Чем живут люди в военном городке

 

Свободу в плен, жизнь в смерть преобразуя,

Влачатся дни. О темень бытия!

Куда, к чему ведёшь ты, колея?

Микеланджело

 

Андрей всё больше приглядывался к людям, работающим в госпитале. Они были интересны ему постольку, поскольку он не знал, как они живут вне работы. Он видел мужей многих этих женщин у себя в части, где те работали военными — и там они были нервные и пьющие и на работе. И теперь он видел жён тех офицеров и сержантов — и они были нервные и поникшие на работе. Недаром говорят, что всё начинается с семьи.

И поэтому автор сделает небольшое отступление, оставив героев заниматься их личными делами, и приведёт справку из жизни ещё нескольких семей этого военного, закрытого городка.

 

Комендант, майор Титин, не любил беспорядка в своём гарнизоне; хотя жил он в соседнем, не закрытом, городке. Вообще говоря, он был мужик, и нормальный мужик. Например, когда ему позвонили в три ночи и сказали, что в общежитии совершено убийство, он, прежде чем вызвать патруль или доложить другим служащим, ринулся в гордом одиночестве в это самое общежитие. И что же он увидел? — Два пьяных рабочих, русский и таджик, не могли поделить одну пьяную, голую девку, которая металась меж них, изображая страсть, тогда как они кидались друг на друга, один с ножом, другой с разбитой бутылкой из-под водки. Товарищ майор быстро оценил ситуацию и обезоружил всех, столкнув пьянчуг лбами и даже как бы не заметив холодного оружия в их руках; а девке он и одеться не дал, пинками погнал её на улицу. Из общежития всех троих выселил.

И так он всегда решал дела. Он был толстый, с лицом довольного, сытого кота, с усиками, с чёлочкой на лбу, тогда как на остальной части его чугунной головы волос было совсем мало. Товарищ майор был выше среднего роста, но из-за своей комплекции казался ниже. Голос у него был, точно товарищ майор всегда осипший. Когда майор говорил, он курил, если же не курил, то жестикулировал и плевался. Говорил он всегда очень громко, всё равно что кричал.

Единственной слабостью майора, заменявшей ему его надоедливую жену, были его зверушки, — говоря не о солдатах, но о тех животных, которых он держал у себя на даче. Особенно любил майор трёх поросят, которых он назвал Ниф-нифом, Нуф-нуфом и Наф-нафом. Когда майор наливал им похлёбку, а поросята жадно накидывались на неё и начинали хлебать, чавкать да прихрюкивать, — товарищ майор очень забавлялся. Он пинал хрюшек или билих палкой и, приговаривая «У-у, собаки!..», сам начинал посмеиваться, причём смех его сливался с хрюканьем поросят, но только у майора смех был не как у поросёнка, а скорее уж как у свиньи. Почему же товарищ Титин звал свиней собаками, никто не знал.

 

***

 

Малышева Виктория Александровна потеряла мужа уже вскоре после свадьбы, муж умер от рака. Врачи говорили, что он много курил. Ирония судьбы сказалась в том, что её муж сам был доктор, всю жизнь занимающийся раковыми заболеваниями.

Муж был старше Викторию Александровну на пять лет. И она уважала и скорее была влюблена в него, чем любила его. Уважала как человека, но больше за профессию, чем за душевные и психологические качества, хотя сама и не отдавала себе в том отчёта. А влюблена была, вероятно, потому, что муж был старше и оттого-то и казался Виктории Александровне солиднее, серьёзнее её сверстников и её самой. Они поженились, когда ей было двадцать. Через пару лет родилась Саша. Дочь назвали в честь отца, то есть в честь её, Виктории Александровны, мужа. Отца у мужа — Александра Александровича — звали так же, равно как и деда и прадеда. Но её муж говорил, ещё когда они только встречались, что никогда не назовёт сына этим именем, дочь — да, но не сына. У него даже мания какая-то была на эту тему. Он объявил, что их детей будут звать так, как он это решит, назвав, впрочем, сразу с десяток имён, из которых они выбрали несколько, устраивающие их обоих; ни на какие компромиссы более муж не шёл.

