Искусство тем прекраснее и сильнее, чем ближе оно к Войне. К почве Войны.

***

Суета всегда отдаёт Страхом.

***

Кто всю жизнь ждёт просвета, тот, очевидно, слеп…

***

Умение жить предполагает умение удивляться.

***

Чем ближе ты к слабости, тем ближе к тебе падальщики.

***

Лишь всё, что выбивает тебя из колеи, способствует твоему жизненному обучению.

***

Хочешь, чтобы тебя слушали и слышали? Сделай так, чтобы тебя боялись.

***

Где много людей, там всегда много тупости и злости.

***

Величие великих людей — это чаще месть прошлому, нежели любовь к будущему.

***

Ключевая разница между талантом и гением в том, что талант знает свои границы.

Гений своих границ не знает, это всегда трансцендентное.

***

Истинное величие всегда несвоевременно. Но закрепляется оно в мире всегда своевременностью,

И в этом его, Величия, проблема.

***

Величие всегда нуждается в мифе.

А миф всегда нуждается в разрезе.

***

Философ в большей мере ценен, если является балансом между диалектикой и метафизикой.

***

Честность философа сказывается не в его философии, но в его сугубо художественных произведениях, если таковые имеются.

***

Чтобы стать звездой, необходимо упасть с неба.

***

Человек действия всегда разумнее человека мысли.

***

Воистину, милосердие в том, чтобы добивать врага, дабы он не мучился.

   ***

Свой внутренний, творческий мир необходимо если и не держать под замком,

То, по крайней мере, необходимо иметь по всему периметру сторожевые башни.

***

Всё сугубо государственное всегда вредит всему сугубо художественному.

***

Глупо тянуть за собой слабых людей, если не имеешь намерения сделаться святым или героем.

Глава 20

Новый год

В госпитале праздник, может, и был праздником для большинства, но в воинской части Новый год был праздником только в кавычках, — главным образом это для тех, кто привык отмечать его на широкую, так сказать, руку. Впрочем, всё же радостно было и от того празднества, которое устроили офицеры.

До вечера был выходной, и казарму покидали, только чтобы позавтракать, а затем пообедать. И на завтрак, и на обед давали, помимо традиционного первого и не менее традиционного второго, ещё по яблоку, две конфетки, два печенья и бóльшую, чем обычно, коробочку сока, которая сжималась сразу, как только ты начинал пить. Но и это уже было радостью. И многие возмущающиеся как будто забывали, где они находятся. Нажраться можно, и в самоволку уйдя. А тот факт, что каждому военнослужащему бригады дают конфетку и печенье, скорее детский сад напоминает. Впрочем, сержанты не позволяли забыться. Они говорили, что если им испортили праздник, влепив им дежурство, то они, в свою очередь, испортят праздник срочникам. Офицеры в большинстве своём тоже ходили хмурые. До вечера солдаты батальонов сидели перед телевизором и смотрели исключительно военно-патриотические фильмы. А вечером уже пошли в столовую, в порядке очереди батальонов. Огнебат шёл вслед за разведкой.

Были четыре длинных стола, расположенных там, где обыкновенно принимали пищу батальоны защиты и разведки. Огнемётчики и баэптяне теперь тоже сидели в той части зала. Всё уже было накрыто теми военнослужащими от каждого батальона, которых выбрали для этого за пару дней и с утра отправили накрывать столы.

Должны были пожаловать штабные офицеры с большими погонами, дабы поздравить личный состав бригады с этим знаменательным днём, но в некоторых батальонах, где ответственные на этот день и эту ночь придерживались пофигизма, как, например, старлей Борискин, который копался в мобильнике, сидя в углу возле стола разведки, — в некоторых батальонах уже начали хватать кое-что со стола. Сначала ответственные делали замечание, потом смирились, хотя кому-то и попало по рукам и по голове.

Офицеры с большими погонами, такие, как, например, подполковник Хомяков, говорили долго и претенциозно. Все хлопали этим речам, но всем хотелось уже поскорее накинуться на еду. Ведь это была не перловка, а самая настоящая, вкусная, чёрт её дери, еда. На столах были салаты, мясо, супы и много ещё всякого. Когда офицеры сказали своё слово и удалились, все принялись есть. Двое или трое солдатиков, посменно, играли на гитаре и пели военные песни в микрофон; для этого и колонки притащили. Ответственным батальонов предлагали присоединиться, но те, точно надзиратели, только ходили вокруг да около и смотрели за порядком. На самую непонятливую вежливость они и вовсе огрызались. Так, Алин Андрей получил в лоб от дежурного сержанта, что было уже, впрочем, после торжества, в казарме. И Андрей, в свою очередь, разбил дежурному нос. А всё из-за того, что Андрей поздравил его с Новым годом. Сержант послал Андрея куда подальше, Андрей, как и положено отвечать в армии, сказал «взаимно».

