они сопровождали Одоевского.

Возникли новые удивительные музыкальные инструменты. Вот чужеземец, от имени которого ведется повествование, вместе с другими гостями попадает в сад первого министра. Одна из дам в платье из эластического хрусталя подошла к бассейну, и в то же мгновение «журчание превратилось в прекрасную тихую музыку: таких странных звуков мне еще никогда не случалось слышать; я приблизился к моей даме и с удивлением увидел, что она играла на клавишах, приделанных к бассейну: эти клавиши были соединены с отверстиями, из которых по временам вода падала на хрустальные колокола и производила чудесную гармонию»...

И вот мы в Кабинете Редкостей — огромном здании, построенном на самой середине Невы и имеющем вид целого города... Многочисленные арки служат сообщением между берегами; из окон виден огромный водомет, который спасает приморскую часть Петербурга от наводнений. Ближний остров... занят огромным крытым садом, где растут деревья и кустарники, а за решетками, но на свободе, гуляют разные звери; этот сад есть чудо искусства! Он весь построен на сводах, которые нагреваются теплым воздухом постепенно, так, что несколько шагов отделяют знойный климат от умеренного; словом, этот сад — сокращение всей нашей планеты; исходить его то же, что сделать путешествие вокруг света».

Своды, своды, звуки необычайных инструментов, доносящиеся со всех сторон.

Что все это напоминает нам? Да конечно же — Городок в табакерке; ведь и там за сводом виднеется, манит другой свод, третий... десятый... И там не умолкают звонкие голоса мальчиков-колокольчиков: Дин-дин-дин — идите за нами!

 

Теперь-то мы понимаем каждое слово серебряного их языка.

Дин-дин-дин-дин. Смелее! Идите, и вы познаете все чудеса Земли. Если придется увидеть странное, даже страшное — не бойтесь! Учитесь смотреть прямо в глаза беде, опасности! Учитесь оберегать живое свое сердце от корысти, выгоды, бездушности. И через город бента-митов, через мертвые эти развалины надо суметь пройти. Дин-дин-дин — впереди Будущее, оно принадлежит вам; впереди 4338 год!

Звенят, зовут, ободряют, звучат надеждой, через столетия доносясь до нас вот так необычно — из прошлого и одновременно из далекого будущего, — милые голоса родившихся в сказке Одоевского мальчиков-колокольчиков.

 

 

ВСЕ НАШЕ ЛУЧШЕЕ...»

 

В 1845 году Кюхельбекер из ссылки, из Кургана, писал Одоевскому: «Ты — наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной. Будь счастливее нас!» Все уже было решено Одоевским: он вступил в литературу в рядах пушкинского поколения и теперь вместе с другими писателями своего времени, вслед за ними расстанется с нею: как и каждому человеку, поколениям людским тоже отмерены свои сроки.

Один только замысел, возникший еще в юности, а точнее — в 1825 году, он мечтает осуществить: роман о Джордано Бруно. Одновременно реальный, сказочный и фантастический мир, который Владимир Одоевский создавал во всю жизнь, не будет завершен пока в череду населяющих его образов не вступит подлинный герой — идеал не одного только времени, не одного из вечно спорящих течений, — а общечеловеческий.

Джордано Бруно — ученый, мыслитель, постигший бесконечность Вселенной и миров, в ней существующих; бесстрашный бунтарь, который предпочел мученическую смерть отречению от своих идей. В образе этом разрешался вечный спор мысли с действием, спор, с юности шедший между братьями Одоевскими. Для Владимира Одоевского бесконечно важно сближение их позиций. Потому еще, что и Александра уже нет в живых.

Мыслитель. Борец за истину. Но и этим не исчерпывалась суть личности Джордано Бруно.

Одоевскому вспомнились пушкинские строки:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

 

Он написал набросок к заключительной главе романа: «Дня через два после казни два старика с молодою женщиной собирали хладный пепел Бруно и плакали. «Что вы плачете над еретиком?» — сказал кто-то из прохожих. «Если бы ты знал его — ты бы не сказал это: он был истинно добрым человеком».

И мысль, и действие, осененные и поверяемые добром, — вот что значит «все наше лучшее».

 

 

Глава одиннадцатая

 

ТАЙНЫ СКАЗКИ

 

«ИЗГОЛОДАВШЕЕСЯ ВООБРАЖЕНИЕ»

 

А вот колония бентамитов, почти такая же, какою создало ее воображение Одоевского, возникает наяву. В романе «Тяжелые времена» Чарльз Диккенс переносит нас в дымный и душный город Кокстаун. В похожем на склеп, холодном классе образцовой школы один из столпов города Гредграйнд произносит поучение, адресованное не только детям, но и их наставнику со зловещей фамилией «Чадомор»:

 — Итак, я требую фактов. Учите этих мальчиков и девочек только фактам. В жизни требуются одни факты. Не насаждайте ничего иного и все иное вырывайте с корнем. Ум мыслящего животного можно образовать только при помощи фактов, ничто иное не принесет ему пользы. Вот теория, по которой я воспитываю своих детей...

Дети его, Томас и Луиза, сидят тут же в классе среди других учеников; взгляни Гредграйнд на них глазами не правоверного бента-мита, а человеческими, отцовскими, он бы сразу понял то, что так тревожит автора романа: «В обоих детях, особенно в девочке, чувствовалось какое-то угрюмое недовольство; сквозь хмурое выражение ее лица пробивался свет, которому нечего озарять, огонь, которому нечего жечь, изголодавшееся воображение».

