Любовь Гуревич: «Митьки. Между текстом и реальностью»

 

Любовь Гуревич с познавательной целью почти бессменно проработала секретарем выставкомов ТЭИИ, Не одну бутылку вина проставила на упромысливание движения митьков. Она будет у нас следующей переменой положения наблюдателя. Ее текст (часть большой статьи), возможно, излишне благожелателен и ко мне и к Мите. Представляю, сколько ярости и презрения должно было у Любы накопиться на нас. В обязанности секретаря входило два раза в год собрать по пять рублей со всех участников выставок — на всякие производственные расходы. Митя сразу научил митьков, в каком духе отвечать: «Во-во! Пять! Рублей! Откуда?! Эх, Любинька, сестренка ты моя, за что ж ты так с братком своим... Было б у меня пять рублей... А детей моих ты, горлопанка, кормить будешь?! Дети плачут: папа, папа, дай хлеба! А я им: не будет вам ничего, папа все деньги роздал! Ишь, пять рублей ей... Я же у тебя не прошу пять рублей? Я всего-то прошу: дай рубль, или два...»

Все участники выставок ТЭИИ, в том числе по-настоящему нищие, без напоминания давали эту заранее заготовленную пятерку, а митькам даже не то чтобы денег смертельно жалко, а покуражиться, помитьковать надо. И абсолютно вменяемые, интеллигентные митьки — Семичев, Оля Флоренская — не давали пять рублей, не шли поперек этой дурацкой игры. Денег не давал ни один митек, кроме Горяева. Да, движение митьков было серьезным мероприятием... Ленина Никитина, инвалид с пенсией в 28 рублей, настойчиво пыталась сдать деньги, несмотря на установление: деньги не берутся с инвалидов и с тех, в чьей семье такое бедствие, как два и более художников. Флоренских эта льгота не касалась, так как Оля всегда выставлялась под псевдонимом Екатерина Ильина. А Митя, выходит, и не должен был сдавать пять рублей — и Наталья Жилина, и Владимир Ша-гин, как правило, участвовали в выставках ТЭИИ. Так что тирада про плачущих детей произносилась другим митьком, мною например.

Любовь Гуревич не понаслышке знакома со смыслом движения митьков, много натерпелась, а текст — вполне объективен:

 

Пророк. Шаман. Демиург. Как не подходит громыхание этих слов тихому, кроткому, сговорчивому Володе Шинкареву, который претендует разве на то, чтобы развлечь.

Но, не обладая никакой видимой силой и требовательностью, именно он осуществил наглядное воздействие художественной воли на реальность.

Ведь сколько бы ни твердили полтора века о том, что жизнь подражает искусству, какие бы новеллы на эту тему ни создавали, все это оставалось в рамках литературы. А тут — пожалуйста: «массовое молодежное движение».

Теперь прокомментирую историю, всем известную. В. Шинкарев, тихо развлекаясь в своей котельной, описал приятеля. Вроде ничего необычного, писатели часто так делают: выводят знакомых. Но, как правило, они более или менее маскируют содеянное, изменив что-нибудь в паспортных данных, биографии и наружности. Потому что есть тут какой-то запрет, связанный с тем, что точное изображение влияет на изображаемое. Точное изображение воздействует не на широкий круг действительности, как это может случиться с образом, если он станет образцом для многих, но — на самого изображаемого, — и может повлиять на его судьбу. Вот чтобы не брать на себя грех воздействия, писатель и меняет что-то в портрете, пусть даже в ущерб логике и гармонии характера. И главное, всегда меняет имя.

Шинкарев греха не убоялся и поступил противоположным образом. Стилизуя свой текст под репортаж, он в первом предложении объявил, что приводит правила поведения для нового массового молодежного движения, основателем и классическим образцом которого является Дмитрий Шагин, затем описал, как ведет себя названный приятель.

