И Иосиф Виссарионович Джугашвили, он же товарищ Коба

 

Последние сутки пролетели для товарища Кобы как одна минута. И хоть его одиночная камера больше напоминала номер в недорогой гостинице (правда без вшей и клопов), а обед, ужин и завтрак были сытными и достаточно вкусными, будущий отец народов не обратил на эти обстоятельства ни малейшего внимания. Главным, что его заинтересовало, была стопка книг, возвышающаяся на прикроватной тумбочке. Другому человеку этого чтения хватило бы и на неделю, но Коба был не таков. На первом этапе он должен получить хотя бы общее представление об их содержимом, потому что иначе он будет бессилен во время беседы с канцлером Одинцовым, который представлялся ему версией господина Мартынова, только более старшей, более опытной и жесткой.

Этот офицер, несмотря на молодость, дослужившийся уже до чина подполковника, представлялся Кобе отлитым из цельного куска стали и до звона закаленным в каком-то адском горниле. Воистину он безжалостен и несентиментален, и без малейшей умственной судороги уничтожит любого, кто рискнет встать у него на пути. Но если таков молодой представитель той России, то каков же должен быть его начальник – человек еще более опытный, более жесткий и дальновидный, который и толкает сейчас Россию по какому-то новому, еще неведомому никому пути? Поэтому, готовясь к встрече, Коба и припал к лежащему перед ним роднику мудрости будущего, вода которого была отравлена ядом сомнения. Ведь ему со слов Мартынова было известно, что однажды он уже прошел этот путь, создал на месте Российской Империи государство рабочих и крестьян, а потом, после его смерти, оно с грохотом рухнуло и социализм, построенный по заветам Маркса и Энгельса, снова обратился в свою капиталистическую противоположность…

Еще одним достоинством этой одиночной камеры повышенной комфортности была мощная электрическая лампа, которая позволяла читать, не напрягая глаз. Вот Коба и читал, мечась от «Истории КПСС» к «Истории СССР» и «Истории России». Потом он хватался за «Битву за хлеб» Елены Прудниковой, или за «Первое поражение Сталина», авторства некоего Юрия Жукова, а после листал страницы книги Бушкова «Сталин. Красный Монарх» и снова возвращался к «Истории КПСС». Ведь это он был центральным героем этих книг – тем самым Сизифом, вкатившим свой камень на вершину Голгофы, где его потом, после смерти, и распяли неблагодарные последователи-эпигоны, решившие, что, пиная мертвого льва, они хоть немного приподнимут свой авторитет. Час проходил за часом, за зарешеченным окном камеры сгустилась ночная тьма, а молодой Коба продолжал чтение и, вживаясь в образ, по очереди примерял то серый китель без знаков различия, то тяжелую, как отравленные Нессовы одежды, шинель советского генералиссимуса. Уже когда на дворе была глубокая ночь, он набрался наглости и, постучав в «кормушку», потребовал себе крепкого черного чаю и папирос, чтобы прогнать сон. К его удивлению, просимое было почти сразу же предоставлено, как будто он был не обычным заключенным, а важным гостем, неким графом Монте-Кристо. Очевидно, что полковник Мартынов не ограничился одними уверениями в его особом статусе, а отдал своим сатрапам особые указания…

К утру в голове у Кобы сложилась более-менее внятная непротиворечивая картина того, к чему привела прошлая история, будучи пущенной на самотек. Проклятый царизм они со Стариком все-таки победили; точнее, он сам себя победил, буржуазную революцию превратили в социалистическую… и тут же заполучили затяжную и катастрофическую гражданскую войну. И именно тогда он, Коба-Сталин, действительно потерпел свое первое поражение – и не от каких-нибудь пережитков отжившего прошлого, а от самого Старика, разделившего единую изначально Советскую Республику на множество национальных уделов. Дальнейшие события – и про коллективизацию, и про индустриализацию, и про Великую Войну – Коба просматривал только с беглой конспективностью. Последствия ошибок и уступок оппонентам, сделанных на начальном этапе формирования партии, накапливались, накручиваясь как снежный ком, и, пройдя высшую точку своей траектории году так в семидесятом, первое социалистическое государство стремительно заскользило вниз, к воронке девяносто первого года. Семьдесят лет движения к светлому будущему в России, конечно, не сравнить с семьюдесятью днями Парижской Коммуны, но в какой-то мере это явления одного порядка.

