Только, чур, со мной не драться

И давать мне высыпаться...» —

 

отвечает Иван.

 

 

Это обращение не только равного к равному, а смелого и молодого к вздорному старику; как же славно и неожиданно звучит оно в немых царских покоях.

Царю доносят, что конюший владеет Жар-птицевым пером; он приказывает привести Ивана.

«Царь?.. Ну ладно!

Вот сряжуся

И тотчас к нему явлюся», —

Говорит послам Иван.

Тут надел он свой кафтан,

Опояской подвязался,

Приумылся, причесался,

Кнут свой сбоку прицепил,

Словно утица поплыл.

Вот Иван к царю явился,

Поклонился, подбодрился,

Крякнул дважды и спросил:

«А пошто меня будил?»

 

«Конек-горбунок» Ершова был впервые напечатан с некоторыми купюрами в 1834 году, потом сказка целиком подпала под цензурный запрет, и второе ее издание появилось лишь в 1856 году, после окончания царствования Николая.

Можно предположить, что долгая немилость вызывалась не столько бытовыми картинами произвола, а прежде всего презрительными нотами в обрисовке царя и полным отсутствием раболепства в герое сказки — без раболепства бесконтрольная власть не может существовать.

Во всяком случае, многочисленные ремесленные переделки сказки Ершова, которые издавались в 1865, 1873, 1877, 1881 и в последующие годы, прежде всего превращали Ивана в покорного слугу.

В этих подделках даже не царь, а министр его предлагает Ивану должность конюшего:

 

Иван чувством умилился,

Слыша милость, прослезился,

Сто поклонов отсчитал,

Благодарность изъявлял.

 

Царевна уже не смеет с негодованием отвергнуть домогательства немощного старика. Она

 

Миловидно улыбнулась

И к царю тут повернулась.

Говорит царю в ответ:

«Я твоя, в том спору нет...»

 

Судьбу сказки определяет память народа. Подделки издавались год за годом дешевыми базарными лубками; но не было в бездарных этих виршах того, что одно способно закрепиться в сердце, особенно в детском сердце, — поэзии и правды. Прочитанные, они тотчас забывались. А сказка Ершова еще в то николаевское царствование, когда она была запрещена, переходила из уст в уста, она уже тогда обрела независимое от печатного станка вечное существование.

ПРОЩАНИЕ СО СКАЗОЧНИКОМ

 

Петр Павлович Ершов покидает столицу и возвращается в Сибирь. А нам, как это ни грустно, предстоит в этой последней короткой главке распрощаться с ним самим.

Стихи его, и сказка, и письма к друзьям будут вновь и вновь возникать в памяти, будя тревожную мысль о нем. Будто он так нуждается в помощи, а ты ничего не можешь сделать для него, хотя стольким ему обязан — это ощущение во всю жизнь Ершова было у лучших его друзей.

Его первая мечта: «В защиту правых, в казнь неправых глагол на Азию простереть». Вместе с верными друзьями таинственным Жар-птицевым светом озарить обездоленные народы Сибири, чтобы бесправие и угнетение отступили.

Наивная мечта — но какая прекрасная!

Он ждет Константина Тимковского. Тот уже вернулся из Америки, а в Сибири все не появляется.

Ершов пишет:

 

Какая цель! Пустыни, степи

Лучом гражданства озарить,

Разрушить умственные цепи

И человека сотворить.

.. Мой друг, ужели,

Себе и чести изменив,

Мы отбежим от славной цели

И сдержим пламенный порыв!

Ужель, забыв свое призванье

И охладив себя вконец,

Мы в малодушном ожиданье

Дадим похитить свой венец? Нет! нет!..

Не охладим святого рвенья,

Пойдем с надеждою вперед

И если... пусть! Но шум паденья

Мильоны робких потрясет.

 

Нет, Тимковский не отказался «от славной цели». В эти годы Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский, воспитанник того же Царскосельского лицея, где учились Пушкин и иные из декабристов, создает в Петербурге кружок сторонников уничтожения крепостного права и установления в России республиканского строя; Тимковский примыкает к нему. Он по-прежнему «горит прекрасною душой при звуках славы и свободы».

Но Ершов не знает о существовании кружка. В Сибирь, должно быть, не доходят вести о деятельности этой узкой группки революционно мыслящей интеллигенции, ограничивающейся почти только одними спорами и размышлениями о справедливом устройстве страны.

Оставшись одиноким, Ершов пытается найти опору в творчестве.

«Никогда я еще так не понимал ее, — пишет Ершов о поэзии своим друзьям, обеспокоенным долгим его молчанием. — В этом и главная причина, почему я бросил перо, пока зерно не созреет».