Таким образом, Дмитрий Шагин получил свое изображение. <...>

Насколько изображение было точным, мы не узнаем никогда: оно точным стало. Митя его разыграл. Во-первых, потому, что по своим способностям и душевному складу Митя — актер, да еще человек, чувствующий и умеющий ценить слово. Во-вторых — если даже прежде он и не вел себя буквально по тексту, то теперь делал это вполне органически и с подъемом, ибо в тексте была выявлена поэтика Митиного поведения. И все это пришлось ему весьма кстати, ибо по жизненному положению Митя — художник, т.е. человек, нуждающийся в имидже.

Имидж-то в некотором смысле важнее живописи — без хорошей живописи прославиться можно, а без имиджа — никак. Ведь для славы нужно врезаться в сознание гораздо большего числа людей, чем наберешь в мире ценителей этого искусства. <...>

А Митя обрел имидж, не затратив труда.

И тут же, задаром, — «славу». <...>

А Ленинград получил своего комического героя и свой миф.

И это важно, что не только прелестный, смешной текст, но и героя, байки о котором воспринимались как нечто эпическое, как истории о Ходже Насреддине. Хотя нет, не так, текст Шинкарева нельзя пересказывать, его можно только цитировать. И даже не в цитировании дело, а в том, что мгновенно усваивалась манера речи. Но сам Митя воспринимался как эпический герой: при мне одна девушка, увидев его впервые, удивилась: она думала, что Мите сто лет. Митя оказался молодым, и его можно было потрогать руками. Как и сказано у Шинкарева, он всех приобнимал и говорил умильные слова. От себя добавлю: он таки грел своей ласковостью.

Митенька стал знаменит. И совершенно затмил своего создателя. Создатель был, кажется, не в обиде. Во-первых, как я уже говорила, славы ему хотелось не так сильно, как Мите. Во-вторых, я думаю, ему льстило, что он оттяпал себе читателя у массовой культуры — того читателя, который помнит название книги, а фамилию автора забыл, кто актера путает с персонажем и не подозревает о существовании режиссера и автора сценария. Шинкарев заставил читать хорошую прозу местных панков и р о ковую молодежь. Но вот что странно: и читавшие «Митьков» интеллигенты превращались в того самого простодушного читателя, который все принимает за чистую монету. Они прочли стилизованный под репортаж юмористический текст так, словно это и впрямь репортаж, чей-то манифест или Святое Писание. Они не отдавали себе отчета в том, что получают удовольствие от хорошей прозы, — может, потому что Шинкарев старается писать так, чтобы качество не бросалось в глаза, и наружно его проза очень проста и даже притворно корява, — они это удовольствие отнесли на счет самих митьков. Иногда спохватывались: а кто такой Шинкарев? Да так, отвечает парижская «Русская мысль», — приятель Дмитрия Шагина, который за ним записывает (вроде Эккермана при Гёте). Словно Митя, который жил на виду многих, был для окружающих так замечателен, так смешил и радовал собой и до того, как был описан. Да если даже все в первой части «Митьков» буквально списано с Мити, кому приходило в голову этому радоваться, пока глаз Шинкарева не разглядел в нем «необычайную мощь выразительных средств и художественность поведения»? (И есть ли в появившихся позже репортажах и статьях о митьках хотя бы одна хорошая, смешная строчка — хотя авторы и рассчитывали, что если они напишут о героях Шинкарева, то это будет в кайф читать.)

Итак, после появления первой части «Митьков» Митя стал говорить о себе во множественном числе, демонстрировать себя всем желающим и вообще стал носителем себя как некой общественно важной роли. Не случись этого, не будь у Мити любви к повторению одного и того же — все сложилось бы иначе. Так что даром Митя получил не всю нынешнюю славу, а только, скажем, стартовый капитал, над умножением которого он трудился, не щадя таланта.