Неверно взятый прицел, недостаточный начальный импульс или слишком сильное сопротивление среды – и вместо самоподдерживающейся и саморазвивающейся системы, способной выйти на политическую орбиту и существовать там длительное время (в быту именуемое вечностью) получается пологая баллистическая кривая переменной кривизны, которая рано или поздно вернет первое государство рабочих и крестьян к исходной капиталистической формации. А остальное – и троцкизм, и неистовство репрессий, и издержки, с которыми удалось победить в Великой Войне, и беснование соратников после его смерти, и трухлявая изнанка «развитого социализма» – это всего лишь последствия первоначальных ошибок, влияющие на результат процесса в самой минимальной степени.

Конечно, эти, да и другие, книги, которые могли бы предоставить подполковник Мартынов и его товарищи, следовало читать не торопясь, тщательно, с карандашом в руках, а быть может, и с составлением конспекта – но на это мало одних суток. Для такой титанической работы требуются недели или даже месяцы. Но и того минимума, который Коба успел узнать, вполне хватало на то, чтобы встретиться с главным пришельцем из будущего и выслушать его предложения. И тогда (и только тогда) придет время соглашаться или не соглашаться, строить планы и добиваться их исполнения. Одним словом, к тому моменту, когда Кобу извлекли из камеры, он уже, что называется, «дозревал». Впрочем, к канцлеру Одинцову молодой революционер попал не сразу – прежде ему пришлось посетить местного цирюльника и сменить свой пролетарский прикид на приличный деловой костюм-тройку светлого цвета, вполне пригодный для визита в Зимний Дворец. И выглядел он теперь не как беглый революционер, пролетарий и потрясатель основ, а как состоятельный господин, похожий на путешествующего инкогнито кавказского князя.

Привезли Кобу на аудиенцию в Зимний дворец не в тюремной карете (еще чего не хватало), а в отрытом господском экипаже, который никому не бросался в глаза, и ввели в здание через боковой ход. Сопровождающие недобровольного гостя так же были одеты в штатское, и поэтому эти трое господ, что вошли в здание мимо козырнувшего часового, не привлекли ничьего внимания. Еще несколько минут – и вот Коба уже стоит в кабинете канцлера Империи, и они смотрят друг на друга глаза в глаза. 

– Ну, здравствуйте, товарищ Сталин, – медленно говорит хозяин кабинета, – садитесь, давайте поговорим.

– Здравствуйте, господин Одинцов, – настороженно ответил Коба, усаживаясь на предложенный стул, – но только вы ошибаетесь. Я пока еще не товарищ Сталин, а только учусь им быть.

– Я тоже только учусь быть канцлером Империи, – ответил Одинцов, – а следовательно, у нас с вами одинаковые проблемы.

Коба немного поерзал на своем стуле.

– Господин канцлер, – сказал он, – вы приказали своим держимордам похитить меня в Тифлисе и втайне от всех привезти в Петербург. Зачем все это? Неужели только ради того, чтобы, как сказал господин Мартынов, предложить мне – то есть нам, большевикам – некий союз ради народного счастья?

Одинцов на какое-то время задумался, вертя в руках карандаш, а потом произнес:

– Знаете, Сосо, ходит такая легенда: когда ваш большевистский вождь Владимир Ульянов (он же товарищ Ленин, Старик и прочее) в шестнадцать лет узнал о казни старшего брата Александра, замешанного в подготовку народовольцами покушения на царя, то он при матери произнес историческую фразу: «Мы пойдем другим путем…».

