Военный госпиталь, или Ненужные книги

 

Женя смотрел в окно палаты на густой лес, тянувшийся едва не до самого горизонта. Под окнами госпиталя завывал ветер. Всю ночь лило как из ведра. Очевидно, атаковала наступавшая осень.

Спать ночью было холодно. Но здесь, в отличие от его части, хотя бы не заставляли всё время, что ты в помещении, снимать носки (по понятным, учитывая численность батальона, причинам), здесь можно было надевать в холодину носки, даже двое пар носков, можно было даже спать в носках. Уже почти что счастье.

Радость дополняло наличие ещё одного одеяла, своим он, впрочем, был вынужден заткнуть подоконник, чтоб не так сильно дуло. Одеяло взял с пустой кровати. А когда эту кровать занял новый пациент с черепно-мозговой травмой и не обнаружил положенного ему одеяла, Женя посоветовал ему обратиться к милой и ребячливой Виктории Александровне, женщине в районе сорока лет, которая была сестрой-хозяйкой в их хирургическом отделении.

Виктория Александровна сперва недоумевала, что это за наглец посмел взять себе лишнее одеяло, но, увидев этого наглеца, спавшего у окна, из которого, в свою очередь, вечно дуло, Виктория Александровна сменила гнев на задор. С Женей у неё сложились какие-то тёплые отношения, во-первых, это в силу схожести их характеров, а во-вторых, в силу того, что он очень напоминал ей её дочь Сашу, которая была немногим старше его и работала медсестрой в этом же отделении. Да и, будучи одной из тех женщин, которые имеют слабость привязываться к другим, она уже привязалась, привыкла за это время к Женьке — так она его называла, — поскольку лежал он у них дольше всех, учитывая тех, кто оставался теперь в отделении. И поэтому теперь, вместо того, чтобы наградить его тумаками и осыпать бранью, Виктория Александровна предпочла пойти к себе в каморку, порыться в запасах и извлечь-таки ещё одно одеяло.

Хорошие отношения были у Жени и с Сашей, дочкой грозы отделения Виктории Александровны. Саша характером очень напоминала мать, но только была менее ребячливой и более агрессивной, говоря иначе, превосходила мать в стервозности. Под агрессией, конечно, не разумеется, что она лезла со всеми драться, хотя и такое бывало. И если Виктория Александровна била хотя, бывало, и больно, если, скажем, попадала по больным почкам, то она всё-таки смеялась, а Саша могла двинуть один раз, но и тени юмора в этом не наблюдалось; то есть дочь была прямолинейнее матери, а следовательно, сильнее характером, хотя и неуживчивее.

Саша могла запросто отобрать пакеты с едой, заказанной у какого-нибудь таксиста и незаконно пронесённой в отделение, и если Викторию Александровну можно было подкупить одной только шоколадкой, то Саше был нужен весь пакет. И мать и дочь любили назначать дневальных из числа не нравившихся им пациентов. Благо, Женя имел хорошие отношения как с матерью, так и с дочерью, и поэтому Виктория Александровна, ещё в первые его госпитальные дни, когда он больше всех возмущался по какому-то поводу, решила сделать старшиной именно его, и теперь он в ус не дул, почти ничего не делал сам, если только не имел к тому желания, и на дневальство и на рабочку отправлял других. Тем не менее, когда не было Виктории Александровны, в выходные, то есть, дни, Саша, если была на дежурстве, любила отправлять на рабочку его, хотя бы в качестве старшего и просто смотрящего, но именно его, и не позволяла перекладывать это своё главенство на кого-то другого. Женя знал, что это доставляет ей какое-то тайное удовольствие, но внешне старался не подавать виду и хотя и угрюмо, а надевал всё-таки телогрейку, натягивал шапку-ушанку, напяливал башмаки и, в компании других, отправлялся на двор, готовый ко всяким задачам.

Вот и сегодня, в воскресный день, пока Саша сидела у окна, за столиком дежурной сестры, и смотрела, как это они работают, опершись подбородком на руку, Женя стоял под дождём, курил и смотрел на остальных, кто работал, таская из одного гаража в другой всякие железяки. Заметив Сашу в окне, он только отвернулся и демонстративнее опёрся на свой лом, который был нужен прежде, чтобы перекатывать шпалы, но который теперь, когда шпалы уже перекатили, не был ему нужен вовсе.

 Поскользнувшись и едва не упав — от того, что лом съехал в грязь, — Женя со злостью бросил в грязь бычок и, на вид как самый настоящий зэка, пошлёпал по грязи в гараж, демонстративно бросив лом в кучу железяк перед входом. Но лом скатился в лужу.

Саша, глядя на него в окно, только усмехнулась.