Митя стал «Митей», а кругу близких ему молодых художников достались роли митьков. Так что они тоже получили имидж, хотя, говоря митьковским языком, не такой нажористый, как у Мити. Они оказались в составе художественного объединения, получившего свою запоминающуюся физиономию. И эта группа стала группой играющих. Играть было легко: слова розданы, манера говорить сама липнет, передается, как инфекция. <...>

Таким образом, после появления первых двух частей «Митьков» возникла, как их следствие, новая реальность: группа играющих. И играли они сначала как дети: с упоением, творчески и бескорыстно; это потом они уподобились профессиональной спортивной команде, где у каждого своя функция и где играют скорее угрюмо, так как играть стало НУЖНО. При этом для художественной среды митьки вполне реальны как объединение художников, получивших такой коллективный псевдоним, — с определенной эстетикой, с определенным, несколько навязчивым стилем поведения, который в художественной среде мало кого занимал. Все митьковство там воспринималось как талантливый рекламный ход группы, которая в силу своей стилистики не могла рассчитывать на общественное внимание. Еще важнее: появлялись (а со временем число их возросло) все более и более важные люди, которые о живописи имели слабое представление или не имели никакого и которые, поверив в существование митьков как особой породы людей, стали вступать с ними в разнообразные деловые отношения, и поскольку «если что-то кому-то представляется реальным, то последствия такого представления реальны», — в конце концов стали их финансировать. Ну а если тебе платят за то, что ты митек, — ты им станешь. И вот с этой новой реальностью Шинкарев имеет дело в дальнейшем, в новых и новых частях «Митьков», где он — нет, конечно, не описывает ее — он с ней играет. Он в нее вживается. (Вспомните о его дзен-буддистском прошлом: смысл жизни постигается через глубокое погружение в малое — ну почему бы не через игру в митьков?)

Но ведь мало того, что сочиненные Шинкаревым митьки объявились и стали от него чего-то требовать. И можно вспомнить те фантастические сюжеты, где Франкенштейн берет своего создателя за горло, — тут еще запутаннее: сам создатель превращается в свое создание. Ибо он, как участник той же группы и друг Мити, присоединился к играющим, т. е. стал митьком. Что его очень развлекло.

Став митьком, он уже с полным правом награждает их собственными чертами и проблемами. Он заставляет их пить по-черному, постоянно болеть и прибедняться. Он усиливает их беспросветную горемычность и безответственность. Он приписывает им свою ставку на поражение. Он еще заставляет их цитировать Кьеркегора. Нужно понимать так, что между просмотрами многосерийных телефильмов митек успел-таки почитать Шопенгауэра по-немецки — что, конечно, не портит текст. Логическое несоответствие входит в поэтику, в комический эффект. И главное, чем меньше логики, тем больше веры написанному!

А Мите приходится все это играть. Он вынужден со знанием дела оценивать всю мировую культуру (так и видишь, как Митя читает «Критику чистого разума» — конечно, с единственной достойной целью выяснить: митек ли Кант?). Склонный к бахвальству, он вынужден постоянно прибедняться и жаловаться: «Митьки всегда будут в говнище, — говорит Митя, потакая автору, но тут же, от себя, прибавляет: — И этим они завоюют мир». Автор в восторге: нахальный оптимизм героя его бесконечно радует. Да, Митя хороший актер и может сыграть то, чего нет, с подкупающей грацией и естественностью. А вот каково не склонному к мазохизму А. Флоренскому, у которого одна ипостась — барственность и которого Шинкарев лишил права раз в жизни съесть яичницу с ветчиной? (Вот, не хотела писать по-митьковски, но действительно — затягивает!)