У него с этим сержантом давно не ладилось. Сержант был казах и мусульманин, но он никак не понимал, почему это Андрей считает себя мусульманином, если он русский. Андрей ему ничего и не доказывал. Сержант сам всё прознал и стал лезть к Андрею с вопросами, это ещё до госпиталя началось. А сразу после Андрея возвращения продолжилось. Сержант говорил, что Андрей явно идиот, кретин, что он, должно быть, такой человек, у которого щёлкает вдруг что-то в голове, после чего он видоизменяется. «Правильно говорят, — умозаключал сержант, — в тихом омуте черти водятся…»

Давать Андрею отчёт в своих обвинениях он не собирался. Андрей пытался его однажды убедить, что выбрать себе вероисповедание — это не есть нечто трансцендентное. Но сержант его тогда явно не понял. Андрею и не нужно было понимание, он лишь хотел, чтобы к нему не цеплялись с такими вопросами.

Бог один и един, — рассуждал Андрей, лёжа в кровати и глядя в окно на салют в гарнизоне. — Каждый волен выбрать себе вероисповедание, если каждая религия открыто говорит, что доступ в неё открыт всем людям! Ведь чем работать на кого-то, лучше посвятить свою жизнь тому делу, которое доставляет тебе истинное удовольствие. Добиться того, чтобы тебе за это твоё дело платили. На службе лучше быть у той религии, в которую веришь, за которую, если угодно, умереть готов. Это лучше, чем работать на начальника и ненавидеть свою работу. И это лучше, чем верить только на словах, но не на деле.

Салют за окном всё громыхал. В столовой они пробыли часа три, после чего вернулись в казарму и ждали, конечно, поздравление Верховного Главнокомандующего. Андрей уже и не помнил, чего там говорил Путин в своём поздравлении. Рядом Кузя лопал в кровати украденные со стола конфеты, стараясь не шуршать очень громко. Ещё Кузя любил спать и старался украсть для сна любой удобный момент. Кузя говорил, что когда дембельнётся, будет отсыпаться не меньше двух-трёх недель. Дорогое удовольствие.

Салют отгремел. Андрей посмотрел на Кузю:

— С Новым годом, товарищ!

Кузя проживал.

— С Новым годом. Всё Андрюх, теперь — обратный отсчёт!

 

***

 

Над лесом светила полная луна. Ветер был порывистый, и тёмные тучи, проплывая, то и дело затмевали собой это грязно-жёлтое светило. Андрей стоял возле будки, которая представляла собой контрольно-пропускной пункт на полигон. Он уже докуривал сигарету, держа её кривыми, замёрзшими пальцами. Андрей уже не служил в огнебате, на прошлой неделе его перевели в батальон разведки. Успели только звание ефрейтора присвоить. Но это не вызывало никакой гордости. Андрею казалось, что звание ему присвоили за молчание и ещё из жалости, ведь пальцы у него срослись неправильно, и он теперь не только авторучку учился держать левой рукой.

Андрей докурил и отошёл от будки шагов на десять, чтобы выбросить окурок. Перед ним простёрлась заснеженная степь. Зима представлялась хреновым периодом службы в армии. Каждый день снег, каждый день уборка снега. С самого утра, когда за окном ещё темно и завывает метель, тащиться на плац и убирать его до завтрака. А потом с завтрака и до обеда. С обеда и до ужина. Личное время. В казарме тоска и пошлость. Недолгий солдатский сон. И всё сначала. Андрей с нетерпением ждал зимнего полигона. Рабочка была хороша летом, но зимой как будто бы лучше военные учения; во всяком случае меньше этой надоедливости.

Андрей прохрустел по снегу до будки, открыл противно-скрипучую дверь и зашёл внутрь. Внутри было как будто теплее, по крайней мере ветра не было, но было слышно, как ветер обдувает КПП. Дежурный спал. Андрей заступил в наряд помощником. КПП на полигон — наряд, требующий одного дежурного и одного помощника. Грех на такой наряд жаловаться. Тем более в выходные. Ведь в выходные на полигон вряд ли кто сунется. В части — и то почти никого из офицеров нет.

Андрей сел за стол, снял шапку, хотел было снять бушлат, но тронул сперва обогреватель. Обогреватель был чуть тёплый. Андрей расстегнул бушлат и остался так сидеть, уткнувшись в книгу и посматривая время от времени в тёмное окошко перед собой. В окне было видно только его отражение: худое лицо, правильной формы череп, тёмных волос на котором почти совсем нет.