                                                                                                                                                         

***

Женя не виделся с Евой с того самого злополучного дня, когда её, очевидно, изнасиловали. Самое поганое было, что он ничего не помнил; а тот факт, что проснулся он рядом с Евой, ни на что хорошее не намекал. Ева прогнала его, и больше с ним не общалась, хотя во время их общих с Андреем и Романом проводов они пересекались, но разговаривала она с его и со своими друзьями, не с ним. Этого Алексея он тоже больше не видел. Вскоре после того, как все они ушли служить, Ева уехала обратно в Москву. А на проводах она, казалось, больше симпатии оказывала Андрею, который, впрочем, воспринимал это не более чем дружбу.

В армии Жене не понравилось. В РМП, ещё в самые первые дни, он озирался и думал о том, куда же это он попал… Но только он думал это не так культурно. Что до госпиталя, то здесь он оказался главным образом благодаря одной женщине, матери, как оказалось впоследствии, некоего фсбшника.

У них в полку, особенно в их инженерной роте, было много тувинцев. А тувинцы, как известно, неразлучны со своими заточками, которые они делают из всего и, по-моему, всегда. И среди полугодишников его роты тувинцев было большинство. Они до всех докапывались. Отбирали даже кнопочные телефоны и забирали оттуда сим-карты, зная, что на первых этапах службы у каждого на симке есть, должны быть деньги. Отбирали и забирали они вообще всё, что только можно. Что-то себе брали, что-то — продавали. Били они всех, но Женя получал как будто больше остальных. Потому что, как они это ему объясняли, был самый разговорчивый и потому самый непонятливый.

И вот однажды тувинцы-полугодишники перестарались, отбив ему почки так, что он началмочиться кровью. Женю отвели в санчасть, а оттуда доставили в госпиталь. Пока он сидел у кабинета, ожидая своей очереди, какая-то женщина расспросила его о его синяках, а он, зная его болтливый характер, взял да и выложил ей всё. И женщина, придя домой, рассказала вечером своему сыну фсбшнику, чтó, оказывается, творится в полку.

Уже на следующий день ФСБ посетило полковскую часть. И нагнули фсбшники, надо сказать, не только этих тувинцев-срочников, но также и всё начальство, включая и командира полка.

Главное счастье Жени было в том, что его оставили в госпитале. С почками всё оказалось как будто в порядке, но два пальца на ноге были сломаны. И определили его в первую хирургию. Он вскоре узнал, чтó произошло в полку во время его отсутствия. И узнал также, что теперь даже его призыв с нетерпением ждёт его возвращения, чтобы и вовсе вырвать у него почки. Потому что, как уже было сказано, досталось от фсбшников всем.

И тогда Женя похлопотал сначала с Викторией Александровной, а затем и с главврачом. Узнали, что он прежде учился на хирурга. Узнали и то, что из богатой семьи потомственных врачей. И главврач, в свою очередь, похлопотал с начальником госпиталя. А начальник госпиталя добился, чтобы Женю, то есть рядового Флюг е рина, оставили в госпитале в качестве разнорабочего. То есть, как оказалось впоследствии, его знания медицины не пригодились, потому как доверяли ему только вот железки в дождь из одного гаража в другой перетаскивать.

 

***

 

— Будь здоров, калеч*! — вдруг услышал Женя позади себя, и кто-то ударил его по плечу, прежде чем он потянулся уже было к железке.

Он обернулся. И расплылся в улыбке. Перед ним стоял его друг Роман. Роман тоже выглядел радостным.

— Ты как тут? — спросил его Женя. — Давай отойдём.

Они вышли за гараж. Старшина их рабочей команды, которая каждый день составлялась из разных госпитальных всех отделений и насчитывала до двадцати человек, — старшина куда-то ушёл, и теперь многие кто курил, кто общался с товарищем, кто просто болтался, шлёпая по лужам дырявыми башмаками.

— Я… я в Самаре уж успел побывать, — сказал Роман и замолчал.

Женя смотрел в его карие глаза, ожидая пояснения.

— Меня, прикинь, едва не признали непригодным…

— Как это так? — удивился, ничего ещё не понимая, Женя.

— А так: полугонцу едва башку табуретом не снёс. Он жив. Парень, к счастью, хотя и дерзкий, но не такой уж гнилой оказался. Заявление писать не стал. Но меня, значит, вместо дисбата в Самару. В психушку. Тестами озадачивали каждый день. Уж и сам не знаю, верили ли они в то, что я псих, или, зная армейский порядок, сами только для порядка меня там держали. Хотя находились среди персонала люди, которые истинно верили, что я дегенерат, раз учудил такое, и что мне место где угодно, но только подальше от здоровых людей. Наивные!..

— Ну и сколько ты там пробыл?