Как только Шинкарев сам стал митьком, митьковство выплеснулось за рамки текста. О митьках и по-митьковски он говорит в статьях, в целом написанном в это время романе, в бесчисленных интервью. И там чего только не прочтешь. <...> Где-то в четвертой, кажется, части «Митьков» он писал, что митек — это Гамлет, Антон-Горемыка и Фальстаф в одном лице, а недавно я прочла в газете его статью, где он заявил, что митьки были задуманы как каталог национальных черт. И была статья, в которой он предлагает в монографии В. Малявина «Чжуан-цзы» читать вместо имени Чжуан-цзы «митьки» и таким образом получить еще одну главу «Митьков». Он называет митька то вечным образом, то явлением эпохи застоя. (А вообще вопрос: «кто такие митьки?» — закрыл Дмитрий Шагин, объявив: «Самое хорошее, что есть в людях во все времена, — к митькам относится». Да, Митенька не только ест на халяву, как Гаргантюа.) <...>

...Совершенно неожиданно и, конечно, независимо от воли автора произошла перестройка. Этот высший пилотаж времени вывел митьков на мировую орбиту, они едут в Европу, в Париж, в Нью-Йорк — и, заметьте, едут в качестве митьков. Эти поездки лишили митька его «социальной базы» — истинно братских отношений с сочувствующей молодежью, со своими почитателями и поклонниками: ничем не блещущим пареньком, неказистой, неважно одетой сестренкой, которая только от митька и услышит, что она самая любимая, самая красивая на свете. И конечно, плач о бедном Икарушке на фоне мировой славы воспринимался как фарисейство. Но герой мифа не должен меняться, и Шинкарев продолжает отстаивать право митька на горемычность. Он старается убедить, что митьку все равно плохо, ибо своим благополучием он не умеет пользоваться, и в Париже митька обижают телефонные автоматы. Но он мог бы этого не делать, он без того изящно справился с этим несоответствием, введя понятие ДЕМБЕЛЬ. ДЕМБЕЛЬ — это состояние, делающее человека малосимпатичным, но которое ему простительно ввиду мук, ранее испытанных. <...>

Именно в это время Шинкарев и создает свою «систему мироздания», модель вселенной. Там, в центре круга, где обычно помещают сакральный объект, он поместил митька — как наиболее совершенное творение Всевышнего. Я бы на него за это всерьез рассердилась, — если б он претендовал на то, чтобы к написанному им относились всерьез.

К тому же в центре помещен не Митя Шагин, а «митек настоящий». Т.е. Митя преобразованный? Усовершенствованный до идеала?

Ибо, конечно, предлагать Митю в качестве образца для массового молодежного движения, и тем более для всего человечества стало невозможно, так как с ним произошло нечто, в понятие «дембель» не укладывающееся. К нему пришла уже «слава настоящая», сравнимая со славой рок-звезды. И Митя раздулся, — а даже милое существо, раздувшись, выглядит чудовищем.

Настоящая слава всегда серьезно меняет дело. Если вначале митьки объявили, что принимают всех и со всеми братаются, хоть с милиционером, хоть со Змеем Горынычем, то ведь ясно, что знаменитый человек такую программу выполнить не может, каким бы запасом добродушия ни обладал. К тому же само качество знаменитости совершит отбор людей, которые к знаменитому приближаются. Приближаются, если без серьезной надобности, люди беспардонные. Хотя, что касается Мити, то беспардонность будет ограничена (справедливо наказана) его требованием подать на бедность. А мы в это время так обеднели, что не под силу стало подавать мировой знаменитости.

В оправдание митькам скажу: они, конечно, не разбогатели. Люди, которые без спонсоров шагу ступить не могут, — небогатые люди, даже если у кого-то из них в этот момент и завелась в кармане тысяча-другая долларов. Но мы еще не научились отличать обладание пособием по безработице от владения недвижимостью.

И все же, так или иначе, игра стала приносить доход. Игра стала предприятием. («Прельститель», 1995.)

 

 

Не согласен я с Любой

 

«Знай, что ты — мироздание в миниатюре, и что в тебе и Солнце, и Луна, и все звезды», — говорил Ориген. Эту мысль более или менее изящно выражали за много веков до Оригена (Демокрит: «Человек — это малый мир, микрокосм»), много веков спустя (Лейбниц: «Каждая монада есть отражение универсума»). Сухо и прекрасно сказал о. Павел Флоренский: «Человек — сокращенный конспект мироздания».