Александр Александрович вообще подавал большие надежды, чтобы стать хорошим супругом, отцом и просто семьянином. Главным образом в силу своего флегматичного характера. А лучшие мужья, как известно, флегматики, от которых всякая жена знает или будет знать, чего ожидать. Предсказуемость же эта, если уж замечать далее, обусловлена тем фактом, что у флегматиков, как правило, всё разложено по полочкам. Если это муж, то он, скорее всего, посадит дерево, построит дом и воспитает детей, потому что будет стремиться к тому, чтобы жить по образцу. Женщин флегматичного склада эта предсказуемость касается, впрочем, в меньшей мере. Ну а самые отвратительные супруги — это, конечно, сангвиники: в силу непостоянства.

И Виктория Александровна смешивала в своём характере черты сангвинические и холерические. Она была сильной духом и физически, но при этом была слишком живой, слишком подвижной. И люди ей нравились преимущественно такие же — увлекающиеся. Но, зная себя и себе подобных, мужа она потому и хотела уже тогда, в двадцать лет, иного — спокойного, взвешенного, рассудительного. Но больше она таких людей, как первый и единственный её супруг, не встречала. Попадалось, впрочем, что-то похожее, но были это мужчины, чей флегматизм проявлялся или в излишней неуверенности, или в излишней гордости, или же в излишнем спокойствии, когда человек точно бы остаётся равнодушным даже тогда, когда это кажется просто немыслимым.

Муж умер через два года после рождения дочери. И поэтому не было ничего удивительного, что дочь очень походила на мать, ведь Виктория Александровна воспитала её, считай, в одиночку. Один родитель, одно дитё, которое всё перенимает от родителя, в данном случае от матери. В больших семьях младшие дети зачастую получаются крайне противоречивого, очень неоднозначного характера. Но это если семья большая и помимо матери, отца, дядьёв и различных тёток есть старшие братья и сёстры, все разные, но все по-своему заботятся о младшем ребёнке. А ребёнок перенимает всё ото всех. Из таких детей часто вырастают легковнушаемые и слабовольные люди.

 Но Саша тяготилась любовью матери, тем более став постарше. Мать, конечно, можно было понять, учитывая, что у неё кроме дочери никого не было; однако эта обильная и слеповатая любовь хотя и не породила худшее — не сделала из Саши девочку, приучившуюся играть на материных чувствах, но сделала то, что обычно и бывает в таких одиноких семействах — привила Саше неприязнь к душевной чувствительности. Это даже физиогномическим образом проявлялось: Саша была сдержаннее, чем мать. Этакая дисциплинированность, вырабатывавшаяся неприязнью к сентиментальности, и сделала характер Саши сильнее, чем был у её матери.

Но это уже говоря апостериори. А девочкой Саша была очень озорной и материны ласки то умиляли её, то вдруг ужасно раздражали. «Ну мама!..» — восклицала она тогда, одаряя мать обиженно-испепеляющим или же таким взглядом, который часто бывает у подростков — взгляд, утверждающий, что их не понимают потому, что не хотят понимать.

И вдруг, как это всегда и бывает, дочь выросла. И влюбилась. Саша часто, впрочем, кем-то увлекалась, но теперь именно влюбилась, — во всяком случае так она это себе объясняла, да и намётанному материну глазу то же виделось. Влюбилась в мальчика, уже, впрочем, парня, который лежал в их общем, так сказать, с матерью отделении. Объектом чувств стал уже известный нам Женя. Виктория Александровна Женьку тоже любила, другой, разумеется, любовью — во всяком случае так уже она объясняла себе это; а прозорливому, но неопытному ещё глазу дочери всё это оставалось непонятно и даже и незаметно. Виктория Александровна как будто доподлинно знала, что её дочь уж успела переспать с этим парнем, во время одного из своих ночных дежурств. Успела она тоже разнюхать всё о том, как и чем живёт Женя, из какой он семьи, как он учился прежде в институте и какая зарплата на данное время у его отца. Но, расследуя это дело всё более и более, Виктория Александровна и сама уже, надо это отметить, не отдавала отчёта своим чувствам. Чувствам, которыми управляла уже не только любовь к дочери, подкреплённая чисто женским, так сказать, тайным любопытством. Время от времени ловила себя Виктория Александровна на том, что уж и вовсе предаётся откровенно пошлым воображениям о своей дочери и Женьке; она даже сознательно себе это всё рисовала, испытывая при этом любовь к ним обоим. Любовь и — влечение…