Теперь, как ему кажется, пора приспела. Пусть Россия почувствует всю силу и красоту, таящуюся в ней — силу красоты, — тогда удесятерятся силы и в борьбе за справедливость, — с этой мыслью Ершов принимается за новую сказку, ту, заветную — об Иване-царевиче.

«Конек-горбунок» был творением мальчишеским, дерзким, озорным, весенним. Новая сказка рождается в воображении полноводной рекой, величаво и неспешно текущей к морю. В ней должна восторжествовать любовь, возникнуть разумное царство, управляемое мудрым Иваном-царевичем, — сказка-мечта.

Может быть, задача, которую поставил себе Ершов, чем-то напоминала мечту Гоголя: во втором томе грандиозной поэмы «Мертвые души» дать Россию, вопреки всему неустройству ее, летящею в будущее, поднимающеюся над тонущими в грязи и нищете городами и селениями, над крепостной неволей.

И, может быть, замысел Ершова был так же неосуществим.

Поэт принимается за работу. Первые строки возникают на бумаге.

 

Рано утром, под окном,

Подпершися локотком,

Дочка царская сидела,

Вдаль задумчиво глядела,

И порою, как алмаз,

Слезка падала из глаз.

А пред ней, ширинкой чудной,

Луг пестрился изумрудный,

А по лугу ручеек

Серебристой лентой тек.

Воздух легкий так отрадно

Навевал струей прохладной.

Солнце утра так светло

В путь далекий свой пошло!

Все юнело, все играло,

Лишь царевна тосковала

Под косящатым окном,

Подпершися локотком.

Наконец она вздохнула,

Тихо ручками всплеснула

И, тоски своей полна,

Так промолвила она:

«Всех пространней царство наше,

Всех девиц я в царстве краше:

Бела личика красой,

Темно-русою косой,

Нежной шеей лебединой,

Речью звонкой соловьиной,

Дочь единая отца,

Я краса его дворца...»

 

Полдень. Не шелохнет. Вот какое чувство охватывает душу, когда читаешь эти строки. Солнце светит над бескрайней страной. И тоска у принцессы как летнее облачко. Появится, непременно появится Иван-царевич, и печаль рассеется. Только мы не увидим этого, потому что сказка обрывается в самом начале. Почему обрывается?

Не было спокойствия в сердце поэта. Не было и следа этой полуденной тишины в самой стране, которую писал поэт. Ведь по свойству его таланта не тридевятые царства, а картины, виденные ежедневно, воплощались его пером, где волшебное соединялось с зеркально отраженным.

А тут пришли трагические вести из Петербурга. В апреле 1849 года двадцать два члена кружка Петрашевского преданы военному суду. По заключению генерал-аудитора двадцать одного подсудимого, в том числе и Тимковского, суд приговорил «к смертной казни расстрелянием».

Через много лет Федор Михайлович Достоевский, один из петрашевцев, рассказал своему юному другу, будущему знаменитому математику и литератору Софье Васильевне Ковалевской, о событиях страшного дня: «

 — Посадили нас всех в кареты, по четверо человек в одну, и с нами солдат. Было часов семь утра. Куда нас везут, мы не знали. Спросили об этом солдата, но он ответил: «Не приказано сказывать!» После казавшейся нам бесконечной дороги привезли нас, наконец, на Семеновский плац, посреди которого возвышался эшафот. Нас взвели на него и расставили в два ряда. После долгого заточения и разлуки с товарищами хотелось нам поздороваться, поговорить друг с другом, но за нами наблюдали так строго, что удалось только обменяться несколькими словами с тем, кто стоял ближе.

На середину эшафота вышел аудитор и прочел нам всем смертный приговор. Казнь должна была совершиться немедленно.

В эту самую минуту проглянуло из-за туч солнце, и мне вдруг так ясно стало: «Не может быть, чтобы нас казнили». Я сказал это стоявшему рядом товарищу. Вместо ответа он только молча указал мне на стоявшую тут же, возле эшафота, телегу, на которой были положены гробы, прикрытые рогожей. Увидя их, у меня мигом пропала всякая надежда и, напротив того, явилась уверенность, что нас непременно казнят. Трех из моих товарищей (Петрашевского, Григорьева и Момбелли), наиболее виновных, уже привязали к столбам и надели им на голову какие-то мешки. Против них расставили взвод солдат, ожидавших только роковой команды «пли».

В последние минуты, когда осужденные стояли в саванах перед солдатским строем, на взмыленном коне прискакал фельдъегерь с царским рескриптом, заменившим казнь каторгой и арестантскими ротами. Зловещий спектакль, задуманный царем, был разыгран до конца, чтобы сердца всех видевших его, всей мыслящей России успели оледенеть. Но есть люди, не уступающие и перед угрозой смерти.

