Сколько человеку фимиама нужно

 

Слава бывает разного качества. Есть слава исключительно высокой очистки, ее употребляют в микроскопических дозах. Возьмем великого художника Рихарда Васми: выставлялся он очень редко, весьма немногие люди видели его живопись. Эти немногие, давали порцию фимиама высочайшего качества, ведь совсем без фимиама обходиться, наверное, даже Рихард Васми не мог, заболеть можно:

 

 

Ярким примером запущенной высокой болезни с проникшими во все личностные центры метастазами может служить скрипач Ефимов из «Неточки Незвановой». Он буквально погибает от нехватки фимиама. Ни любовь Неточки, ни алкоголь не способны заменить ему признательности публики. А ведь две-три капли фармакона в месяц могли бы поддержать его существование: толика аплодисментов, тихий шепот за спиной: «Смотри, это он», простодушное признание: «Да, ты, брат, силен...» (А Секацкий).

 

 

Важная функция группы художников — вырабатывать фимиам для внутреннего употребления. Всегда есть за что похвалить братка, в любом случае одна картина хуже, другая лучше, вот и хвали. В фазе подъема была такая эйфория, что нам нравились любые картины товарищей. (Пикассо говорил: как пьянице все равно какое вино пить, так и мне все картины нравятся — хорошие, плохие...)

Например, поздним вечером звонит Флоренский, просит срочно приехать к нему в мастерскую. Приезжаю, вижу: они с Олей сделали новую серию коллажей, называется «Джаз», как аналогичная серия Анри Матисса. Флоренский прямо сияет, приглашает и меня разделить его чувства. Я подтверждаю, что это значительно круче Матисса, и мне действительно так кажется от нашей радости. Матисс далеко, давно, не поймешь про что, а у Флоренского вот, сделано из текущей жизни: пруд на Аптекарском острове, трамвай на Кузнечном. Мы ликуем, идем на пьяный угол за вином, отмечать такое дело. Так и жили от радости к радости, вплоть до акматической фазы.

С конца 80-х «Митьки» дивились и завидовали «Новым художникам», а затем «Неоакадемистам»: до чего ловко те придумали беззастенчиво превозносить друг друга. Каждый не себя нахваливает, что нескромно, а всех остальных художников группы[5].

Митьки, начиная с акматической фазы, категорически неспособны были радоваться друг другу. Бывало, договоримся: давайте, как «Новые», всех хвалить. Нет, никак не получается; и в лицо, и средствам массовой информации — не сказать доброго слова о товарище; в лучшем случае сдержанный скептицизм, чаще молчание. Похвалить можно только кого-нибудь умершего, незнакомого или маргинала на отшибе. Не конкурентов. Счастливые «Новые», они потому и остались добрыми друзьями, что закрыли группу по окончании долгой фазы подъема.

Не хвалят товарищи, да и ладно: они потому и замолчали, что достаточно похвал со стороны. В конце 80-х «Митьков» перехвалили.

 

 

Поэт Виктор Кривулин назвал встречу художников «Митьков» со зрителями «съездом победителей», имея в виду, что «Митьки» сумели покорить весь Ленинград своей живописью и самим фактом своего существования. Взлет «Митьков» был молниеносным и парадоксальным». (М. Трофименков. «Искусство», № 8, 1989.)

 

 

Ну, весь Ленинград своей живописью не покоришь, нет в Ленинграде таких уж толп любителей живописи, но посмотреть на тех самых митьков многие хотели, индекс узнаваемости имени был не»ниже, чем у рок-звезд. Собственно, любой прохожий слышал чего-то о митьках.

Индекс узнаваемости имени — самый дешевый, общепонятный, то есть уже серьезный вид славы. Фимиам в узком кругу, «старичок, ты гений!» — не солидно, шестидесятническое баловство. Серьезных людей интересует одно: частота упоминания имени. Даже мой любимый Александр Вертинский не стеснялся в этом признаваться: «Звание — ерунда. Вот имя — это все. Приедешь за границу — и если твое имя известно, тебе всё дадут». (Творческий, трудовой человек, а мечтает о золотой палочке собирателя: чтобы всё дали. В старину японские художники такого искушения избегали тем, что раз в двадцать лет меняли имя и переезжали в другой город. Впрочем, в данном случае, если поразмыслить, я неправильно интерпретировал не совсем удачное высказывание. «Всё дадут» для Вертинского — это не денег дадут, не наград — возможность выступать дадут. Наградой за искусство для творческого человека является возможность и дальше заниматься искусством.)