 

***

 

Аню Андрей узнал уже незадолго до выписки. Она работала в госпитальной столовой — развозила еду и расставляла её по столам. Это была девушка примерно двадцати шести лет, с тёмно-рыжими волосами, всегда собранными в хвост или же заправленными под одежду, так что со стороны стрижка походила уже на каре; девушка, на чьём лице вблизи до сих пор видны были веснушки. У Ани были очень красивые глаза: того же цвета, что и волосы, но только светлее и — выразительнее, что ли. Мужа у неё не было. То есть «был раньше, но теперь нет», — так она поначалу говорила Андрею. Как оказалось впоследствии, была она не вдова, но, тем не менее, её жизненная ситуацию напоминала жизнь Лены, покойной матери Романа. Был у неё и сын Гриша девяти лет, но только был он инвалид и передвигался исключительно в инвалидной коляске.

Гриша был болезненный и странный мальчик, говоря о характере. Единственное, что его занимало, — это пластилин, глина, замазка для окон и всё то, из чего обыкновенно лепят дети. В будущем Гриша собирался стать скульптором. Обыкновенное душевное состояние у мальчика бывало двух видов: или подавленное — тогда он и лепил преимущественно из чёрного пластилина и был крайне молчалив, или же какое-то фанатически преданное тому, с кем он в данный момент общался; но так как общался Гриша преимущественно с матерью и школой для него был их дом, то и эта болезненная откровенность распространялась главным образом на неё, на Аню. Эта излишняя откровенность сына и нравилась Ане, и не нравилась. Гриша не был болтлив, когда на него накатывало, но высказывал абсолютно все свои мысли, не отдавая себе отчёта в том, чтó говорить можно, а что нет. Друзей у Гриши практически и не было, разве что Матвей — мальчуган одних лет с ним, который жил в соседней квартире. Он, бывало, приходил после школы к Грише, они сидели вместе и Матвей рассказывал Грише о своих школьных проказах. Но особенно тоскливо было Грише летом, когда занятий в школах не было, а Матвей, единственный его друг, уезжал на каникулы в деревню к деду. В другое-то время это одиночество было терпимо, учитывая, что не надо было рано вставать, одеваться и идти в снег, или в дождь, или в грязь в это чёртово учебное заведение. Впрочем, Гриша многое бы отдал, да хоть бы все свои юные скульптуры, за то лишь, чтобы один-то разочек встать утром, да и пойти куда-нибудь, хоть бы и в треклятую школу. Школу он не любил — во-первых, потому что её не любил Матвей, во-вторых, потому что он также знал, что детям любить школу не положено, что это среди них чем-то даже постыдным будто бы является (разумеется, втайне от родителей). Зато Гриша любил Микеланджело, которого уже считал и своим духовным наставником, и учителем, и — чем-то даже вроде отца; тут, впрочем, было помешательство, вероятно, из-за нехватки любви к этому ребёнку — любви отцовской (общеизвестно, что сына по-настоящему может любить лишь отец, видящий в нём продолжение себя, равно как и дочь по-настоящему может любить лишь мать). Помимо влияния Микеланджело, которого мальчик потом и боготворил, этот образ жизни уже в детстве привил Грише хороший вкус, а также умение относительно хорошо разбираться в людях. Этому умению мешали только эпизодические фанатичные всплески Гриши, которые внешне выражались лишь в обильном славословии, тогда как внутренне это протекало куда более болезненным образом. Мальчик видел проблему в том, что матери не нравилось ни меланхоличное его состояние, ни его эта болезненная откровенность, вдруг прорывавшаяся бог знает откуда. К первому состоянию относились с подозрением, во втором видели несерьёзность; мать, Гриша это скоро обнаружил, начинала играть на его характере, точнее на этом его фанатичном состоянии, когда он впадал в него. Это ему особенно не нравилось. Гриша уже в детстве был упрям как взрослый человек, ему это так и Матвей однажды выразил, когда они всё никак не могли что-то поделить. Мальчик ненавидел, если его мотивировали на что-то, что ему не нравилось, тем более, если у него на это и мнения-то его не спрашивали. Все дети, многие взрослые это не любят. Но в Грише все вышеописанные обстоятельства выработали на сей счёт что-то бунтарское, доведя это до той крайности, что мальчик бросался на всякую несправедливость, хотя бы и с голыми руками, был злопамятен и обратной стороной той его душевной медали, которая звалась болезненной откровенностью и за которую его многие впоследствии за юродивого держали, — обратной стороной тому было неукротимое желание действовать вопреки всякой чужой воле, которая посягает на его, пусть ещё и детскую, волю.