Нет, время для торжественно-величавой сказки-поэмы не приспело — и кто знает, когда оно наступит, — как не приспело время и для второго тома «Мертвых душ», написанного и сожженного Гоголем.

В эти годы Ершов пишет:

 

Поэт ли тот, кого земля и небо вдохновили,

Кто жизнь с мечтой невольно сочетал...

Кто над рекой кипевших поколений

В глухой борьбе народов и веков,

В волнах огня, и крови, и смятений

Предвидел перст правителя миров.

Поэт ли тот, кто светлыми мечтами

Волшебный мир в душе своей явил.

.. Поэт ли тот, кто, в людях сиротея,

Отвергнутый, их в сердце не забыл...

 

Ершов ищет себя вначале в сказочной поэме, потом в прозаических рассказах «Осенние вечера», которые впервые читает на квартире ссыльного декабриста Михаила Александровича Фонвизина, потом в задуманном им грандиозном эпическом произведении, воплощающем всю историю России во всей ее правде, «в волнах огня, и крови, и смятений».

Ищет и не находит.

Для этих замыслов не было сил не у него одного, но и у всей тогдашней литературной России. Только начинает свой путь Лев Толстой — ему еще только суждено в грядущем написать «Войну и мир».

Не находя выхода своим силам в творчестве, Ершов все полнее, головой и сердцем, уходит в учительскую работу. Мальчик возвратился к мальчикам, чтобы больше уже не расставаться с ними; так, видно, ему на роду было написано.

Когда говорят: «Человек с сердцем юноши», — это всем понятно и кажется прекрасным. Редко, непривычно, но, может быть, еще более удивительно, когда появляется человек с детским сердцем — время рано перестает быть властным над ним. Таким был Петр Ершов.

Иногда вызывает удивление — почему Ершов не создал ничего равного «Коньку-горбунку». Но может ли мальчишеское сердце выразиться полнее, чем в этой сказке!

Он мечтал воплотить сказку в подвиг — тоже по-детски отчаянно, не соизмеряя сил с реальными обстоятельствами, вооружаясь стихами и флейтой в стране, где властвовали кандалы.

Поднять «падшие народы» в ту пору было задачей неисполнимой. И он вернулся к единственному народу, которому мог принести счастье, — к Народу Детей.

Нельзя измерить, сколько радости и мудрости приносит в мир учитель, если это учитель «милостью божьей», как говорили в старину.

Не всегда увидишь следы учителя на земле, и зерна, посеянные им в душах, незримы.

Но они непременно прорастут, пусть даже не в этом, а в следующих поколениях.

Таким учителем был Ершов.

Он был несчастлив последние годы жизни, но ребята, окружавшие его, были счастливы, так что, казалось, с его возвращением в Сибирь в суровом Тобольске стало теплее.

Он был мальчиком среди мальчиков — с начала жизни и до конца ее. И счастливы ребята всех поколений, к которым он приходит в милом образе Иванушки-дурачка на славном Коньке-горбунке. Приходит, чтобы открыть перед ними даль, где горит, будит мечту и жажду подвига негасимое перо Жар-птицы.

 

 

 

Глава седьмая

 

ТАЙНЫ СКАЗКИ

 

тайны превращении

 

MJ одной сказочной стране жила-была бабочка. Вот она отложила яички, и в положенный срок из них вывелись дочки-гусеницы.

 — Ах, — сказала самая младшая, едва она научилась говорить, — это чудо как хорошо, что я наконец родилась. Мне ужасно нравится ползать по зеленым листьям: они такие вкусные! Но сейчас вечер, и я хочу спать. Расскажи мне перед сном хорошую сказку...

И бабочка-мама рассказала дочке сказку.

Только сказка получилась грустная. Кто знает — почему? Оттого ли, что бабочка очень устала, облетев за день все цветы, что росли на лугу? Или оттого, что она была уже не молода и с каждым часом, приближающим к старости, жизнь казалась ей все печальнее?

Это была грустная сказка о бабочке, которая все летала и летала с цветка на цветок и вдруг почувствовала, что нет у нее сил, упала в траву и умерла.

Когда мама рассказала эту историю, дочка заплакала.

 — Это ужасно плохая и неправильная сказка!.. — - повторяла она

сквозь слезы. — Моя сестрица ползала по дереву с листа на лист, а потом перестала ползать и закуталась в золотое покрывало. Но она вовсе не умерла, а полежала немного, разорвала кокон и вылетела на солнце самой красивой и веселой бабочкой на свете.