– Возможно, – кивнул Коба, чуть поморщившись, когда канцлер назвал его Сосо, – ведь он и в самом деле пошел другим путем, чем его брат-народоволец, и является последовательным противником индивидуального террора.

– Зато, – пожал плечами канцлер, – он вполне одобряет террор массовый; ну или будет одобрять, когда дорвется до власти. Это сейчас вы, революционеры, милые и пушистые, а стоит вам создать свое государство – в народ из винтовок вы будете стрелять ничуть не хуже царских сатрапов.

– Господин канцлер, – резко ответил Коба, – в условиях, когда капиталисты лишают трудовой народ всех возможностей мирной легальной борьбы, запрещая протестные демонстрации и стачки, у нас, революционеров, нет другого выхода, кроме как взяться за оружие и драться, невзирая на жертвы с обеих сторон. И если нам удастся совершить революцию и отстранить от власти правящую камарилью, то, я почти уверен, наши враги, капиталисты и помещики, силой попытаются вернуть все на круги своя, и нам придется с ними бороться силой оружия. И именно это доказала ваша история, в которой после пролетарской социалистической революции случилась Гражданская война.

– Окститесь, Сосо, – вздохнул канцлер Одинцов, – сколько в России тех самых капиталистов и помещиков – один или два процента от всего населения. Такое ничтожное меньшинство, если за ним не стоит государственный репрессивный аппарат, становится бессильным в своем ничтожестве. Против вас же в той Гражданской войне, сражались широчайшие круги населения. И победили вы ваших врагов только потому, что хотели построить новый мир, а ваши противники желали вернуть старые порядки, что невозможно так же, как оживить покойника. Но суть даже не в том, что вы хотели сделать, а в том, какую цену пришлось за это заплатить и какие люди использовались в той революционной борьбе. Ваша революция окончилась неудачей еще и потому, что в основе всего лежала человеческая кровь, и она потом дала о себе знать. Почти бескровный октябрьский переворот в Петрограде и миллионные жертвы последовавшей за ним Гражданской войны. При этом погибшие непосредственно в боях составляли абсолютное меньшинство. Холод, голод, тиф, бессудные убийства революционными чекистами и контрреволюционными контрразведчиками. Потом десятки и сотни тысяч жертв репрессий, когда в середине тридцатых ваше государство с ужасными издержками боролось с пережитками гражданской войны, и последовавшая за этим Великая Отечественная Война, в которой жертвы исчислялись уже миллионами… В том числе это были и жертвы действий тех героев Гражданской войны, которые революционное правосознание и пролетарскую сознательность ставили выше умения вести войну настоящим образом. Если посчитать, сколько мы, то есть Россия, потеряли сил во время любой из ключевых фаз, то хватило бы пару раз догнать и перегнать Америку.

– Я еще слабо разобрался в этом вопросе, – пожал плечами Коба, – но, возможно, вы и правы. Если бы сразу после пролетарской революции не случилось гражданской войны, мы почти сразу могли перейти к социалистическому строительству, а следовательно, в годы Великой войны проблема вражеского перевеса в силах на начальном этапе не стояла бы так остро…

– Ну да, – хмыкнул Одинцов, – если бы не было Гражданской войны с ее красным и белым террором, разказачиванием, окраинным националистическим сепаратизмом, вооруженными интервенциями почти всех соседних держав, двадцатью миллионами погибших и двумя миллионами эмигрантов, то все пошло бы совсем по-иному. Но самое главное последствие Гражданской войны – в том ужасе, который стало внушать всем соседним народам слово «большевизм». Не будь этого страха – и сопротивление социалистическим революциям в Венгрии и Германии было бы на порядок слабее, и соцлагерь образовался бы на двадцать лет раньше. Люди, которых позже назовут троцкистами, не сумели бы захватить ключевые посты с Советской Республике – а значит, отпала бы необходимость в репрессиях, да и сама Великая Отечественная Война тоже оказалась бы под вопросом, ибо нападение на союз социалистических стран, где главными членами были Советская Германия и Советская Россия, казался бы англо-французской коалиции форменным самоубийством. Такими темпами, возможно, к концу двадцатого века наши сограждане и в самом деле жили бы если не при коммунизме, то при социализме настолько развитом, что от коммунизма почти не отличается…