Отец Гриши был жив. Но был, как и сын, калека. Тоже в инвалидной коляске, но только у него это из-за войны. Ещё и теперь, бывало, надевал он свою военную форму и выкатывал себя на улицы города — для сбора денег, грошей. Прежде отец был здоров, но только вечно злой — тоже, вероятно, из-за войны. Гриша родился уже с больными ногами, и отец его за это как будто не любил — говорил, что его сын теперь не станет настоящим мужчиной, ведь он не сможет воевать… И вот вскоре он уже и сам оказался в инвалидной коляске. Жизнь наказала его, и больше офицер-калека не злился. Не злился, ибо что-то в нём переломилось. И не срасталось более. Точно был огромный мост в душе, а потом сердцевину вырвали, и простёрлась бездна. Какое уж тут после такой жизненной шутки понимание себя…С сыном этот человек не общался, с женой, с которой он так и не успел развестись, тоже. Ни о какой помощи с его стороны семье и речи не было, ибо не было речи и о той помощи, которая должна была оказываться офицеру-ветерану государством.Аня думала о разводе, но не придавала этим мыслям серьёзного значения, она как будто смирилась со своим положением по паспорту замужней, а по факту одинокой девушки. Вернее уже даже не девушки, а — женщины. Ибо с тех пор и в ней как будто бы что-то надломилось.

И поэтому была у неё работа, приносившая ей небольшой доход. Был любимый сын-калека. Был живой и в то же время мёртвый муж, который её угнетал уже своим существованием, хотя личной неприязни Аня к нему не питала. Этот неудавшийся (или же наоборот — удавшийся) офицер был далеко не единственным таким в городке. Андрей знал, что в одном доме, в соседней от бригадовского подполковника Хомякова квартире живёт бедная семья — родители у Андрея на глазах, когда он по заданию шёл в гарнизон, рылись в помойке, а дети стояли рядом босые, хотя была уже осень. Были три девочки и один мальчик. Пацанёнок подбежал к Андрею и спросил, есть ли у него конфеты. У Андрея была только жвачка. Но родители это дело видели и сказали, что жвачку их детям тоже можно. У Андрея оставалась одна, ему на сдачу с сигарет дали несколько штук вместо мелочи. Он угостил мальчика. Девочки были постарше, и одна из них назвала Андрея жадиной, после чего отвернулась, а затем посмотрела на него через плечо с очень взрослой женской усмешкой. Ей было не больше тринадцати. Вторая девочка расплакалась.

В другой раз, когда Андрей был в наряде по КПП и выносил вечером мусор на гарнизонную мусорку, он увидел, как в мусорных баках копается какая-то бабка. Она спросила Андрея, сколько ему ещё служить. Он ответил, что ещё относительно долго. Андрей спросил эту старую женщину, почему она так живёт. Разумеется, спросил не в лоб, а как-то тактичнее, уже по ходу диалога. Женщина сказала, что она ветеран труда и что сын у неё был офицер. Был — так она сказала и не уточнила. Жаловаться же ни на кого не стала. Пока Андрей слушал эту женщину, он пытался увидеть на её лице следы похоти, алкогольной зависимости, отсутствие чистоплотности, разумея последнюю как в буквальном, так и в фигуральном смысле. Ничего такого Андрей в этом человеке не увидел. Разговорная речь у женщины — и та послужила бы эталоном русского языка.