Да, бабочки умирают, как это ни грустно. А у гусениц впереди не старость и не смерть, а сон и превращение в прекрасное крылатое существо. И истории о жизни бабочек не всегда понятны и интересны гусеницам.

Мне вспомнилось это, потому что ведь и с человеком непременно происходит чудо превращения, и даже не раз. В прекрасной сказочной повести английской писательницы Памелы Трэверс «Мэри Поп-пинс» малютки близнецы Джон и Барби, играя в кроватках, пока Мэри Поппинс, волшебница-няня, сушит у камина их костюмчики, так говорят о старших сестре и брате:

«— Я их, наверно, никогда не пойму, этих взрослых, — сказал Джон. — Они все какие-то глупые...

 — Угу, — рассеянно ответила Барби, то стаскивая, то снова натягивая носки.

 — Например, — продолжал Джон, — они не понимают ни единого нашего слова. Больше того: они не понимают, что говорят вещи! Подумать только, я в прошлый понедельник своими ушами слышал, как Джейн сказала, что она хотела бы знать, на каком языке говорит ветер...

 — Когда-то они всё понимали, — сказала Мэри Поппинс...

 — Как? — хором откликнулись Джон и Барби, ужасно удивленные. — Правда? Вы хотите сказать — они понимали Скворца...

 — И деревья, и язык солнечных лучей и звезд — да, да, именно так. Когда-то, — сказала Мэри Поппинс.

 — Но тогда почему же они всё это позабыли? — сказал Джон, наморщив лоб...

 — Потому что они стали старше, — объяснила Мэри Поппинс...

 — Ну что ж, пусть Джейн и Майкл такие глупые, — продолжал Джон. — Я знаю, что я-то ничего не забуду, когда стану старше.

 — А я — тем более, — сказала Барби, с удовлетворением посасывая палец.

 — Забудете, — сказала Мэри Поппинс твердо».

... Прорезываются у ребенка зубки, и приблизительно в это время оканчивается Первый Счастливый Возраст. Посмотрите на младенца, когда он лежит в коляске. Солнечный луч и летучие тени листвы скользнули по его лицу, и он улыбнулся, словно отвечая лучу на его собственном языке.

Птица села на одеяло и защебетала. Он ответил и ей, и тоже на ее, птичьем языке. Таинствен этот возраст, тянущийся бесконечно долго, от рождения и до года. Но наступит время, и он окончится. Ах, если бы можно было не забыть, как мечтают близнецы Джон и Барби!

 — Нельзя, — говорит Мэри Поппинс.

Но ведь есть сказка. И в ней, как годовые кольца у дерева, отпечаток всех лет, всех периодов жизни человека.

Всех!

Только годовые кольца видишь, когда дерево срублено, а сказка раскрывает свои тайны живой. Ну конечно, в сказке солнечные лучи, ветер, птицы, цветы, деревья снова разговаривают с человеком. И даже взрослый, даже старик, читая сказку, возвращается к тому, что казалось забытым. И неясное счастье охватывает его, как весенний воздух. Сказка многослойна: одно светящееся прозрачное стекло, а под ним другое, третье, десятое — все эпохи человеческой жизни.

Этих эпох много. Происходит первое превращение, и наступает Второй Счастливый Возраст, тянущийся лет до пяти; теперь человек изучает окружающий мир и овладевает словом. Этот возраст тоже называют Счастливым, потому что именно в эти годы человек запасается счастьем на всю жизнь.

«Все дети в возрасте от двух до пяти лет верят (и жаждут верить), что жизнь создана только для радости, для беспредельного счастья, и эта вера — одно из важнейших условий для их нормального психического роста, — пишет К. И. Чуковский. — Гигантская работа ребенка по овладению духовным наследием взрослых осуществляется только тогда, когда он непоколебимо доволен всем окружающим. Отсюда — борьба за счастье, которую ребенок ведет даже в самые тяжелые периоды своего бытия».

Сказка — первый союзник в этой борьбе.

Слова похожи на деревья и цветы. Подсолнух поворачивает золотую голову вслед за солнцем; к небу тянется и береза, и ель, и сосна, каждая травинка. Направление к свету, к вышине должно быть и в важнейших словах человеческих. Должно быть — чтобы с детства в слова «справедливость», «радость», «добро», «красота» вошла вера в непременность конечной победы этих понятий.

Чтобы эти слова звучали в сердце, как «побеждающая доброта», «торжествующая справедливость», «посрамленное зло». Чтобы именно в раннем детстве, самоотвержением родительской любви защищенном от горя гораздо надежнее, чем взрослое существование, понятия эти пустили глубокие корни. Налетит беда, но ей не вырвать из земли деревья, не сломить, не согнуть их; человек оглядится и снова найдет дорогу. Чтобы еще ребенком человек научился дружить, помогать тем, кто беспомощен, быть всегда верным истине.