— Что-то около двух недель. Простудиться за это время успел. Бронхит двусторонний, прикинь? Теперь в токсикологии лежу. На гражданке я даже не знал о таком заболевании. Как и многие, насколько я успел уже заметить…

— Значит, так просто выкрутился? Да ещё и отдохнул, небось?

— Да ни хера, Женёк, не просто. Мне этому дембельку в кавычках деньги за все материны сбережения пришлось перечислить. В обмен на отказ от заявления.

— А зачем табуретом-то?! — позволил себе усмехнуться Женя.

— Да ты бы меня понял, если бы не здесь всё время был.

Женя не ответил. Вместо этого предложил другу сигарету. Роман сигарету взял.

— А ты откуда знаешь, что я тут долго?

— Да я уж многое знаю, многое, конечно, могли и наврать. Но что популярен ты здесь уже стал, это факт.

— Может, спутали?

— Нет, не спутали. Говорят, с татуировкой — символика тигра у тебя ведь

Женя снова ничего не ответил. Помолчав, спросил:

— А про Андрея что известно?

— Он в огнебате. Во второй, ударной роте. Сам с ним, как понимаешь, давно не виделся. Бригада сейчас в полях, вот-вот обратно в часть должны все вернуться. В части уж, уверен, пересечёмся, хотя бы в столовой. Поговорим. Ты бы к нам мог перевестись, Женёк!

Женя с ответом помедлил, но ответил всё же:

— Нет, спасибо. Вдруг и у вас что не сладится. У вас ведь уже сформировавшийся коллектив. А здесь я, как ты сказал, уже известен и… даже популярен… Уйду отсюда, назад уже не примут. Не хочу рисковать, понимаешь? Если бы мне была нужна служба…

— Да она каждому нужна.

— В определённом смысле ты прав, я знаю. Но, может, у вас там, в бригаде, и нормально служить. А у нас это сплошная казарменная жизнь. Устав превыше всего!.. Стоишь на тумбочке дневальным весь день и потом ещё полночи, ни в туалет тебе, ни книжку почитать в это время нельзя. Стоишь да смотришь перед собой. И команды, как петух, орёшь во всё горло по нескольку раз, чтобы всякая шваль, даже кто в сортире, тебе услышали… Не знаю, как тебе, но мне такая жизнь не по душе. Лучше я буду здесь старшим своего отделения! Не буду терять времени даром и продолжу изучать медицину — благо, библиотека тут имеется, — чтобы по возвращении назад я мог сказать, что этот год научил меня именно тому, что мне пригодится в жизни, в моей жизненной профессии!..

  — Ты как будто репетировал эту речь, — сказал, ухмыляясь, Роман. — Дай ещё сигарету.

Женя достал пачку. Закурили ещё по одной.

— Год, Женёк, всего лишь год. Армия нужна, чтобы жизни тебе научить. Это ты не вычтешь ни в одной книге. Хотя это и пафосно звучит, но это правда. И наш ротный, например, справедливо замечал, что мы, гонимые на полигон, не вполне, может быть, понимаем, что должны радоваться, ибо другие, говорил он, отдают деньги, чтобы погрузиться в эту атмосферу. А тебя в эту самую атмосферу втягивают насильно. Бери да делай что требуется. И становись лучше остальных. И тогда, поверь мне, ты станешь рассуждать по-другому. Можно стать сильнее, не допуская насилия в адрес других. Но нельзя стать сильнее, не подвергаясь насилию со стороны других.

Роман знал, что это пригодная для Жени идеология. Потому что знал, как он умеет видоизменяться и менять свою точку зрения в зависимости от предлагаемых ему обстоятельств. На это-то знание и возлагались и его вера, и его надежда в отношении друга.

 

***

                         

Стемнело. Вернулся старшина их рабочей команды и дал наконец отбой. Женя вернулся в отделение в каком-то подавленном настроении. Саша сидела за столом и при свете лампы читала книгу, со стороны казалось, что она вся погружена в чтение. Проходя мимо, Женя посмотрел на обложку — «Жизнь взаймы» Ремарка.

И тут романтика, — подумал он, заходя в палату. Саша, не смотря, впрочем, в его сторону и не отрываясь от книги, вдруг сказала:

— Завтра снова что-то будет. Во дворе. Уже и не знаю, что. Вроде подвальное помещение перебирать. Сам пойдёшь?

— Я пойду, — ответил он, не зная, впрочем, зачем согласился.

Смотрел на неё ещё несколько долгих секунд. Подумал, что, быть может, человек особенно красив, только когда увлечён. Отринул мысль. Скрипнул дверью, зашёл в палату.

В палате было темно. Кто-то спал. Кто-то залипал в сенсорный телефон. Женя включил свет и прошёл к своей кровати. Один из недавних пациентов, тот, что с черепно-мозговой травмой, пожаловался на свет, но Женя никак на это не среагировал. Он стоял перед окном и смотрел вдаль и вниз. Было видно из окна и полк, и бригаду — казармы были освещены. Женя вспомнил слова Романа и подумал, что Андрей, возможно, уже на одном из этих светящихся этажей. Живёт как-то. Служит. И чем-то теперь занят.