 

Глава 19

Переход

 

—…Но я, — говорил Ваня Иванов, — знаю другое: каким бы ни был человек догматиком и идеалистом, если у него есть голова на плечах, а у тебя она, конечно, есть — он осклабился, изучающе и при этом уже уверенно глядя Андрею в глаза, — то… человек не станет лишний раз подвергать себя опасности, тем более смерти, если всё — из-за какой-то веры, за которую человек, дескать, должен держаться и за которую он должен умереть!.. Ведь можно выжить ценой подлости, отречься от веры, когда ситуация обязывает, наконец предать, с тем чтобы после искупать свой грех!.. Это уже смысл! это уже цель! Если бы Галилей не отрёкся от своих высказываний относительно Земли и Солнца, то Инквизиция уничтожила бы и его, и его открытие! Но Галилей оказался прозорливее! Он отрёкся под страхом смертной казни от своего безбожного, противоречащего Библии открытия. Но через своих учеников и последователей, тайно, распространил свой труд и в других городах!.. Он выжил, и он не предал науку! Он предал бы её и потому и всё человечество, если бы просто сгорел на кострах Инквизиции, оставшись никем и ничем!.. Ну что, разве я не прав?!

— Прав, конечно, прав. Люди всегда правы. Но как это Лев Толстой хорошо сказал… что человек погано живёт, если не имеет в своей жизни ничего такого, за что был бы готов умереть в любую минуту…

— Снова догматизм!

— Может быть, — Андрей сжал кулаки. Ему не нравился весь этот разговор. Он знал, что разговор бессмысленный. Но что хуже того, ему не нравился и сам этот Иван Иванов, всё пытавшийся как будто напасть на его веру.

Они стояли в холле, у лестницы, ведущей в столовую. Напротив было окно. За окном всё замело снегом. Старое и надтреснутое в нескольких местах стекло было заклеено и мёрзло, на нём проявлялись жалкие, уродливые снежинки; снаружи был недостаточно сильный мороз.

— Вы верно всё говорите, — начал Андрей. — Война бессмысленна. Пустое геройство ничего не стоит. Верить нужно, лишь бы выжить… И прочее и прочее в том же духе. Но вы только наблюдатели. Такие люди сбегают, когда начинается всеобщая мобилизация. Вы считаете себя гражданами мира, но если не хотите вкладываться в своё государство, то в чём же проявляется ваша вера в интернационализм?! В том, что вы только болтаете? Дурак тот, кто идёт на войну, истинно веря, что его враги, все поголовно, лишь злодеи и все заслуживают мучительной смерти. Но так получается, что люди всё жеи воюют, и в мирной жизни делают глупости, спасти которые может лишь осмеянное вами геройство; и вера в жизнь и в мир миллионов людей через одно лишь убийство или самоубийство героя или святого порою закаляется сильнее, чем через всякое научное открытие, которое суть лишь теория или гипотеза. И для того чтобы жить, нужно верить. Верить так, что и умереть за свою веру быть готовым. Без веры нет положительных эмоций. Без положительных эмоций нельзя действовать. Галилей, бесспорно, великий учёный. Но, быть может, если бы он добровольно пошёл на крест, подобно Иисусу, он был бы ещё гениальнее! и его учение было бы куда заразительнее! Я знаю, что такие люди, как вы, нужны миру. Но мы не знаем, как бы было, если бы Галилей не отрёкся от своего. И также я знаю, что большинство — должно состоять из таких, какими являемся мы! И если нам чего и не хватает, так это сдержанности, терпимости, ибо всякая вера, предполагающая праведное убийство и самоубийство, становится страшным оружием в сильных, но трясущихся руках.