Митьки — это маленькая действующая модель человеческого общества, сокращенный конспект нашей страны. Вот чем интересна история движения. Это микрокосм, по которому изучается макрокосм, — а иначе на что мне подробно расписывать «Конец митьков»?

Любовь Гуревич, тонкий вроде бы человек, пишет мрачно и грациозно, а смысла «Митьков» видеть не хочет: «В. Шинкарев, тихо развлекаясь в своей котельной, описал приятеля». Ладно, буду повторять как попугай: Люба, не об этом книга; ты что, не замечаешь, что описание Мити есть средство для описания движения митьков, сознательной героической стратегии? Люба с иронией, в скобках, допускает более общее (и правильное) значение: «...смысл жизни постигается через глубокое погружение в малое — ну почему бы не через игру в митьков?»

Тут дело в том, что Люба в разборе митьковских полетов игнорирует то, что можно назвать идеологией. Даже самые поверхностные корреспонденты эту идеологию сразу ухватывают и пошлым, слащавым образом, но передают, а Люба (из добрых чувств ко мне) якобы не замечает.

«Я бы на него за это всерьез рассердилась, — если б он претендовал на то, чтобы к написанному им относились всерьез». Да, я претендую, уж, видно, так характер у меня испортился, а потому точно по писаному и кончилось: Люба рассердилась всерьез. (Чтобы она не рассердилась бесповоротно — окончание главы, пару страниц, по ее просьбе вычеркиваю.)

 

Собирательство

 

Для среднестатистического среза нашего общества характерна одна черта, которую раньше как-то неловко было описывать, но пора. Все думал — может, не стоит эксклюзивную Митину особенность всему среднестатистическому срезу приписывать...

Розанов кратко описал этот феномен в «Опавших листьях» знаменитым афоризмом: «В России вся собственность выросла из „выпросил“, или „подарил“, или кого-нибудь „обобрал“. Труда собственности очень мало».

Страшное дело: «вся собственность»! Ну, если таков основной экономический закон нашего общества, то шила в мешке не утаишь.

Экономика в развитии материальной культуры человечества выделяет четыре основных этапа: присваивающее хозяйство, производящее хозяйство, индустриальное хозяйство и постиндустриальное хозяйство. Афоризм Розанова недвусмысленно указывает нам, что присваивающее хозяйство наиболее привлекательно для среднестатистического среза нашего общества.

Большая Советская Энциклопедия так объясняет термин, которым я описываю хозяйственную деятельность Дмитрия Шагина:

 

 

СОБИРАТЕЛЬСТВО — одна из форм хозяйственной деятельности человека, состоящая в собирании для пищи дикорастущих съедобных кореньев, плодов, ягод, меда, а также моллюсков, насекомых и пр. Как основа хозяйства сохранилось у некоторых индейских племен Южной Америки и небольшой части аборигенов Австралии. При первобытнообщинном строе собирательство вместе с охотой и рыболовством составляло единый комплекс присваивающего хозяйства (присвоения преимущественно готовых продуктов природы), которое исторически предшествовало производящему хозяйству (умножению этих продуктов с помощью человеческой деятельности).

 

 

Я не хочу сказать, что Дмитрий Шагин ходит по лесу и собирает съедобные коренья и насекомых, нет. «Не в лесу живем, не в Америке» («Три тополя на Плющихе»). Собирательство в развитом обществе заключается в присвоении не готовых продуктов природы, а готовых продуктов деятельности других людей — вот это экономически эффективно, не чета охоте или рыболовству дурацкому. Собирательство не включает в себя уголовно наказуемые формы присвоения чужой собственности — грабеж, воровство, — на это Митя не пойдет никогда, уверен. Процедура собирательства проходит в мягкой форме: выклянчивание, приватизация, утаивание, обмен, халява.