Из окна было видно почти весь городок, и чтобы лучше его разглядеть, потому как читать или делать что-либо ещё у него сейчас не было настроения, Женя выключил свет, а затем вернулся к окну. С подоконника веяло холодным воздухом. Стекло было холодным. Город ночью хорошо освещался. Внизу виднелась единственная общеобразовательная школа. Также школа юнармейцев.Площадь. Детский сад. Загс. Магазины. Супермаркеты. Церквушка, куда по субботам водили солдат, но главным образом тех, кто имел к тому желание. Набирали людей и в сопровождении контрактника шли на церковную службу. Сначала в субботу, а затем и в воскресенье. Но что из полка, что из бригады — ходили чаще затем, чтобы купить себе чего-нибудь в магазине, как-то: сигарет или чего-нибудь сладенького, чего в столовой так не хватало. Чтобы разжалобить контрактника на магазин, нужно было только скинуться ему на сигареты или тоже на что-нибудь вкусненькое, в конце концов он тоже как будто бы человек. Рядом с церквушкой виднелся парк — прудик, окружённый фонарями. Памятник некоему графу, основавшему в своё время этот милый городок. Рядом с памятником ещё несколько — Солдату войск РХБЗ, Неизвестному танкисту, а также, конечно, памятник Павшим воинам. И Священный огонь. Парк охраняется патрульными. Но учитывая, что гуляют по парку преимущественно местные, то есть так или иначе принадлежащие к военной семье, — не бывает у патрульных почти что совсем разбирательств, какие случаются теперь в крупных городах нашей страны: когда молодые парни мочатся на Вечный огонь, а молодые девушки танцуют обнажённые в церквах и на могилах. Снимают видеоролики. Выкладывают в интернет. А им за это административное взыскание — штраф от пятнадцати до двадцати тысяч рублей, ну и пару суток ареста ещё. Зато взамен этого — миллионы просмотров и лайков в интернете. Наблюдая такую тенденцию, во-первых, жалеешь порою, что отменили смертную казнь, во-вторых, задаёшься вопросом: а туда ли мы все идём?..

 

На следующий день снова лил дождь. И ветер поднялся. Рабочка состояла в том, чтобы очистить подвальное помещение от старых и ненужных уже никому книг. Начальник госпиталя был тут же и контролировал процесс.

Двое госпитальных бойцов взобрались по лестнице к двери, ведущей на второй этаж подвального помещения, и пытались теперь эту дверь выломать, потому как иначе попасть вниз не получалось, дверь внизу не поддавалась совсем, будучи завалена с обратной стороны книгами.

Наконец, дверь вверху была выломана и выброшена вниз. Выстроилась вереница госпитальных военнослужащих. Одни с самого низу подавали стопками книги, а другие передавали их друг другу, стоя на лестнице, и последние бросали стопы книг в грязь.

Кто-то разговаривал, поскольку тут это не запрещалось. Но многие предпочитали слушать музыку, которую — из гаража госпитального дворового деда Вадима звучал Вагнер: кажется, «Гимн Солнцу». Сейчас, однако, солнце в небе было не разглядеть. Дед Вадим вообще любил классику. Из диалогов с ним Женя узнал, что по образованию он филолог. Дед Вадим любил всякие божества и говорил, что есть много хорошего и в Коране, и в буддийских, и в конфуцианских книгах, и в писаниях стоиков, и в Библии, и в Упанишадах, и в Евангелии, но больше всего, дескать, полезного — в религиозных мыслителях*. Ещё дед Вадим говорил, что вечная жизнь не невозможна, но — бессмысленна, потому как Результативность, мол, в Конечности. Дед Вадим сам обрёк себя на бедность, регламентируя свою философию тем, что, якобы, Вера религиозная живёт только в аспекте Неудовлетворённости; дескать, Удовлетворённость порождает фальшь. И потому-то, говорил дед Вадим, богатство материальное и вера духовная несовместимы — одно упраздняет другое.

— Разрешите вопрос, — обратился Женя к начальнику госпиталя.

— Чего хотел?

— А что будет с книгами?

Начальник госпиталя поморщился и только теперь посмотрел на Женю. Как бы нехотя, он сказал:

— Выбросят. Да вон деду Вадиму, может, что перепадёт. Он же проворный.

И тут начальник госпиталя подмигнул ему и ухмыльнулся. Женя никак на это не отреагировал.