Ему снова показалось, что он еле сдерживает себя, хотя говорил он достаточно спокойно — твёрдо, ещё сдержанно. Андрей снова сжимал кулаки. Ему казалось, что он хочет курить. Но курить на самом деле он не хотел. Или всё-таки хотел… Он ничего не мог понять и только стоял, переминаясь и как будто сдерживая себя от чего-то. Он в последнее время совсем издёрганный стал.

 — Но ведь ты, Андрей, понимаешь, что и это только слова?! В чём же твоя вера? В каком таком действии?

Андрей знал, что, начни он сейчас всё объяснять, это сойдёт непременно как самооправдание. Как имморализм.

— Да вот хотя бы в том, что могу ударить тебя, ведь ты смеёшься над моей верой, понимая это, но не принимая этого всерьёз.

На мгновение, казалось, Иван опешил или просто призадумался, выискивая, возможно, подвох. И подвох он где-то точно бы обнаружил:

— Э-э, нет, братан! Верующим это запрещено! А как же непротивление злу насилием? Отвечая злом на зло, человек, как бы он ни самооправдывался, всё ж таки творит зло… В этом и есть ваша слабость!.. Но зачастую вы действуете совсем не логично! Всё-то у вас с вывертом! Приходит один атеист и всех вас, как моржей, убивает одного за одним, дубинкой. А вы молитесь и называете это действием! Но это слабость!..

Возможно, он ещё хотел что-то сказать. Но не успел. Андрей ударил его прямо в лицо, так что Иван осел на подоконник, прикрывая лицо, с одной стороны, потому что, верно, боялся дальнейших ударов, с другой — не верил ещё в то, что произошло. Вернее же не понимал; верить-то этакий человек и не умел, умел лишь самообольщаться.

— А ты думал, ты меня ударишь, а я тебе вторую щёку подставлю?! — усмехнулся Андрей, подходя к нему. — В чём-то ты прав. Мы не против свободомыслия. Мы за свободу слова. И каемся в том, что костры Инквизиции и ошибки многих мусульман принесли столько страдания. Но вот есть у вас теперь свобода для развития, а вы всё развратить пытаетесь. Потому что занять себя вам нечем, а это, брат, уже от безверия! Вы приходите в церковь, кричите, смеётесь там, танцуете и поёте. И смеётесь над терпимостью. А когда подобных вам сжигали и не за такое, сжигали заживо за какие-то пустяки, вы кричали о несправедливости! Но зачем же ты сам ко мне пристаёшь? В нынешнем расхлябанном христианстве, может, и принято щёку обидчику подставлять — для самых разных намерений обидчика… Но приди ты в мечеть и попробуй сделать то, что вы теперь и насаждаете подле православной веры, называя то свободой, тогда как на самом деле вы просто опорожняетесь возле алтаря… — в мечети вас бы уже давно уничтожили. Раздавили бы гадину!..

Вдруг Иванов начал смеяться. Глаза у него блестели. На скуле проступала краснота. Он убрал от щеки ладонь и выпрямился:

— Грешишь, грешишь!.. брат! Вылетишь теперь из госпиталя! С красной-то пометочкой! Это я тебе обещаю!

— Я у тебя на лбу сейчас эту пометку высеку…

— Да… будешь снова за чурками пресмыкаться! — продолжал, не слыша, Иванов. — Мусульманин ты херов!.. Небось, у себя в бригаде любую их просьбу выполняешь…

Андрей не помнил, успел он снова ударить Иванова или же его успели-таки вовремя оттащить. Перед лестницей становилось людно. За окном, мёрзлым и уродливым, мело. Андрея уводили, а Ваня Иванов смеялся.

 

***

 

В комнату медленно, но уверенно вползали тени, их становилось всё больше, и они норовили, хотя бы только на время ночи, поглотить даже самый скудный свет в этой небольшой комнатушке. Даже в этом малом помещении чувствовалась зима, и не нужно было смотреть в окно, чтобы в том убедиться.