Читал Андрей публицистическое эссе Александра Солженицына о России. Книжку эту Андрей взял после Нового года в комнате досуга, а затем забрал с собой в разведку. Но в казарме читать не получалось. Если читаешь на взлётке, перед телевизором, то, во-первых, сам телевизор отвлекает, во-вторых, некоторые срочники, страдающие скукой в новогодние каникулы, так и норовят разжечь с тобой конфликт, дабы самоутвердиться; их уверенность от того, что ты сидишь с книгой, и они считают, что этим уже всё сказано.В туалете читать непристойно, и если прежде Андрей, бывало, так и делал, то вскоре перестал. А после отбоя приставали дежурные. У него и эту потрёпанную книжку хотел было забрать сержант. Он сказал Андрею, чтобы тот убрал книгу, но Андрей сказал, что в огнебате ему разрешал читать перед сном командир роты. Сержант заявил, что ему на это плевать. Но когда он увидел, что Андрей книгу убирать не собирается, и схватился было за неё, намереваясь забрать, то, вглядевшись Андрею в лицо, книгу вдруг отпустил. И ушёл; уже отходя, он буркнул чего-то, но было не разобрать, да и плевать Андрей хотел на то, что там сказал сержант.

Дежурный на кровати посапывал. Дежурным был рядовой Чапкин. Парень двадцати семи лет. Хотя на вид он казался не старше, а то и младше Андрея. Невысокий и худой; да и поведение совсем не взрослое. Чапкин снимал квартиру с какой-то бабкой, которая горда была, что живёт с военным, и потому готовила ему и стирала за ним. А Чапкина ставили в самые никчёмные наряды и в военной и физической подготовке его превосходили многие срочники. Никакой личной жизни у Чапкина не было, он говорил, что не встретил ещё ту самую, единственную. Смешно это было слушать, глядя на него. Комбат разведки как-то сказал, что Чапкин, должно быть, и на бабу-то ни разу не залезал. Чапкин тогда покраснел и очень смутился. Звали Чапкина Слава, и школу он окончил с золотой медалью. А потом институт — с красным дипломом! На кой чёрт ему сдался контракт, оставалось не ясно. Сам Слава говорил, что, дескать, для опыта, чтоб жизнь познать. Но Андрею казалось, что в его случае надо сперва бы, что называется, на бабу залезть… А уж после, если ничего в голове не щёлкнет, о контракте думать. Ведь Андрею опыт был нужен для его литературы. Это прежде всего. Это главная цель. Всё, чем он занимался, было связано с литературой. Всё, что он умел и чего не умел, было связано с его литературой. Он не имел жизни на стороне только из-за этого. А Слава Чапкин, ему казалось, сам не знает, что ему нужно. А нужна была ему совсем не армия, ибо она не закаляла его, наоборот — свои же срочники над ним смеялись ещё сильнее, чем над Безумным Максом Козловским из огнебата. Был Чапкин какой-то помесью флегматика и меланхолика, и Андрей думал, что если что и нужно этому парню, так это, пожалуй, жениться. Ему теперь, в его летах, только так можно было обрести серьёзность и закалить себя. Слава Чапкин ещё очень гордился тем, что ни разу в жизни не пробовал сигарет. Но он говорил это иначе — он говорил, что горд тем, что ни разу-то в своей жизни не брал дряни в рот. Вероятно, он сюда и алкоголь вплетал. Но сержанты и срочники это понимали иначе. И смеялись над Славой. Он же как будто ничего не понимал. Андрею рассказали, что на полигоне Слава сцепился с одним срочником и, дабы показать тому всю свою силу, что есть мочи ударил ему кулаком промеж ног. Эту историю даже слышать было больно. Срочник хотя жив и остался, но насчёт всего прочего Андрей не знал. Знал только, что с тех пор Славу Чапкина другие контрактники прозвали сокрушителем яиц.

Когда Чапкин проснулся, он спросил, как обстановка.

— Глухо, — ответил Андрей, не оборачиваясь и продолжая читать.

Вопрос был глупым. Они оба знали, что в выходной день, в ночь, никто на полигон не поедет, туда и так-то мало кто ездил, разве что работники полигона, но и то — не в выходные дни. Наибольшая активность приходилась на период учений, тогда мимо будки постоянно ревели камазы и ехали танки.

Слава сел в кровати.

— Не спится чего-то, — сказал он.

Андрей помолчал.

— Оно и понятно, ты ж не срочник. Дома всегда отоспаться можешь.

— А вы что, всегда спать хотите? — Слава усмехнулся.

Андрей повернулся к нему:

— И спать, и жрать, и… — он хотел сказать «на бабу залезть», но сдержался и сказал, что «всякого хочется».