— А ты чего, вообще-то говоря, не работаешь, солдат? Ну-ка, давай в общий, так сказать, строй! — И он подтолкнул Женю ко всем. Если бы теперь Женя встал в этот, как сказал начальник, строй, то очередь обрывалась бы уже на нём — и ему пришлось бы бросать книги в грязь. Видел он среди самых первых и активных Романа, которого во всём этом ничто не смущало — он молча делал то, что ему было приказано делать.

«Гимн Солнцу» продолжал звучать. Точно заело. С неба моросило. Ветер как будто утих, но было по-прежнему холодно. Женя присоединился ко всем и тоже стал кидать книги в грязь. Но одну книгу он всё-таки упихал в свой единственный карман телогрейки, смяв при этом последние сигареты. То была «Чума» Камю. Он намерен был отнести эту книгу деду Вадиму, с тем чтобы выменять на неё что-нибудь новенькое про медицину.

 

 

Часть 3 Осень

Глава 11

КПП…

 

В небе горит луна. Андрей бежит с КПП, по заданию дежурного, найти своего командира роты, который должен быть ещё зачем-то в части, несмотря на поздний час, а также на то, что капитан не в наряде. Однако, капитана в части как будто и нет. Во всяком случае комбат его на своём этаже найти не может. Звонил на КПП, Андрей ответил, что «…нет, товарищ полковник (на самом деле подполковник), товарищ капитан не проходил…».

Забегать в поисках ротного в огнебат как будто бессмысленно. И поэтому Андрей сперва заглядывает в МПП. Его встречает сонная товарищ младший сержант. Она говорит, что никто не приходил. Бежать сразу в штаб бригады опасно, там за всё могут отчитать, тем более что ни дежурным по штабу, ни дежурным по бригаде стоит не представитель огнебата. В первой казарме, на первом этаже разведки, дневальный-полугодишник сидит за столом дежурного вместе с моложавым дежурным и оба они едят бобриную кашу. На этаже удивительно тихо, удивительно — в сравнении с той тишиной после отбоя, которая воцаряется в огнемётном батальоне. Андрей представляется и докладывает. Сержант смотрит на него без всякого интереса и продолжает есть. Дембелёк смотрит нагло и чему-то ухмыляется.

Бобриная каша — это перекрошенные и залитые сгущённым молоком вафли и печенье. Едят такую кашу обыкновенно из личных котелков. На полигоне это было частым явлением в наряде. Водитель буханки, срочник, периодически совершающий выезды в госпиталь, закупался в гарнизоне всякой всячиной по дешёвке, а в лагере продавал это аккуратненько. Продавал втридорога.

Андрей смотрит на дембелька-дневального. Губы у того в сгущёнке. Андрейтоже ухмыляется и покидает этаж.

На втором и на третьем этажах ситуация была если и не аналогичной, то своего ротного Андрею всё равно найти не удалось.

В столовой за дежурного старший сержант Валерин из 2-ой огнемётной. Он теперь сидит с незнакомым Андрею сержантом, и предметом их философии, по-видимому, стало военное дело. Товарищ старший сержант говорит, что перемирие — вот что временно, а война, говорит он, — война постоянна.

За дневального Кузя, он из второго взвода. Кузя, как и сам дежурный, не знает, где может быть их командир роты. Он угощает Андрея хлебом, салом и даёт ещё дольку чеснока. Андрей благодарит и уходит.

Ночь прохладна и светла. Небо испещрено звёздами, и луна хорошо освещает их часть. Со спортгородка воют здешние собаки. Собак около пяти, все они между собой очень похожи и если они не спят под каким-нибудь деревцем и не роются в мусорке, то разбредаются и каждая ходит за отдельным военнослужащим до полигона и обратно или в гарнизон и обратно. Подкармливают собак работники столовой, они всегда оставляют им что-то у запасного выхода, дальше которого лишь караульное помещение, склад, холодная-кладовая и лес.

Андрей решил пока не съедать угощение, и, хотя есть и хочется, убирает всё в противогазную сумку. Носить что-либо постороннее в противогазной сумке строго запрещено, и противогаз у каждого должен быть подогнан по размеру и чист и исправен. Завтра, после наряда, ему придётся снова мыть противогаз.

Через десять минут впереди остаётся уже только автопарк, а всё остальное пройдено.

За дежурного старший прапорщик Иваничев. Закрыта не только курилка, но перекрыты вообще все входы-выходы.

— Ты, блядь, кто? — с порога пьяно орёт на Андрея старший прапорщик.

— Товарищ старший прапорщик! военнослужащий 2-ой огнемётной роты, рядовой Алин. Капитана Грушевского командир батальона…

— Ты… блядь… кто?.. — снова орёт прапор и вдруг подскакивает с места, хватая с железного сейфа разводной ключ.