Женя лежал на кровати, под одеялом. А рядом, обняв его, спала женщина; женщина или — девушка… Комнатка была заперта изнутри. Ключи имелись только у Виктории Александровны. Снаружи не было слышно ни голосов, ни других признаков шумливой жизни. Хотя зимой вечера в военном госпитале проходили, обыкновенно, тихо. Женя смотрел в потолок. На нём были наклеены звёзды, которые светятся в ночи. В детстве у него в комнате тоже были такие на потолке, и каждый вечер, засыпая, он смотрел на них, а если вдруг просыпался ночью, то порою не сразу понимал, где находится — над головой была звёздная ночь и только.

  Сейчас Женя вспоминал Репья — свою любимую, жёлтую собаку. Он не чувствовал, что соскучился по семье. Тем не менее, было как-то грустно и тоскливо. Ему казалось, он сам не знает, чего он, собственно, хочет. То есть понятно, что он хотел всего и, по возможности, сразу. Но это-то его всякий раз и подводило, ибо если и удавалось добиться своего, то после всей этой суеты становилось только хуже. Потому что всё равно всё это было не то. Его что-то гнало вперёд, всегда. Радости были только от увлечения, а увлечение длилось не долго. Потом всё приедалось и становилось не то чтобы плохо, а — никак. Вот и теперь это: чего он, собственно, хотел, если спал с двумя женщинами, зная, что одна обманывает другую. Но обманывать их обеих он не хотел. Отказаться от одной из них тоже не представлялось возможным. И можно было бы привязать к себе их обеих, потому как Женя знал, что спит он с каждой из них не только ради того, чтобы спать; то есть он понимал, что это не самоцель. Хотя и недостаточно в это верил и сомневался. Тем не менее, он говорил себе, что можно было бы удержать сразу обеих, придумать что-то. Если бы только всё не усложнялось родственной связью…

Вдруг в дверь постучали. Женя вздрогнул. Там снаружи включился свет, под дверью была возникла полоска света и чья-то тень.

Постучали снова, настойчивее. Вика проснулась.

— Что это?

Он приложил палец к губам, показывая ей, чтобы она молчала.

Несколько мгновений за дверью царила тишина. А потом вдруг послышалось, как звенит связка ключей. Это было нехорошо. Прятаться было негде.

В дверь вставили ключ, провернули и дверь открылась. В лицо ударил тёмно-жёлтый, омерзительно резкий свет. Затем свет включился и в этой заброшенной комнатке, отводимой прежде для процедур.

В дверях стояла Саша. Она ещё ничего не говорила, только смотрела на них — под одним одеялом, очевидно, голых, как будто возлюбленных. Возлюбленных или же просто предавших.

 

***

 

Ева шагала по заснеженному тротуару, держа руки в карманах полупальто, уткнувшись губами в тёплый, вязаный ещё бабушкой шарф. Вокруг горели огни. Уже совсем стемнело. Напротив, в ресторане, люди выглядели весёлыми и непринуждёнными. Ева не стала переходить дорогу, она пошла дальше. Город уже украсили к Новому году. Навстречу ей и обгоняя её, шли люди. Молодые люди. Не друзья и не подруги, преимущественно парочки. Ева шла от Екатерины Петровны, бабушки Андрея. Шла к себе, в свою квартиру.

Екатерина Петровна спала и видела, что её неуёмный внук и эта милая девушка Ева поженятся, когда он вернётся из армии. Поженятся и будут жить в его, Андрея квартире, которую Екатерина Петровна ему подготовила. Здоровье у Екатерины Петровны всё ослабевало, но эта последняя её цель — устроить Андрея (или, если угодно, пристроить его) — питала Екатерину Петровну последние месяцы, так что была она хотя и слаба, но духом разгорячена, как будто была в лихорадке.

Войдя к себе и включив свет, Ева внезапно поняла, как ей всё это опротивело. Уехать от Екатерины Петровны она сейчас не могла, врачи сказали, что скоро пожилая женщина, скорее всего, умрёт. И до тех пор нужно было быть рядом с ней.

Ева разделась, приняла душ, приготовила ужин. Села на диван. С пола смотрела на неё и пищала вислоухая, противная кошка по кличке Фредди. Дурацкая кличка, тем более для кошки. Это Екатерина Петровна сплавила ей животное, вернее, Ева сама вызвалась забрать кошку.