В сказке отпечаток важнейшего, что узнает человек во всю свою жизнь. И каждый возраст по-своему читает сказку, а прочитав, не забывает, а снова и снова возвращается к ней.

Все мы хорошо помним сказку Андерсена «Новое платье короля». Хитрые обманщики выдали себя за ткачей и сказали, что могут изготовить красивую ткань, обладающую удивительным свойством — становиться невидимой для всякого человека, который занимает не свое место и непроходимо глуп. Когда король «надел» платье, «сшитое» из этой материи, все-все, от самого первого министра, охали и восхищались красотой несуществующего наряда.

Только мальчик, увидевший короля во время торжественной процессии, закричал: «А король-то голый!» Ребенок ведь не боится потерять свое место ребенка.

И когда король услышал возглас мальчика, ему, пишет Андерсен, «стало жутко».

Как интересно и весело бывает, когда первый раз слушаешь мудрую сказку и смеешься, представляя себе голого короля в толпе подобострастных придворных.

Но ты посмеялся, закрыл книжку, а сказка не забылась. Что-то важнейшее в ней затаилось в глубине сердца. Может быть, то, что раздался все-таки голос правды.

И еще то — как страшно, как жутко стало тогда королю.

И все это не произнесется словами, а просто будет существовать в тебе среди другого, что делает сердце живым.

И может случиться так: человек вырастет, станет совсем взрослым, и тогда ему встретится Некто — очень важный, очень хорошо одетый, говорящий длинными и важными фразами. А человек вдруг почувствует, что слова, которые он слышит, звонкие, но пустые, как пустой орех. И то, затаенное, крикнет в нем смелым детским голосом: «Да ведь он голый!» И станет легче дышать.

А может быть — к сожалению, может быть и так, — сам человек, окруженный друзьями, людьми, верящими ему, внезапно поймет, что ему нечего дарить. Не осталось в нем тепла, чтобы согреть близких; было, да выстудилось. И он замолкнет, отойдет в сторонку; вот тогда-то он поймет, что означают эти страшные слова: «Королю стало жутко».

И если он поймет, почувствует это, может быть, появятся силы начать жизнь сначала.

Это трудно, но ведь это все-таки возможно.

Сколько же светящихся слоев в сказке! Это не наряды, которые шьются — один для праздника, другой для буден, — разные для каждого возраста. В сказке будто одновременно и весна, и лето, и зима.

...Давным-давно, в 1251 году, в Испании была записана короткая сказка или притча, родившаяся за много столетий до того в Индии и из уст в уста пропутешествовавшая через полмира; теперь она добралась и до нас.

Один беглый монах, говорится в сказке, набрал подаяниями кувшин меду.

«Вот, — думает монах, — продам мед и куплю козу. Коза принесет козлят. Продам козу с козлятами и куплю корову. А потом продам корову с теленком, куплю землю и дом, женюсь. Будет у меня сын. А если сын не захочет учиться? Тогда я его...»

Воображая, что он бьет сына, монах нечаянно ударил палкой по кувшину. Кувшин разбился, и мед вытек.

Выслушает человек в детстве сказку, а когда вырастет и появятся у него дети, которые не всегда будут радовать его, может быть, эта наивная история задержит руку, уже занесенную для удара.

Сколько же поколений учила спокойному терпению эта сказка за тысячи лет своего существования! Сколько зла, жестокости, уже готовых проявиться, она остановила...

«Кувшин разбился, и мед вытек», — повторит память, и человек, вместо того чтобы ударить ребенка, погладит его, так нуждающегося в ласке: «Будь умнее, сынок!»

... Я писал эту главу, когда в гости ко мне пришел один молодой учитель. Он рассказал, как в глухом белорусском селе читал первоклассникам, своим ученикам, сказку Андерсена о Дюймовочке. И был среди школьников мальчик — владелец рогатки, гроза птиц.

Над Дюймовочкой нависла беда — она должна выйти замуж за старого слепого крота и навсегда остаться в темной норе. В последнюю минуту ласточка спасает Дюймовочку.

 — Хочешь лететь со мной в теплые края? — говорит ласточка. — Садись ко мне на спину — только привяжи себя покрепче поясом, — и мы улетим с тобой далеко от гадкого крота, за синие моря. Полетим со мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в темной, холодной яме.

Все ребята замерли, слушая сказку, а тот мальчик — гроза птиц — тихо сказал:

 — Больше я никогда не стану стрелять в ласточек, вот жировцев (так в Белоруссии называют воробьев) буду бить. Меня батька даже в сад не пускал, а жировцы взяли и склевали все сливы.