Ключ пришёлся по пальцам правой руки. Итог: три пальца — сломаны…

 

За пару недель до этого

 

— …Аккуратно заправить обмундирование, правильно надеть и подогнать снаряжение, помочь товарищу устранить замеченные за ним недостатки; знать своё место в строю, уметь быстро, без суеты занять его…

И так далее. Андрей доложил сержанту обязанности солдата перед построением в строю. Теперь сержант лишь презрительно хмыкнул.

Фамилия у сержанта Козловский, и сегодня он сказал Андрею, что следующим днём тот заступит с ним в наряд по батальону. Когда же Андрей спросил, почему сержант выбрал его, сержант ответил, что Андрей, дескать, не умеет правильно вставать в строй. А не умеет — потому что, якобы, не знает Устав.

И вот Андрей обязанности доложил. Но следующим днём он всё равно должен был заступать в наряд по батальону. Так сержант сказал.

Сержант Козловский был маленьким, картавым, белобрысым и очень злым. На его лице было написано, что жизнью он не бывает доволен никогда. Он очень походил на злого школьника, у него и рюкзак, с которым он приходил, заступая в наряд, был именно как у школьника. Товарищ сержант был самым агрессивным из всех сержантов огнебата. И поэтому частенько бывало так, что за один день, будучи дежурным по батальону, который должен пресекать всякие беспорядки, он успевал подраться с пятью срочниками и от каждого получить по щам. Но он был неуёмный, всегда махал кулаками и после драки. Зачинщиком драки всегда был он сам, и его даже дагестанцы предпочитали не бить, зная, что он потом не отстанет. Складывалось впечатление, что в нём уживаются три холерических темперамента. Возможно, это объяснялось тем, что он был военный, а почти у всякого военного что-то не так с психикой. Даже другие сержанты советовали срочникам не конфликтовать с Козловским, советовали сдерживать себя. Но это не так уж просто — сдерживать себя, когда перед тобой стоит крохотный тщедушный белобрысый мальчуган тридцати трёх лет, с огромной головой и злым выражением лица, и пытается затеять с тобой драку, толкая тебя и обзывая такими словами, какие знает, вероятно, лишь тот, кто в армии служил. Однажды он и на Андрея так напрыгнул, то ли шутя, то ли преследуя какой-то злой умысел. Андрей тогда с подсечки повалил сержанта, но уже в следующую секунду об этом пожалел. Потому что как бы он ни извинялся, пытаясь помочь товарищу сержанту встать, тот лишь норовил схватить Андрея за руку и дёрнуть так, чтобы и Андрей упал. Но Андрей не упал, а дёрнул в ответ, сержант подскочил и полез драться. Оттаскивали его шестеро человек — четыре срочника и два сержанта. За такой характер другие контрактники прозвали Козловского «безумный Макс», потому как звали-то его Максим.

Был у безумного Макса брат близнец. Но тот хотя и был тоже военный, но, к великому счастью, жил в Екатеринбурге, и был-то его брат не сержант, а офицер. Стало бы пыткой всему огнебату, если б в один день оба-два таких человечка заступили в наряд по батальону: один дежурным, другой — ответственным.

Кроме брата Максу никто как будто и не звонил. Тем не менее, когда его мобильник начинал трезвонить, он всегда возмущался: «Как же достали меня все эти п и до х ы!..» Но оказывалось, что звонит ему, конечно, брат, и Макс, отвечая брату, начинал мило картавить, забывая наконец про злость. Злость, которая не давала ему покоя во всякое другое время.

 

***

 

Андрей сидел в военном автобусе и смотрел в окно, на луга. Автобус катил на Волгу. Рядом, на заднем сидении, сидели его товарищи по роте — Саня и Кузя. Также в автобусе были двое ребят из военного института и четыре солдата с полка. А из контрактников — один прапорщик, два старших прапорщика и полковник, который был едва ли не заместитель самого начальника института. Но что было особенно приятным, по-моему, для всех, — так это что были также и женщины: одна уже в возрасте, а другая ещё девушка; эти уж не знаю, каким боком затесались в эту военную компанию. Разве что водитель был ещё гражданский. Но сам автобус — военный.

Ехали к Волге, а точнее — к летним домам отдыха высоких чинов. Эти самые дома, пока эти самые чины оттуда свалили, нужно было за ними подлатать да подкрасить. И поэтому в автобусе, на полу, стояли три ведра с краской — с белой, с синей и с красной, а также пакет с кистями и ещё всякие инструменты, как сельскохозяйственные — лопата, грабли, — так и гаражные, скажем так, инструменты: болгарка, сварка.