Лимонов, слагая гимн индексу узнаваемости имени, пьянеет от возбуждения:

 

 

Что такое CRN? О, CRN стоит всех сокровищ мира, камрады! О CRN грезят, за него дерутся в муках, среди страстей и крови лучшие люди планеты. Его невозможно потрогать руками или лизнуть языком, но на нашей планете тот, кто имеет CRN даже лишь только десять процентов, может сделать миллионы щелчком пальцев. Небрежно. Он может добиться любой должности. Любой женщины. CRN — изобретено, разумеется, американцами и расшифровывается как «Coefficient of Recognition of the Name» — степень известности имени. Вы думаете, президент Соединенных Штатов Америки имеет 100 % CRN? Ну нет! Даже Джизус Крайст не имеет ста. Никто не имеет ста. У президента Картера был СШЧ 33 %. У Фараона Рейгана — 46 %. Голливудские суперактеры и суперактрисы обходятся кто двадцатью двумя, кто семнадцатью.

 

 

Для великого индекса узнаваемости почти безразлично, в каком контексте упоминается имя, лишь бы упоминалось. Напечатано в газетах, что у кого-то украли картину, — хорошо. Некто попал под лошадь, отделавшись легким испугом, — отлично. Фрэнк Синатра запускал слухи о своих связях с мафией, чтобы потом таскаться по судам и платить адвокатам, — все это с лихвой окупалось, Синатра стал по-настоящему знаменит.

Кажется, что людям большее наслаждение доставляет сам факт узнаваемости имени, нежели то, что из этого следует, — а из этого не обязательно следуют миллионы и любые женщины. Для серийного убийцы Чикатило из этого следовал приговор к высшей мере наказания, но всякий, кто видел кадры суда, не мог не обратить внимания на довольную ухмылку Чикатило: даже смертный приговор не омрачал его радости от высочайшего CRN.

«Any publicity is good publicity», — учит нас Мик Джеггер. Подобно тому считается малосущественным — выдали тебе зарплату новенькими купюрами или мятыми, грязными. (Хотя разница все же есть, что и являлось у митьков причиной душераздирающих сцен: «Ах вот ты какую своему братку хотел бумажку подсунуть!» Слишком затрепанные бумажки в обменном пункте не примут. Но лучше уж совсем грязные, чем ничего, верно?)

Так что «для дела» малосущественна разница — преклоняешься ты перед товарищем, отзываешься со сдержанным скептицизмом или поливаешь грязью. Упоминаешь — и спасибо, повышаешь ему CRN. Если товарищ «в деле», то есть занимается политикой или культурой, особенно массовой, он, оценив твою услугу, может и тебя в ответ грязью облить. Конечно, по-человечески оно может быть очень горько и больно, но не идиоты же вы, чтобы всерьез обижаться друг на друга. (Идиот — от греческого idiotes, что означало отдельного, частного человека, не принимающего заметного участия в общественной жизни. Идиот может проявлять политическую или идеологическую активность, но вот именно индексом узнаваемости имени он не интересуется, не понимает, зачем этот индекс нужен и что с ним делать. Понятно, что такая позиция привела к нынешнему, крайне уничижительному значению термина «идиот».)

Саша Флоренский написал немало мемуаров о хороших людях: о Рихарде Васми, Владимире Шагине, Олеге Григорьеве, но суть не в этом. В одном месте своих мемуаров он пишет: «Я с собутыльником зашел...» Неназванный по имени собутыльник настолько обиделся на Флоренского, что порвал с ним отношения (вот и я в порицание сейчас не назову его имени). Один раз не упомянуть в малоизвестном тексте, не прибавить одного кванта к индексу узнаваемости имени — это серьезнее намеренного оскорбления. Но ведь надо учитывать, что чем больше имен упоминается, тем CRN жиже. Много имен читатель и не усвоит. (Этот принцип самым трогательным образом игнорируется в толстенной книге о «Сайгоне», состоящей из непрерывных перечислений: «Мы с Лехой вышли покурить и встретили Саню, Жеку, Филю, Пахомыча, Елизавету и Леню Финкельштейна, которые шли к Валюхе, а навстречу — Арсений Будкин, Вася, Иван Иваныч, тетя Таня, Николай, Зинаида Прокофьевна и Пантюха идут к Сидорову, чтобы встретиться там с Семеном и закатиться к однорукому военруку...»)

Общая теория CRN является азами обучения поп-культурника, человека, чьим промыслом является массовая культура, а уж Дмитрий Шагин все это отлично знал, когда был еще подпольным художником. Он не сильно грустит, если формально не хвалят. Объяснил художественный критик, что рисование елок на Рождественской ярмарке не относится к сфере искусства, — ладно. Посмеялся музыкальный критик над пением «не отягощенного слухом и голосом Дмитрия Шагина» — неплохо. Не отлично, конечно, лучше бы хвалили взахлеб, но куда приятнее, чем ничего.

В четвертой и пятой части книга «Митьки» сделала угрожающий крен в сторону от Мити, он упоминается там по паре раз. Я бы этого и не заметил, да Митя сильно закручинился. Он упрекал с тоскливым недоумением: «Опять про Фила? Про Флореныча? Горяева зачем-то приплел... Ты понимаешь, что это никому не интересно? Про меня пиши!» (Наконец исполню его наказ: «Конец митьков» уже не про митьков, а почти исключительно про Митю.) В его интонации угадывалось настоящее отчаянье и намек на мою недобросовестность, словно я нанят его раскручивать, а сам отвлекаюсь и глазею по сторонам.