Флоренский, наблюдая за Митей, попытался сформулировать основной принцип собирательства: всякую понравившуюся вещь хвали, пока не подарят. Эх, Шура, если бы так просто! Ничего тебе не подарят, если нет у тебя собирательского призвания.

Разумеется, использует Митя и элементы других видов хозяйственной деятельности: пишет и продает картины, работал в котельной. Но в процентном отношении к валовому продукту на сегодняшний день это, скорее, подсобное хозяйство — так рабочий и даже программист в свободное время вполне может пойти по грибы, то есть заняться самым примитивным присваивающим хозяйством. Кажется, что я вновь вернулся к стилю основной части «Митьков»: к гротеску, преувеличению. Ну мыслимое ли дело, чтобы в основном валовом продукте — у известного художника, заметим, не бомжа — собирательство преобладало? Нет, я не шучу, я сухо излагаю факты. Понятно, что если излагать факты собирательства за 30 лет знакомства с Митей — мне и жизни не хватит. Поэтому введу искусственное ограничение: расскажу об эпизодах собирательства, связанных с Америкой — по ассоциации с цитатой «Не в лесу живем, не в Америке».

Жить собирательством, наверное, весело, но нелегко, особенно если людей вокруг нет: с кого собирать в чистом поле? В середине 90-х мы с Митей прожили месяца четыре в Нью-Йорке. Поначалу у нас и знакомых там почти не было, так что объектом собирательства неизбежно стал я.

На второй же день Митя понял, что глупо отдавать целый доллар за проезд. Заходим с ним в метро. Митя хмуро, требовательно роняет мне:

— Дай жетон, ты вчера покупал.

— Купи сам.

— Не могу.

— Уверяю тебя, это совсем не трудно. Сунь в окошечко доллар, молча, она тебе и...

— У меня бумажка только в сто долларов, не хочу менять.

— Почему?

— Прохожие заметят, мало ли что...

Ладно, сумел объяснить, даю ему жетон. Обратно едем — еще один. Назавтра — то же самое. Кричу на него, злюсь, теряю лицо, но даю. Митя спокоен: брань на воротах не виснет, а доллар — в кармане. На третий день Митя куда-то один поехал, взяв жетон на дорогу, — возвращается с пакетами, ну, думаю, купил чего-то, разменял сто долларов. На следующий день:

— Дай жетон, не хочу менять сто долларов.

Митя для обеспечения своей хозяйственной деятельности овладел техникой гипноза, как цыгане. Замурыжит, а то и обласкает, смотришь: а денежки-то и тю-тю!

Мелочь, да? А я и пишу о мелочах, убийств не будет. Ведь в мелочах дьявол.

Наш американский митек Женя Зубков по профессии психиатр; может, поэтому не гипнотизируется. Как это Митю мучило! На столе у Зубкова стояла целая банка жетонов: разве можно так дразнить своего братка!

Митя входит к Зубкову и с порога видит банку.

— Женя, я возьму жетонов.

— С какой стати?

— Отсыпь жетонов, вон у тебя сколько.

— Нужно, так купи.

— Во-во! Купи... Приеду домой, детки плачут: папа, папа, дай хлеба! А я им: не будет вам хлеба, папу вашего заставили жетоны покупать. Так я им скажу?

— Так и скажи.

Митя заметно раздражается, чего хороший собиратель не должен себе позволять. Допущена ошибка — прием с детками безотказен при урабатывании малознакомого человека, внутри митьков такие речи используются только для ухода от ответа. Митя очень обижается, когда работа собирательства пропадает впустую, он чувствует себя бюджетником, которому не хотят платить честно заработанную зарплату. Правда, никакой бюджетник не любит так свою работу, как Митя.

— Тебе братку жетонов жалко?

— Да, жалко.

— Дай хоть несколько!

— Не дам.

— Не знал я, что ты такой... Добрее надо быть. Братки ведь помогать должны друг другу, а не говняться.

— Молодец, правильно рассуждаешь.

