Ведь только длинный ряд могил

 

 

Ведь только длинный ряд могил —

Мое воспоминанье,

Куда и я бы лег нагим,

Когда б не обещанье

 

Допеть, доплакать до конца

Во что бы то ни стало,

Как будто в жизни мертвеца

Бывало и начало.

 

 

Приподнятый мильоном рук

 

 

Приподнятый мильоном рук,

Трепещущих сердец

Колючей проволоки круг,

Терновый твой венец.

 

Я все еще во власти сна,

Виденья юных лет.

В том виновата не луна

Не лунный мертвый свет.

 

Не еле брезжащий рассвет,

Грозящий новым днем,

Ему и места даже нет

В видении моем.

 

ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

 

Я, как Ной, над морской волною

 

 

Я, как Ной, над морской волною

Голубей кидаю вперед,

И пустынною белой страною

Начинается их полет.

 

Но опутаны сетью снега

Ослабевшие крылья птиц,

Леденеют борта ковчега

У последних моих границ.

 

Нет путей кораблю обратно,

Он закован навек во льду,

Сквозь метель к моему Арарату,

Задыхаясь, по льду иду.

 

 

Бог был еще ребенком, и украдкой

 

 

Бог был еще ребенком, и украдкой

От взрослых Он выдумывал тайгу:

Он рисовал ее в своей тетрадке,

Чертил пером деревья на снегу,

 

Он в разные цвета раскрашивал туманы,

Весь мир был полон ясной чистоты,

Он знать не знал, что есть другие страны,

Где этих красок может не хватить.

 

Он так немного вылепил предметов:

Три дерева, скалу и несколько пичуг.

Река и горные непрочные рассветы —

Изделье тех же неумелых рук.

 

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,

Он листья вырезал, Он камни обтесал,

Он виноградные везде развесил гроздья,

И лучших птиц Он поселил в леса.

 

И, надоевшее таежное творенье

Небрежно снегом закидав,

Ушел варить лимонное варенье

В приморских расписных садах.

 

Он был жесток, как все жестоки дети:

Нам жить велел на этом детском свете.

 

 

Живого сердца голос властный [19]

 

 

Живого сердца голос властный

Мне повторяет сотый раз,

Что я живу не понапрасну,

Когда пытаюсь жить для вас.

 

Я, как пчела у Метерлинка,

Как пресловутая пчела,

Которой вовсе не в новинку

Людские скорбные дела.

 

Я до рассвета собираю,

Коплю по капле слезный мед,

И пытке той конца не знаю,

И не отбиться от хлопот.

 

И чем согласней, чем тревожней

К бумаге просятся слова,

Тем я живу неосторожней

И горячее голова.

 

 

Птицелов [20]

 

 

Согнулась западня

Под тяжестью синицы,

И вся ее родня

Кричит и суетится.

 

И падает затвор

Нехитрого снаряда,

А я стою, как вор,

И не спускаю взгляда

 

С испуганных пичуг

И, вне себя от счастья,

Разламываю вдруг

Ловушку ту на части.

 

И в мертвой тишине,

В моем немом волненье,

Я жду, когда ко мне

Приблизятся виденья.

 

Как будто Васнецов

Забрел в мои болота,

Где много мертвецов

И сказке есть работа.

 

Где терем-теремок —

Пожалуй, по созвучью —

Назвал тюрьмою Бог,

А не несчастный случай.

 

Где в заводях озер

Зеленых глаз Алены

Тону я до сих пор —

Охотник и влюбленный.

 

Где, стоя за спиной

Царевича Ивана,

Объеду шар земной

Без карты и без плана.

 

Уносит серый волк

К такой стране нездешней,

Где жизнь — не только долг,

Но также и надежда.

 

В морщинах скрыта грусть,

Но я не беспокоюсь.

Я солнцем оботрусь,

Когда росой умоюсь…

 

 

Замлела в наступившем штиле

 

 

Замлела в наступившем штиле

Вся в белых рубчиках вода,

Как будто жизнь остановили

На синем море навсегда.

 

Быть может, это пароходы,

Как паровые утюги,

Разгладили морские воды

В гладильне матушки-тайги,

 

Чтоб на полночной гофрировке,

Средь мелких складок волновых,

Рыбачьей лодке дать сноровку

Держаться до сих пор в живых.

 

Перетерпевшая все шквалы,

Вчерашний грохот штормовой,

Девятым вымытая валом,

Она живой плывет домой.

 

Плывет на некий берег дальний,

Еще невидимый пока,

Ища в ночи причалов скальных

И заезжая в облака.

 

 

Похороны

 

 

Под Новый год я выбрал дом,

Чтоб умереть без слез.

И дверь, оклеенную льдом,

Приотворил мороз.

 

И в дом ворвался белый пар

И пробежал к стене,

Улегся где-то возле нар

И лижет ноги мне.

 

Лохматый пудель, адский дух,

Он изменяет цвет;

Он бел, как лебединый пух,

Как новогодний дед.

 

В подсвечнике из кирпича,

У ночи на краю,

В углу оплывшая свеча

Качала тень мою.

 

И всем казалось — я живой,

Я буду есть и пить,

Я так качаю головой,

Что собираюсь жить.

 

Сказали утром наконец,

Промерзший хлеб деля:

Быть может, — он такой мертвец,

Что не возьмет земля!

 

Вбивают в камни аммонал,

Могилу рыть пора.

И содрогается запал

Бикфордова шнура.

 

И без одежды, без белья,

Костлявый и нагой,

Ложусь в могилу эту я,

Поскольку нет другой.

 

Не горсть земли, а горсть камней

Летит в мое лицо.

Больных ночей, тревожных дней

Смыкается кольцо.