Учитель промолчал. Но через несколько дней он прочитал ребятам сказку, где говорится о том, как в зимнюю стужу замерзает в поле ребенок. И кажется, ничто не спасет его от гибели. Но вот со всех сторон налетели птицы, согрели замерзающего своими телами, и он ожил, поднялся на ноги.

 — И жировцы были с другими птицами? — тревожно спросил тот мальчик.

 — Конечно! — ответил учитель.

Так сказка иногда незаметно, исподволь меняет существо ребенка, а порой и взрослого человека, пробуждает его душу, обогащает его чувства, научает любить и жалеть окружающий нас мир живой природы.

ТАЙНА БУКВ

 

У Андерсена есть сказка «Лен». Это даже не сказка, а правдивая история длинной, как у человека, и, как у человека, то трудной, то радостной жизни.

История о том, как лен цвел в поле чудесными голубыми цветками, мягкими и нежными, радуясь солнцу. А колья изгороди скрипели: «Оглянуться не успеешь, как уж песенке конец». Но лен не слушал их скрипенья.

История о том, как лен вырос и превратился сначала в пряжу, потом в полотно.

А когда полотно износилось, из тряпок сделали тонкую бумагу. И на бумаге написали сказки и рассказы, и, слушая их, люди становились добрее и умнее. А листы, на которых они были впервые написаны, легли на полку; они больше не были нужны — рассказы жили в книгах.

В один прекрасный день бумагу сунули в печку.

 — Уф! — сказала бумага и в ту же минуту превратилась в столб пламени, который взвился высоко-высоко, — лен никогда не мог поднять так высоко своих голубеньких головок. И пламя сияло таким ослепительным блеском, каким никогда не сиял белый холст. Написанные на бумаге буквы на одно мгновенье ослепительно осветились.

 — Теперь я взовьюсь прямо к солнцу! — сказало пламя.

... Помните, что говорил своим ученикам мудрец? «Горит пергамент, а буквы улетают».

Так куда же и как улетают буквы, где спасаются от безжалостного пламени, от смерти, от времени?

Раз возникнув, эта мысль не оставляет меня, и я перечитываю сказку Андрея Платонова «Иван Бесталанный и Елена Премудрая»; сказка именно об этом — о тайне букв, и я верю Платонову, давно люблю его.

Обратилась Елена, жена Ивана, в голубицу и улетела. Идет Иван — бесталанный мужик через все земли, худой да оплошалый, ищет жену. Видит он — щука у воды лежит, совсем помирает, а в воду влезть не может.

«Гляди-ко, — думает Иван, — мне-то плохо, а ей того хуже».

Поднял он щуку и пустил в воду.

 — Я добро твое не забуду, — сказала щука, уплывая.

Идет Иван дальше и видит: коршун воробья поймал и хочет склевать.

«Эх, — думает Иван, — мне беда, а воробью смерть!» Пугнул Иван коршуна,.тот и выпустил из когтей воробья. Сел воробей на ветку и говорит Ивану:

 — Будет тебе нужда — покличь меня.

Шел, шел Иван Бесталанный и добрался наконец до страны, где царствовала Елена Премудрая. Видит царский двор — тыном огорожен. А в тыне колья, а на кольях мертвые головы; только один кол пустой.

Явился Иван в царскую горницу к Елене Премудрой, а она говорит ему:

 — Была я тебе жена, да ведь я теперь не прежняя, царицей стала. Какой ты мне муж, бесталанный мужик! А хочешь меня в жены, так заслужи снова. Укройся, хоть на краю света, чтобы я тебя не нашла, а и нашла — так не узнала бы. Тогда ты будешь умнее меня, и я стану твоей женой. А не сумеешь в тайности быть, угадаю я тебя, — голову потеряешь.

Идет Иван из царских покоев, такая у него беда, а увидел — в сенях сидит Дарья, Еленина прислужница, и плачет, остановился и спрашивает:

 — Чего ты, Дарья, плачешь?

 — Велела царица прореху в платье зашить, а иголка не шьет его, а только распарывает. Не зашью, казнит меня наутро царица.

Забыл о своей беде Иван, взял у Дарьи платье и стал руками каждую нить с другой нитью связывать. К утренней заре управился.

 — Ты меня от смерти спас, и я твое добро упомню, — сказала Дарья.

Пошел Иван прятаться от царицы. В первый раз его щука спрятала на дне моря — зарыла в песок и воду хвостом замутила.

Но было у царицы отцовское круглое зеркальце волшебное, в которое все видно, и отцовская книга мудрости.