Чтобы сделать братку приятное, в последующих главах пришлось постараться вновь, местами несколько искусственно, привязывать все ситуации и байки к Дмитрию Шагину — но в Мите появилось недоверие. Он уже считал «Митьков» своим имуществом — а вдруг текст снова занесет куда-то в сторону? Хотя понятно, что само употребление слова «митьки» автоматически повышает CRN Дмитрия Шатана, капает и капает на счет, но без второстепенных персонажей счет будет пополняться быстрее. Разбазаривать СКЫ на статистов глупо, ведь «в будущее возьмут не всех, а только особо нажористых». (Честь изобретения этого лозунга следует признать за Митей, Илье Кабакову принадлежит только первая половина.)

Счет пополняется день и ночь — ведь над великим движением митьков никогда не заходит солнце, — но удивительно, как Митя в любых обстоятельствах не упускает и по зернышку клевать. Проведите эксперимент, попробуйте в присутствии Мити сделать пейзажную фотографию. Инстинкт сработает мгновенно, вы будете поражены ловкостью и подвижностью Мити: центром композиции обязательно окажется Дмитрий Шагин.

В бесчисленных Митиных интервью задушевно имитируется коллективизм: «мы, митьки», но по именам называются только широко известные люди: Арефьев, Никита Михалков, Гребенщиков — ясно, что в этом случае свой CRN не разжижается, а даже возрастает. Никогда не упоминаются имена рядовых митьков, разве что про меня или Флоренского журналист спросит, тут уж некуда деваться, но желаемую пропорцию установить можно.

Вот, перечитывая прессу о митьках, нашел журнал «Время СПб» за 2000 год, с творческим отчетом об очередном набеге на Нью-Йорк. Вообще-то на рубеже веков хороший был период для группы художников «Митьки»: все устаканилось, у каждого своя сфера деятельности, общих дел почти не осталось. Мемориальная фаза, группа вышла на заслуженную пенсию: «От былого величия остаются только воспоминания, а после того как происходит забвение традиций прошлого, цикл развития полностью завершается» (Л.Н. Гумилев). За высокий индекс узнаваемости слова «митьки» получено от правительства обширное помещение, так называемая «митьковская ставка», и у Дмитрия Шагина нет и тени тревоги, что я каким-либо образом претендую совладеть ею. Впрочем, обо всем этом речь впереди, хочу только отметить, что это был последний относительно безоблачный период наших отношений. Так вот, вернулись мы с Митей из Нью-Йорка и журнал «Время СПб» попросил материал — я написал статью «Митьки в Нью-Йорке», а Митя взялся предоставить фотографии, иллюстрирующие статью. Удивительно мне было, откуда он возьмет фотографии, — но он клялся, что их полно.

Когда я пришел сдать статью, редактор посетовал: жаль, коротко, на разворот маловато материала.

— Так дайте больше фотографий.

— Странные они...

Я взглянул на фотографии. Их было немало: шестнадцать штук. Две маленькие и смазанные изображали толпу туристов на темном дворе и улицу с невыразительными новостройками. В толпе туристов, зная обстоятельства съемки, я смог различить себя и Митю, а улицу, больше всего похожую на проспект Космонавтов, опознать не смог. Четырнадцать больших, качественных и высокохудожественных фотографий изображали Дмитрия Шагина в полный рост, выплясывающего на песчаном берегу. (Замечательный фотограф Паша Антонов сделал с нас по серии фотографий.)

Глядя на две маленькие, совершенно непригодные для полиграфии фотографии, я был тронут тем, что Митя все-таки привязан ко мне, дорожит нашими текущими хорошими отношениями. Эти две фотографии были положены персонально для меня, для того, чтобы Митя мог утешить вечно чем-нибудь недовольного товарища. Хочется ведь иногда не отбрехиваться по-митьковски: «Послушай, Шарапов, не распускай сопли! Здесь МУР, а не институт благородных девиц!» Хочется иногда сказать чистую благородную правду: «Ты что ж, думаешь, я одни свои фотографии дал? Вот ты как про братка своего... Да я им много разных дал: с тобой, с пейзажами нью-йоркскими. Но они выбрали со мной...»

Одного сданного Митей артефакта я не заметил. Этот дивный предмет помещен на первой странице журнала, в оглавлении. Он представляет собой несколько переделанную обложку буклета выставки в штаб-квартире ООН, числилось за нами и такое достижение. Оригинальная обложка буклета, сделанного в Нью-Йорке, содержала надпись «MITKI at the United Nations — Dmitry Shagin and Vladimir Shinkarev», и две вертикальные фотографии: на одной Митя выплясывает, другая со мной. На буклет, сданный в редакцию, поверх этих фотографий было наклеено крупное изображение одного только Дмитрия Шагина: не надо распылять внимание читателя, когда и так ясно, кого возьмут в будущее.