Там было несколько если не шикарных, то очень неплохих домов. Внизу пляжик, зонтики всё ещё воткнуты в песок и лежаки — не убраны. При осенней поре это выглядело грустно и нелепо. А мнения насчёт того, как живут высокопоставленные чины, тем временем разделились: с одной стороны, вода у них в Волге была такая же холодная, как и у нас в душевых и из-под крана, а с другой — у них даже кроватей не было, всё диваны да вот лежаки на пляже. У нас же кровати были, хотя сидеть на них нельзя было во всякое время. Или ты лежишь в кровати, если уже дали отбой, или же ты не касаешься кровати, если отбоя ещё не было.

В итоге мнения насчёт всей этой жизни сошлись на том, что красиво жить не запретишь. Но главное — чтобы это почаще запрещалось тем, кто красиво жить не умеет и к тому и не стремится… Андрей по этому поводу вспомнил исламскую историю, которую он читал когда-то давно и не помнил уже точно, был ли то хадис или нет. Когда Шайтан сказал пророку Мухаммаду: «Ты всего достиг, ты заслужил, можешь отдохнуть, расслабиться…» и «Трать, как тебе вздумается», — пророк Мухаммад воскликнул: «Да пропади пропадом это золото и серебро [богатства — это лишь инструмент, а не цель и суть жизни]!*

Итак, всех срочников вооружили стаканчиком краски и кисточкой. Женщины отправились наводить порядок в самих домиках. Прапоры тоже работали, они занимались уборкой сухой травы, которой, впрочем, уже почти не осталось, а после кололи дрова. Но они быстро управились. И потом уже сидели, как будто выпивали, курили и общались возле бани. Только полковник всё ходил кругом да около и придирался ко всему на свете. А у срочников если началось всё с покраски, то потом, кто справлялся со своей территорией, брался за что-то ещё; работы хватало.

Кузя красил гараж. Андрей красил забор по периметру. Саню, третьего своего товарища, они не видели, потому что его забрали работать куда-то вниз, к пляжу. На удивление, было душно. Воды во флягах уже не осталось. Но можно было сходить в дом и попросить девушку, чтобы она набрала во флягу воды. Во всяком случае это было не запрещено, хотя не нравилось ни полковнику, ни прапорам, которые, точно цепные псы, сидели рядом и смотрели за срочниками.

Вскоре показался и Саня. Оказывается, он тоже красил забор, но только начал с другой стороны. Саня закурил. И полковник, рыскающий повсюду и смотрящий также и за полковскими и за институтскими, увидел, как Саня курит. Он осторожно подкрался к нему сзади. Со стороны это смешно было видеть. Полковник прочистил горло, обозначая себя. Саня лениво обернулся, после чего продолжил красить и курить. Полковник, казалось, побагровел.

— Да как ты смеешь, солдат?! — прогремел он.

Саня обернулся:

— Разрешите уточнить, товарищ полковник, — что я смею?

— Курить! Как это что?! Курить — как ты смеешь?! Даже я, полковник, не позволяю себе это! А ты, рядовой срочной службы, имеешь наглость курить!..

— Товарищ полковник, разрешите уточнить, — так курить же, по Уставу, разве что в строю запрещено…

Полковник, казалось, дар речи в эту минуту потерял.

— Малой, я тебе кисть в глаз воткну! — вдруг услышал Андрей в свой адрес от одного из прапоров.

Он продолжил красить, поглядывая, впрочем, за этой ситуацией.

 

Сойтись с Саней, докрасив наконец гадкий забор, Андрей не успел — его и Кузю вызвал к себе прапорщик и, вооружив их штыковой лопатой, дав её Андрею, отправил парней к шлагбауму, что стоял метрах в сорока от домов. Шлагбаум было приказано выкопать.

Пока Андрей копал, Кузя смотрел на молодую девушку, которая работала теперь в палисаднике и в данный момент стояла к ним спиной и нагнувшись. Зрение у Кузи было хорошее. Но потом Кузя копал, и так как девушку зачем-то позвал в дом товарищ полковник, Андрей курил и разглядывал таблички, что были понатыканы повсюду. Таблички гласили: «Осторожно, сурки!». Сурков они к тому времени уже повидали, одного Саня даже пытался сфотографировать на свою новую сенсорку, но зверёк едва не покусал его.

Когда шлагбаум был наконец выкопан и парни с трудом тащили его обратно, обливаясь потом, полковские парни, рубившие кирками траву у ворот и красившие ворота, спросили их, нет ли курить. Курить было, и курить хотелось. Кроме того, пора было передохнуть.

Они сошлись. Стали раскуривать одну сигарету. Двое полковских при этом, очевидно, не курящие, — продолжали работать.

— Да чего мы паримся?! Кирки эти!.. Не рубит ни хера!.. — ругался какой-то лопоухий паренёк в подменной форме, которая делала его похожей на фрица. Загар у него был истинно армейский, истинно молодого призыва — лицо как у негра, но выше бровей (кепку-то он от краски снял) всё белым-бело. И руки ещё: по локоть загорелые, но чем выше, тем белее. Однако если что у солдата и не загорает вовсе, так это его ноги. Паренёк тем временем продолжал чертыхаться и вот, не выдержав, стал было дёргать траву руками. А трава была — крапива, да притом дикая.