Навела царица зеркальце на небо: нету Ивана; навела на воду: и там не видать. «Я-то хитра, я-то умна, — думает царица, — да и он-то не прост, Иван Бесталанный!»

Открыла она отцовскую книгу мудрости и читает там: «Сильна хитрость ума, а добро сильнее хитрости, добро и тварь помнит». Прочитала царица эти слова сперва по писаному, а потом по неписаному, и книга сказала ей: лежит-де Иван в песке на дне морском.

А во второй раз Ивана спрятал тот воробышек: превратил в зернышко и склевал. Но и тут премудрая царица отыскала его.

Пошел Иван прятаться в последний, третий раз, не укроется — голова с плеч.

Идет, а навстречу Дарья.

 — Обожди, — велит она, — я тебя укрою. Я твое добро помню.

Дунула она в лицо Ивана, и пропал Иван, превратился он в теплое дыхание женщины. Вдохнула Дарья и втянула его себе в грудь.

Пошла потом Дарья в горницу, взяла царицыну книгу со стола и дунула в нее: тотчас дыхание ее обратилось в новую заглавную букву той книги, и стал Иван буквой.

Пришла вскоре Елена Премудрая, открыла книгу и глядит в нее: где Иван? А книга ничего не говорит. А что скажет, непонятно царице...

Сказка, волшебная сказка... Но ведь и в реальной жизни бывает — редко, конечно, — что талант человека воплощается в буквы — в слова, в стихи, в ту же сказку. Одна-единственная буква — и горе превращается в море, такое же безбрежное — но синее, а не черное — и открывающее вдали неведомые страны. И в реальной жизни буквы должны быть согреты человеческим дыханием; а иногда и последним дыханием, когда — бывает и так — человек отдает жизнь, чтобы слово его жило.

О ком эта сказка? Об Иване Бесталанном, но и о самом Андрее Платонове; жизнь обоих была полна испытаниями, трудом; оба они чувствовали боль всего живого, что есть на земле.

До Октября Платонов работал «во многих местах у многих хозяев», был помощником машиниста паровоза, слесарем, электромонтером, литейщиком. А в гражданскую войну был красноармейцем. Все, о чем он писал, он узнавал не со стороны, а собственным опытом.

В те годы я не знал Платонова, но, читая его рассказы, чувствовал, как каждый труд под его пером обнажает свою сокровенную суть. «В прекрасном и яростном мире» — назвал он свой рассказ о машинисте паровоза.

Вслушайтесь в эти слова. Кажется, они звучат, как упругий ветер, когда на полном ходу поезда высунешься из окошка; и дыхание замрет в груди, и разрезанное пространство со стремительным гулом ложится по сторонам пути. В прекрасном и яростном мире творчества существовал Платонов.

Мне посчастливилось познакомиться с ним только в Отечественную войну, когда он воевал как писатель — словом. И мы видели, чувствовали, знали, что слово его помогает трудному солдатскому делу.

И я помню, как в сорок четвертом году мы стояли ночью в Славуте, на мостке, перекинутом через ров, разрытый накануне ночью. Во рву лежали мужчины, женщины и дети, убитые фашистами. Их было несчетное множество, и ров уходил в темноту. В остром свете фонарика лохматилась от ветра береста на поручнях мостка, странно живая и даже, кажется, розовая.

Платонов смотрел, не отводя глаз, на слепые лица убитых, вбирая в себя и это горе.

А потом, после войны, он писал — как всегда, как всю жизнь, — и тяжело болел, и рано умер. Но только часть его существа была подвластна невзгодам и смерти, а другая, сокровеннейшая, осталась в буквах — в рассказах, повестях, романах, в сказках, вот и в этой сказке — в платоновской «книге мудрости».

Такими они были — Иван Бесталанный и Андрей Платонов...

Бесталанный человек — это такой, которому нет удачи, бедовик, «оплошалый» — по слову Платонова. Удачи нет, а вот высшее счастье есть; бывает и так.

А сказка?.. Что ж, сказка кончается счастливо.

Захлопнула книгу Елена Премудрая и ударила ее оземь. Все буквы рассыпались в книге, а первая, заглавная буква как ударилась, так и обратилась в Ивана.

Засмотрелась царица на Ивана, а засмотревшись, улыбнулась ему.

Стали они жить в мире и согласии...

... «Стрела летит до цели; письмена доходят от Бургоса до Египта», — сказал испанский поэт и философ XIV века Сем Тоб. Они, письмена, проникают через все пространства и все времена; это тоже — о тайне букв.