Ева была в белом банном халате, с распущенными, мокрыми волосами. Кошка запрыгнула к ней на колени. Устроилась поудобнее и, мурлыча, стала умываться. Кошка облизывала верхнюю часть своей лапы, а мордочку тёрла совсем другой стороной лапы. Это выглядело смешно и глупо.

— Эх ты, дура ты моя! — сказала Ева, поднимая кошку. — Ты дура, и я дура!

Она всталаи понесла Фредди на кухню. Налила ей молока в блюдце. Смотрела, как кошка пьёт.

Вдруг из гостиной зазвенел мобильник. Ева быстро кинулась к нему. Но — это было лишь смс. Во ВКонтакте. Смс от… Рината.

Ринат был тот самый парень, в которого Ева когда-то, впервые влюбилась. После школы она ещё пару раз пересекалась с Ринатом, однажды даже провели вечер в одной компании. Но Ринат тогда был с девушкой, а Ева тогда, как ей казалось, строила отношения с Женей.

Она прочитала сообщение:

 

«Привет подруга. я в пензу еду какое-то время там пробуду можем встретится.».

 

Ева посмотрела перед собой. Впереди был пыльный, нерабочий телевизор ещё бабушкиных времён. На телевизоре стопкой лежали книги — художественная литература, которую Андрей давал ей читать. Ева к ним так и не притронулась. За окном светился ночной город, украшенный к празднику. Где-то громыхал салют.

Как будто освободившись на время от сомнений, Ева ответила на сообщение.

 

***

 

В военном госпитале тоже готовились к Новому году — военнослужащие-больные вырезали из бумаги снежинки и расклеивали всю эту дрянь по окнам. Эту дрянь и ещё кучу всякой мишуры разбрасывали они по углам госпиталя. И готовились уже к самому празднованию — хотя и без алкоголя, но зато в постели, с заказанной у таксистов едой отвратительного приготовления. Перед телевизором, который хотя и плохо, но показывает. Ну и конечно, с подвыпившими медсёстрами, желавшими оставить всё плохое в старом году и в новый год войти, так сказать, очищенными, пока их мужья несли дежурство в своих воинских частях.

И вся эта дрянь ждала Женю. Потому что его не выписали с красной пометкой. Он же не курил в неположенном месте… И не было за ним правонарушений.

Саша выбежала тогда из комнаты, застав его вместе со своей матерью — Викторией Александровной. С матерью Саша поругалась и из дома ушла. На работе первые дни не появлялась, но вскоре стала приходить. С матерью не разговаривала, с Женей тоже. Саша никому ничего не рассказала. Виктория Александровна распространять случившееся, то есть самый факт, что их застукали, тоже, конечно, не стремилась. И Женя по-прежнему жил в госпитале и хотя снежинок и не вырезал, но тоже готовился к празднику.

Андрея выписали уже на следующий день после случая в холле, перед столовой. Ваня Иванов обо всём рассказал главврачу, а после ещё и с начальником госпиталя добился аудиенции, словом, пробивался, как истинный журналюга, которым он и был в своей сути.

Трагедия в госпитале произошла буквально за пару дней до Нового года. Покончил с собой госпитальный дворовой дед Вадим. Он повесился у себя в гараже, в своём захламлённом кабинетике. Под висельником, на полу, лежала книга, лежавшая, верно, прежде на стуле, но упавшая вместе с ним. Это был сборник сочинений от религиозных мыслителей.

Итак, все стремились, кто как мог, умел и считал правильным, покончить с прошлым и смотреть в лицо новому. Что делали бы люди без символизма!

Из бригады за Андреем приехала на буханке фельдшер-младший сержант. Но эту девушку он уже не знал и видел, как ему казалось, впервые. Так как вызов был срочный, ибо выписали Андрея с красной меткой в медицинской карте, обратно Андрей ехал в буханке уже один, больше пациентов-солдат в машине не было.

Собираясь в спешке, Андрей оставил в палате, у себя в тумбочке, огрызок тетрадки, бывший, очевидно, частью из его дневников. На огрызке помещались очень корявые записи, которые мы имеем из этого периода его службы.

Вот они:

 

***