В страхе отпрыгнув, лопоухий паренёк с ужасом посмотрел на свои красные, уже в волдырях, руки.

— Что это, парни?

— Всё, теперь под нож! — как бы пошутил Кузя. Но получилось и вправду смешно, ибо парень поверил.

Не сразу удалось его успокоить. Не сразу и попытались. Каждый пошутил, что пострадавшему теперь хана. А парень-то, как оказалось, был откуда-то из Якутии и, как он утверждал, никогда ранее не видел такой гадкой жгучей травы.

Они докуривали. Андрей спросил парней, знают ли они такого солдата — фамилия Флюг е рин, зовут Женя.

Ему ответили, что, конечно, знают этого гада. Ответили, что он из их роты и что он едва ли не с самого начала службы гасится в госпитале. Андрей расспросил подробнее и ему подробнее рассказали.

Вышел наконец из дома полковник с девушкой. Лицо у него было красное, как помидор. Девушка — по характеру, скорее всего, флегматик, — была как будто не в себе, в лице у неё что-то изменилось.

Полковник вновь принялся всех подгонять. Андрей и Кузя потащили шлагбаум вниз. Было по-прежнему душно. Внизу была Волга. Вдали — какой-то городок: Энгельс или, быть может, Саратов.

 

Когда ехали обратно, курили прямо в автобусе. Главным образом срочники. Главным образом — бригадовские. С полковником случилась метаморфоза, благодаря которой он теперь и слова не сказал про курение; весьма вероятно, что приятной метаморфозой для него стала девушка, с которой он уединялся в доме. Что до второй женщины, то она, оказывается, была прежде военным фельдшером, а теперь уже состояла на пенсии и приходилась двоюродной сестрой одному из старших прапорщиков.

Но думал Андрей на обратном пути не об этом. Он вспоминал недавний случай на полигоне, в караулке, главным героем которого стал один их дембель. Кот его звали, по фамилии Котов.

Дело было ночью. Начальник штаба, уже старый подполковник Хомяков, зачем-то попёрся в караулку. Кот его, как полагается, остановил. Но то ли подполковник был уже слишком стар, то ли был ещё слишком глуп — он не отреагировал должным образом на слова Кота:

— Не «стой»! А — стойте!

— Ну стойте!

— Что это значит — «ну»?!

— Не имею права пускать. Пароль?

Подполковник Хомяков назвал, и верно. Но это значило лишь, что он не чужак, тогда как в караульное помещение доступ всё равно воспрещён посторонним лицам, то есть всем, кроме самих караульных.

— Стойте, где стоите, — сказал Кот, когда подполковник выразил было желание пройти.

— Да уйди ты, сынок. Мне надо! Мне — по делу! Где твой начальник караула?

Но начальник караула, взводник Андрея старший лейтенант Дука, — то ли храпака давал, то ли какими-то явно неуставными делами занимался, ибо найти его другие караульные не могли.

— Стой, кому сказал, стрелять буду! — заорал уже Кот, когда непонятливый подполковник пошёл было дальше, не желая более ждать.

И Кот, вскинув автомат и передёрнув затвор, выстрелил пару раз одиночными у подполковника над головой.

Подполковник Хомяков так и рухнул в грязь лицом и заложил руки за голову. Тут и старший лейтенант Дука прибежал на выстрелы. Он поднял бедного, с чумазой харей подполковника, но тот, чем делами заниматься, о которых он так насущно говорил, покрыл Кота стеной мата, пообещал ему всего самого страшного, после чего ушлёпал в ночной туман.

На следующий день, на построении, рядовому Котову комбриг лично объявил благодарность, пожал ему руку, наградил грамотой, а также уверил, что в ближайшее время отправит его родителям отличное рекомендательное письмо об их сыне, ибо тот не растерялся и сумел действовать согласно Уставу.

 

 

Глава 12

Арсенал

 

Военный камаз мчался по разбитой, уже как будто и не асфальтированной дороге. Камаз трясло и подбрасывало. В кузове сидели четверо, среди них Алин Андрей. Проезжали особенно пыльный участок дороги, и каждый спрятал лицо — кто уткнулся в ворот кителя, кто дышал в свой берет. Пыль была так густа, что с трудом можно было увидеть товарища в трёх метрах от себя. Камаз между тем набирал обороты, выходя на прямую и несясь на полной мощности с горы.

Андрей смотрел прямо перед собой. Настроение этим утром у него было паршивое. Всё из-за командира роты. Из-за вчерашнего построения, когда он, прежде чем уйти домой, доводил, кто и чем будет сегодн