— Будь у меня столько жетонов, я бы сказал: бери, браток дорогой, сколько хочешь! Все жетоны бы раздал!

— Горжусь тобой: купи и раздавай.

— Слушай, я сейчас без шуток говорю: если ты не дашь мне жетонов, я всерьез, надолго обижусь.

— Обижайся.

— Ладно, хрен с тобой, если лучшему своему братку жетонов жалко, дай хоть маленько...

— Иди и купи.

Прямые наезды на Женьку не действуют, отвечает легко и бездумно, будто с ребенком в пинг-понг играет: дай — не дам, дай — не дам. К стыду своему, признаюсь, что прямые наезды весьма эффективны при работе со мной. Зубков, покупая себе новый фотоаппарат, старый подарил мне. Конечно, он поостерегся делать это при Мите, да я сам по глупости разболтал. Думаю: старый фотоаппарат, цена ему долларов сорок, обойдется. Все равно Митя никогда не фотографирует из-за бессмысленности этого занятия: если сам нажимаешь на кнопку, то в кадр не попадаешь, а зачем нужны такие фотографии? Узнав, что подарок достался не ему, Митя помертвел лицом. Подумав, он решил:

— Хорошо. Давай двадцать долларов.

— Не понял. Какие двадцать долларов?

— Чтобы мне не было обидно.

— Что тебе обидно?

— Мне обидно, что Женька тебе подарил фотоаппарат.

— Ты что, очумел? А когда тебе дарят — мне что, тоже с тебя деньги брать?

— Женька — мой браток. Чтобы мне не было обидно, ты должен дать мне отступного.

— Иди тынах..!

— Дай мне двадцать долларов отступного.

В страшном исступлении я, как бешеный персонаж Достоевского, швыряю ему двадцатку: неужели возьмешь? Он кротко, степенно берет деньги и задушевно улыбается. Митя на всем протяжении разговора говорит монотонно и торжественно, я — будто мухоморов наелся — ору, истерикую.

Будь я американцем, наблюдающим эту сцену, то интерпретировал бы происходящее так: какая-то пьяная шпана орет, чего-то добивается от осанистого господина, но, получив достойный отпор, возвращает двадцать долларов, уж наверняка у почтенного господина украденные. Какое счастье, что больше этого не будет... (Написал — и взгрустнулось. А все-таки только на двух людей в своей жизни я мог вволю безнаказанно поорать, на свою мать и Митю. И на маму уже не поорешь, немолодая она...)

Зубков познакомил нас со своим приятелем, бизнесменом Володей Сушко, и тот оказался непаханым полем для собирательства. Митя даже переехал к Сушко жить, устроил ему достопримечательность: стоянку собирателя, лежбище, где собиратель харчуется, принимает подарки, пишет картины и сразу продает их хозяину (картины мы писали в Америке именно чтобы денег насшибать, быстро и несколько халтурно — что они понимают, в провинции...). Продажу картин нельзя отнести к собирательству, но без собирательских технологий делать это трудно. Вот пример грамотной работы с покупателем:

Глубокая ночь. Володя Сушко спит в постели с женой, с трудом помирившись с ней после изматывающего скандала. В дверь кто-то скребется — Сушко не отвечает. (Митя изобрел великолепный способ тихонько по двери ногтями скрести, как котик лапкой, очень якобы деликатно.) За дверью кто-то тяжко вздыхает, шумно чешется, но Сушко показывает характер и не реагирует. Митя вползает в комнату, медленно ходит по ней в темноте, пока не натыкается на кровать. Садится на угол, пытаясь понять: где Сушко, а где его жена. Сушко характера не выдерживает:

— Митя, что с тобой?

Митя жарко шепчет, наклоняясь к двум телам:

— Картинушек-то купи!

— Иди спать! И душ прими, что ли...

Митя, распознав, где лежит Сушко, наваливается ему на ноги:

— Сейчас иду... Какие картинушки покупать будешь?