Но ведь чувства — это нечто эфемерное, а не факты, и Гредграйнд не станет терять времени на угадывание их.

Образцовый урок сменяется другим, не менее образцовым. И кажется, что дети под наблюдением Гредграйнда и Чадомора растут вполне образцовыми, но однажды вечером они пробираются к деревянному балагану бродячего цирка Слири, чтобы хоть через щели в сосновых досках поглядеть на удивительную «конно-тирольскую пляску цветов». Отец настигает их за этим предосудительным занятием.

 — Подумай! — восклицает он в крайнем негодовании. — Томас и ты, которые, можно сказать, насыщены фактами; Томас и ты здесь!.. Уму непостижимо.

 — Мне было скучно, отец, — ответила Луиза. — Мне уже давно скучно. Надоело.

 — Надоело? Что же тебе надоело?

 — Сама не знаю. Кажется, все на свете.

Придя домой, Гредграйнд скажет забитой своей супруге, тоже утопающей (или уже утонувшей) в море фактов:

 — Еще не хватало, чтобы я увидел своих детей за чтением стихов.... Да, цирк, а там еще сказочки и стихи; нечто такое открытое, хрупкое — против железной логики фактов; совсем, совсем неравные силы!

Но ведь что удивительно: несмотря на всю свою хрупкость и бесполезность иногда они побеждают. Ведь так?! Иногда им удается отвоевать у этих самых железных фактов хотя бы первые шесть-семь лет существования ребенка, а то и все его детство; а то — бывает и так — всю жизнь! Они окружают ребенка незримой оболочкой волшебства, этого самого воображения, — защищают как щитом. Недаром люди начали создавать сказки, лишь только возникли на земле.

Иногда стихи, сказка, игра побеждают. А если этой оболочки волшебства нет? Если она разорвана в клочья и растоптана? Что,если «воображение задушено еще в колыбели»? — спрашивает Диккенс.

Уже взрослой девушкой, прежде чем по родительской воле выйти замуж за низкого и тупого, однако вполне преуспевающего бентами-та, Луиза скажет отцу:

 — Вы так заботливо берегли меня, что сердце мое никогда не было сердцем ребенка. Вы так образцово воспитывали меня, отец, от колыбели до сего часа, что я никогда не знала ни детской веры, ни детского страха.

Человеческое, отцовское пробудится в Гредграйнде, но боже, как поздно это произойдет. Жизнь Луизы искалечена. А Томас? Он совершил кражу и попадет на каторгу. Да он и заслужил жестокое наказание. Заслужил? Но ведь он и сам жертва отца, Чадомора, тех, кто вытоптал в его душе все живое.

Битцер, воспитанник той же образцовой школы, гонится за товарищем школьных лет: им движет надежда на щедрую награду. Он гонится за Томасом и не упустит свою жертву, если только...

Если не перенести действие в сказку. А единственное владение сказки в Кокстауне — это бродячий цирк Слири; вот уж кто никогда не изменял и не изменит миру воображения.

Там-то, на арене цирка, — находившегося в ту ночь как раз на полпути между Кокстауном и Ливерпулем, откуда можно бежать за море — уже волей сказки, а не реального романа встретятся главные герои его, и Гредграйнд обратится к Битцеру с мольбой пожалеть и отпустить Томаса.

 — Есть у тебя сердце?!

 — Без сердца, сэр, — ответит Битцер, усмехнувшись несуразности вопроса, — кровь не могла бы обращаться. Ни один человек, знакомый с фактами, установленными Гарвеем относительно кровообращения, не мог бы усомниться в наличии у меня сердца.

И еще он скажет:

 — Всегда и во всем нужно опираться на присущее человеку стремление к личной выгоде. Это единственная прочная опора. Уж так мы созданы природой. Эту догму мне внушили с детства, сэр, как вам хорошо известно.

И, прислушиваясь вместе с потрясенным горем Грэдграйндом к монотонному голосу Битцера, мы понимаем: иногда слова, тобой же для личной твоей выгоды придуманные или даже тобой только повторенные, возвращаются, чтобы без всякой жалости ранить или даже убить тебя; может быть, для того и написал Диккенс «Тяжелые времена», чтобы напомнить людям эту простую, однако не стареющую с годами истину.

Когда переговоры с Битцером оканчиваются безуспешно, из мрака, окружающего арену, выдвигается — как раз вовремя — хозяин цирка старый Слири и услужливо предлагает Битцеру свой экипаж, чтобы подвезти его вместе с конвоируемым Томасом к железнодорожной станции.

Неужели и он предал?

Возница, Битцер и Томас вместе с огромной цирковой собакой, предназначенной заботливым Слири для охраны пассажиров — «время ночное, всякое может приключиться», — занимают свои места. Экипаж катится по безлюдной дороге, пока вдруг не останавливается.

 — Лошади вообразилось, что она на цирковой арене, и в з д у-м а л о с ь танцевать польку, тут уж ничего не поделаешь, — объясняет услужливый возница негодующему Битцеру.

А тем временем экипаж настигает повозка, запряженная пони; Томас перескакивает в нее и исчезает в темноте. Битцер решает преследовать беглеца пешком, но путь преграждает огромный пес с оскаленной пастью; ему тоже что-то такое вообразилось и вздумалось...

Да, лошадь — это не только четвероногое травоядное. И собака не только... А человек лишь тот, кто наделен воображением: для того и даровано нам длинное-длинное детство, которое так быстро проходит, чтобы в трудную взрослость мы вошли, уже обладая этим волшебным даром.