– Возможно, это и так, господин канцлер, – кивнул Коба, – я, собственно, даже не понял, с чего все началось. Вроде бы все было тихо-мирно, новая власть при минимуме насилия овладевала умами людей – и вдруг все заполыхало так, что сразу и не потушишь.

Одинцов покачал головой.

– Этой гражданской войны, – сказал он, – хотели многие – как среди революционеров, планировавших подняться наверх на ее кровавой пене, так и в противоположном лагере. А этот лагерь был широк – так, что шире не бывает: от представителей «чистой публики», недовольной тем, что народ (в их интерпретации быдло), взял власть в свои руки, до лидеров зарубежных держав, планировавших расчленить ослабленную Гражданской войной Россию. Ослабить у них получилось, а вот расчленить нет…

– Господин канцлер, – настойчиво произнес Коба, – скажите же наконец, что вы предлагаете. Только не говорите, что надо оставить все так, как есть, ибо жить простому народу при существующих порядках становится уже невозможно.

– Нет, – ответил Одинцов, – оставлять все как есть или отделываться чисто косметическим ремонтом (вроде отмены выкупных платежей) для России прямо противопоказано. Вы правильно сказали, что жить так дальше нельзя. Когда мы ехали сюда, в Санкт-Петербург, с Дальнего Востока, от всего увиденного у меня и моих товарищей сжимались кулаки. В отдельно избранных местах хотелось остановить эшелоны, высадить сопровождающую нас бригаду морской пехоты и перевешать все местное начальство и скотов-промышленников на фонарных столбах и деревьях. Кричащая роскошь одних и вопиющая нищета других приводят в ярость. У нас там тоже не все ладно, но такого не видали уже лет девяносто. Авгиевы конюшни и то, наверное, смердели не так сильно. Мы готовы подписаться под всеми пунктами большевистской программы, кроме одного. Свергать императрицу Ольгу и разрушать государство мы вам не позволим, а в остальном для нас нет ничего невозможного. Сотрудничает же ваша партия с фабрикантом Саввой Морозовым. А мы способны дать вам значительно больше, чем две тысячи рублей в месяц на издание вашей «Искры». Государыня уполномочила меня предложить вам заменить требование низвержения самодержавия и диктатуры пролетариата на поэтапную социалистическую эволюцию, при которой опорным классом для государства будет не только рабочий класс и беднейшее крестьянство, но и прочие слои населения, занятые общественно полезным, созидательным трудом, в том числе и умственным.

– Это очень интересно… – медленно сказал Коба, – но заставляет задуматься, нет ли тут какого-нибудь обмана. С социалистами-революционерами вы, например, расправляетесь очень жестоко, несмотря на то, что они тоже хотят установить справедливость. Не получится ли так, что мы поверим в ваши обещания, раскроемся, а потом вы нас за одну ночь цап-царап – и дело в шляпе?

– Не получится, – хмуро ответил Одинцов, – с эсерами мы воюем насмерть, потому что их цель – именно разрушение государства и ниспровержение всего и вся, а программа у них только для отвода глаз. Будете более внимательно изучать семнадцатый год нашей истории, обратите внимание, что, дорвавшись до власти в феврале семнадцатого, эти сверхпопулярные у крестьянства деятели так и не выполнили ни одного пункта из своей программы, зато сумели довести государство до состояния полураспада, а выполнили их программу большевики, когда захватили власть в октябре.