 

 

 

Глава восьмая

 

ПУШКИН И СКАЗКА

 

О СКАЗОЧНОМ

 

В этой книге — так получилось, хотя и не было специально задумано, — я пишу по преимуществу о поэтах одной сказки: об Аксакове, Погорельском, Ершове, Сент-Экзюпери. Во всяком случае, о поэтах одной главной сказки, какой для Януша Корчака явилась сказка о Короле Матиуше, а для Сервантеса история Дон Кихота.

У Пушкина не одна сказка, а с к а з к и. Он, первый гениальный поэт России, воплотил в себе всю страну, с ее прошлым и настоящим. Это выразилось и в сказках. У него мир сказки, подобный которому до Пушкина существовал в России лишь в устном народном творчестве.

Вспомним еще раз слова Пушкина, некогда записанные Владимиром Далем:

«Сказка сказкой, а язык наш сам по себе: и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке».

Пушкину даровано было среди важнейшего, что он совершил и завершил, дать то — «как в сказке» — «раздолье» родному языку.

И когда это произошло, сказочное, что прежде оставалось чужеродным книжной литературе, естественно и гармонично проникло, вросло во все творчество Пушкина; не только в сказки, но и в романы его, в трагедии, поэмы и песни. Оно растворилось в его творчестве, как извечно растворено в народной жизни.

Вот об этом — не только и не столько о сказках Пушкина, а о сказочном и в его восприятии мира, и в самой судьбе его, и в поэзии — я хотел бы рассказать в этой главе.

 

 

 ГОРДОЕ УЧАСТИЕ ПОЭТА»

 

Сейчас даже трудно представить себе, с каким ожесточением были встречены сказки Пушкина, и не только врагами поэта, но и иными из друзей.

Это продолжалось во всю его литературную жизнь — от 1820 года, когда была опубликована сказочная поэма «Руслан и Людмила», и до 1835 года, когда за два года до гибели Пушкина появилась последняя и прекраснейшая его «Сказка о золотом петушке».

«Напрасно говорят, что критика легка. Я критику читал Руслана и Людмилы: хоть у меня довольно силы, но для меня она ужасно как тяжка», — с горечью писал Иван Андреевич Крылов.

Пятнадцать лет порицаний и настойчиво повторяемых советов свернуть с «гибельного» пути.

«Оне, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их, — писал один из известнейших критиков о сказках Пушкина. — Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в том виде, как создала ее народная фантазия, переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла...»

Так что же — должен поэт повторять народные сказки слово в слово, как они были услышаны им, и если он попытается привнести свое, сказка превратится в «поддельные цветы»?

Или прав другой современник Пушкина, поэт, критик и философ Дмитрий Владимирович Веневитинов: чтобы обрести новую жизнь в книге, народная сказка непременно требует «гордого участия поэта»?

Вероятно, прежде чем попробовать разобраться в этом важном споре — он уже не первый раз встает перед нами, — надо представить себе, какое место занимала сказка и сказочное в пушкинском творчестве.

 

 

«ЗА НАМИ ТЕМНАЯ СТЕПЬ»

 

Пушкинский набросок «Плана истории русской литературы» начинается словами: «Летописи, сказки, песни, пословицы».

Когда вновь и вновь вдумываешься в эту строку, понимаешь, что для Пушкина сказки, песни и пословицы — части нерасторжимого целого; части эти имеют свои особенности, но первооснова у них общая: история народа.

И дело не только в том, что все они — три неразлучные сестры — вводят, каждая своей тропинкой, в глубины народного языка; важно тут и то, что эти тропки то и дело сливаются.

В сказке так прекрасно и глубоко проявляется лукавая мудрость пословицы.

Ну, а песня и сказка — что роднит их?

В пушкинских песнях, навеянных народным творчеством, то и дело возникают таинственные волшебные образы.

Вспомним одну из песен Пушкина о Стеньке Разине:

 

Что не конский топ, не людская молвь,

Не труба трубача с поля слышится,

А погодушка свищет, гудит,

Свищет, гудит, заливается,

Зазывает меня, Стеньку Разина,

Погулять по морю, по синему:

«Молодец удалой, ты разбойник лихой,

Ты разбойник лихой, ты разгульный буян,

Ты садись на ладьи свои скорые,

Распусти паруса полотняные,

Побеги по морю по синему.

Пригоню тебе три кораблика:

На первом корабле красно золото,

На втором корабле чисто серебро,

На третьем корабле душа-девица».

 

И три волшебных кораблика, и душа-девица — образы одновременно песенные и сказочные.

Бывает, что грань между песней и сказкой совсем исчезает.

Пушкин создал шестнадцать стихотворений цикла «Песни западных славян». Одиннадцать написаны на темы произведений, опубликованных в сборнике французского писателя Проспера Мериме, две п