— Завтра поговорим.

— Конечно завтра, что я — зверь, что ли, ночь на дворе... Ты только скажи, какие покупать будешь, чтобы я приготовил... Ценные картинушки у меня...

При работе с малознакомым объектом собирательства возникает такая психологическая интрига: предполагается, что Митя сумел сохранить детскость и непосредственность, а как такого милого обидишь? Если объект собирательства не так наивен, он чувствует неловкость и чисто эстетическое смущение оттого, что у Мити не совсем получается изображать ласкового, первозданного ребенка, — но прекратить выклянчивание можно только откупившись. Таким образом, во всех случаях схема срабатывает — если правильно выбраны время и обстановка. В приведенном примере обстановка идеальная: отступать Владимиру Сушко некуда. А вот как используется фактор времени.

На следующий день Митя и Володя Сушко выходят из дома с сильным опозданием — не получается на скорую руку торговать ценными картинами. В витрине магазина одежды Дмитрий Шагин замечает роскошную кожаную куртку, косуху совершенно немитьковскую.

— Стой! — застывает Митя, пораженный ее наглым великолепием. — Зайдем глянем.

— Некогда, Митя, завтра зайдем.

— Минута ничего не решает.

Митя заходит в магазин, сопя, щупает косуху:

— Ну косуха, прямо на меня... Но и стоит реально, под тысячу... Значит, шмудак реальный. Так это и недорого за такой шмудачище? Бесплатная раздача...

— Ну, посмотрел и пошли.

— Ох, шмудачище матерый...

— Митя, посмотри на часы! Неудобно, ждут!

— Нет, ты глянь! Бесплатно выбросили косуху в продажу! Ах ты и косуха... Вот какие косухи бывают...

— Пошли...

— Косушечка ты моя...

— Митя, опаздываем!

— Сейчас... Дай ты хоть глянуть на косушечку мою, хоть рядом постоять с моей косушкой...

— Ну купи, коли так нравится.

— На что?

— Как «на что»? Ты только что получил... долларов за картины! (Не знаю, сколько именно: коммерческая тайна, а врать не буду.)

— Во-во! Приеду, значит, домой, детки плачут: папа, папа, дай хлеба! А я им: нету хлеба никакого и не будет, ваш папа косуху купил!

Сушко, который слышит про деток с их хлебом впервые, потрясен трагизмом ситуации. Митя чувствует, что дожимать надо резко и именно сейчас, в цейтноте. Он обнимает косуху, вытирает ею лицо, так что продавец магазина одежды вскакивает со своего места и напряженно ходит вокруг. Дмитрий Шагин задушевно обращается к продавцу:

— Эх, будь у меня такая косуха!.. Братки ведь как должны? Братки друг другу помогать должны. Вот если бы мне браток подарил такую косушку, то уж я тогда ему, не сомневайся...

Продавец, не владея русским языком, с вопросительной тревогой смотрит на Сушко, который уже понимает, что единственный способ уйти из магазина — это уйти с косухой.

— Митя, я очень тебя прошу: пойдем, мы сильно опаздываем. Завтра зайдем, там видно будет.

— Подожди... Куда мне идти без нее, без косушки родной... Идти, плакать... А если кто мне купит косушку родную... Сторицей тогда, по гроб жизни... А детки-то как рады будут...

Вскоре сияющий Митя выходит из магазина в этой совершенно бандитской косухе, оставив для детской непосредственности ценник болтаться на спине.

Эх, побольше бы такого собирательства! Ювелирная работа — и все участники довольны. Митя рад. Продавец магазина доволен, что Митя не даром распугивал покупателей. У Сушко теперь на год есть чем потешать друзей-бизнесменов за ланчем. (А я просто счастлив — Митя ездит с Сушко на машине и мне не нужно оплачивать его проезд на метро.) Такое собирательство можно обозначить: «нести людям радость».

Осчастливленные объекты собирательства пишут благодарственные статьи.