– Я обратил на это внимание, – с легкой улыбкой сказал Коба, – но кроме эсеров, у нас еще имеются меньшевики. Почему вы не обратитесь за помощью к ним?

– А потому, – ответил Одинцов,  что эти люди в тяжелой форме страдают политической импотенцией, и никакой помощи, даже если они согласятся ее оказать, от них не дождешься. Господин Плеханов – это не больше чем пустышка, яркая обертка, внутри которой нет конфеты, и разговаривать с ним бессмысленно. Заболтают любой вопрос. Убивать как эсеров их, конечно, не за что, но единственная работа, которую можно доверить меньшевикам – это стоять пугалом на огороде и наводить ужас на ворон.

– Суровый вы человек, господин канцлер, – усмехнулся Коба, – и ведь не возразишь – именно поэтому мы с ними и размежевались, что от нас наша совесть требует действий, а они умеют только болтать. Что же касается вашего предложения, то я тут ничем помочь не могу. Мне самому кажется, что в нем есть рациональное зерно, и этот путь можно хотя бы попробовать; но принять его может даже не Старик или ЦК своим решением, а как минимум съезд партии, на который припрутся и меньшевики, и Бунд, [258] и польсколитовские социал-демократы, которые у нас пока еще отдельное явление. Есть мнение, что ваше предложение будет провалено, причем все переругаются между собой до хрипоты.

– Ну, Сосо, – усмехнулся Одинцов, – если Стариком вы называете товарища Ленина, то, как вы говорите, есть мнение, что если он чего-то пожелает, то сможет увлечь за собой хотя бы фракцию большевиков. И этого будет достаточно. В противном случае нужных людей из этой партии придется выдергивать по одному, а всех остальных отправить в топку…

– Господин канцлер, – немного резко произнес Коба, – вы действительно готовы объявить войну большевикам то за то, что они откажутся от вашего предложения?

– А мы и так с вами воюем, – хмыкнул Одинцов, – потому что вы хотите низвергнуть самодержавие и разрушить государство, а мы все это защищаем. Протянутая мною рука с предложением мира и союза ничуть не отменяет того факта. А воевать мы умеем – можете спросить хотя бы у эсеров, заговорщиков и казнокрадов. Еще чего не хватало: деньги с народа по копеечке на государственные нужды собирали, а они их красть будут. Да черта с два!

– Хорошо, господин канцлер, – кивнул Коба, – я напишу письмо товарищу Ленину с изложением вашей позиции. А пока позвольте узнать – какое положение будет у меня самого? Ведь пока я вроде как арестант…

– Вам, Сосо, – сказал Одинцов, – как по похожему поводу в нашем мире сказал товарищ Ленин, требуется учиться, учиться и еще раз учиться. И учиться не только марксизму и истории нашего прошлого, но и прочим наукам. Для того, что вам предстоит в итоге, вы должны стать высокообразованным человеком с широким кругозором, ведь знания – это тоже сила и оружие.

– А что мне предстоит, господин Одинцов? – с интересом спросил Коба.

– Сначала, – ответил тот, – к примеру, вы будете редактором легальной и нелегальной большевистских газет. Причем нелегальная газета будет таковой чисто формально, потому что никто всерьез не будет разыскивать ее типографию и редакцию. А потом, лет через двадцать, в один прекрасный день вы займете мое место и поведете страну дальше, курсом к империалистическому социализму, или социалистическому империализму. Это будет видно позже, когда обозначатся общие контуры. Главное – это интересы России, а остальное побоку. А сейчас ступайте; я дам распоряжение Евгению Петровичу, чтобы вас из состояния почетного пленника перевели на положение дорогого гостя и предоставили вам доступ ко всей необходимой при вашей работе литературе. Желаю вам в этом деле всяческих успехов…

 

 

Часть 22

ДЕЛА МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

 

Августа 1904 года, полдень