Всё от нервов, — подумал Андрей, возвращаясь к книге.

А Солженицын был прав, верно всё говорил. Андрею нравилось, что, будучи во многом несогласным с бывшей тогда в стране властью, Солженицын, как и Лев Толстой, не вопил, играя на публику, что нужно сносить всё и начинать заново. Но он, как и Лев Толстой, давал разумные советы, давал их в книгах и во время своих публичных выступлений. А то ведь все знают, как не должно быть; но не уверены в том, как же надо сделать. А надо советовать. И общими усилиями добиваться справедливости. Но не делать то, что взяли себе за привычку делать многие писатели-графоманы, мнящие, что раскол с властью им (как, безусловно, великим литераторам) необходим. А то многие кричат, что вся политика суть мудократия, а все её предствители лишь педерасты духа. Но из века в век революции и войны, а сути это почти не меняет, и потому уж точно не радикализм подобного рода тут нужен… А впрочем, в отношении некоторых гадов он и вправду необходим. Тех гадов, каковыми являются те личности из Госдумы, перед которыми по возвращении на родину выступал Солженицын. Тех гадов, которые смеялись ему в лицо, смеялись на камеру, не стыдясь и не боясь никого и ничего. Это потому что те люди развращены своей властью, они погрязли в бесстыдстве по отношению к народу, если осмеливаются смеяться в лицо представителю народа в лице писателя. И таких-то бесстыжих, подлых людей, среди которых были как мужчины, так и женщины, — вот таких-то, словом, педерастов духа и надо подвергать радикальному действию! Снимать их с их должностей. А то и из страны высылать! А впрочем, подобные уроды вряд ли какому государству нужны…

Вдруг Андрей услышал, что Слава Чапкин что-то ему говорит. Он повернулся к нему.

— Что? — спросил он.

Слава посмотрел на него внимательнее.

— Курить хочешь? — спросил он.

Андрей не понял.

— С чего ты решил?

Но Слава ничего не ответил. Он встал с кровати, надел шапку, оправил повязку дежурного на предплечье, а затем вышел на улицу. Андрей глянул в окно, только теперь он увидел, что к КПП подъезжала машина.

Андрей тоже натянул шапку — на случай проверяющего, представляться-то по форме надо.

Дверь противно проскрипела, вошли двое — первым капитан Похвалов, начальник полигона, за ним, точно наседка, следовал Чапкин.

Андрей встал.

— Товарищ капитан! Помощник дежурного по контрольно-пропускному пункту на полигон, ефрейтор Алин.

— Вольно, хорошо, садись.

Андрей пересел на кровать. На его место сел капитан. Чапкин устроился на втором стуле.

— Чай у вас есть? — как бы между прочим, осведомился капитан, просмотрев книгу дежурства.

— Так точно, товарищ капитан, сейчас, — кинулся тотчас же обслуживать его Чапкин.

— А к чаю есть что?

Чапкин извлёк из своего рюкзака контейнер с печеньем и конфетами. Это он ещё в гарнизоне купил, собираясь в наряд.

Контейнер открыли и поставили перед капитаном.

— Так… хорошо… — вздыхал капитан, просматривая прочую документацию на столе и прихлёбывая чай из большой кружки.

Андрей тем временем изучал капитана Похвалова. Ему казалось, что капитан только для виду смотрит всю эту документацию, самое-то главное он уже просмотрел, а теперь точно бы против неловкости взялся за документы. Капитану Похвалову было на вид лет тридцать пять. Он имел атлетическое телосложение, при этом лицо у него было серое и в морщинах. Он производил впечатление уставшего человека.

Вдруг капитан оторвался от документов и посмотрел на Андрея.

— Срочник?

— Так точно.

— Давно ефрейтор?

— Никак нет. Только после Нового года.

Капитан покивал.

— Контракт не хочешь подписать?

— Нет, товарищ капитан. Считаю, у меня на гражданке больше возможностей.

— На гражданке у всех возможностей полно. Только реализовать их довольно трудно. Кем хочешь быть?

Андрей молчал. Он хотел сказать то, что преследовало его днями и ночами и в чём он для себя уже окончательно уверился, но он не стал говорить, что намерен выучиться на имама. Говорить же о своих литературных устремлениях тоже было глупо. Андрей старался о таком не распространяться.

— Учителем, — соврал поэтому он. — Учителем буду. Русский язык и литература.

Он сам не знал, почему не назвал техническую свою специальность. Вероятно, он просто о ней забыл.

Капитан поговорил ещё с Чапкиным. Затем поднялся.

— Ладно, парни, засиделся я у вас. Продолжайте так же нести службу.

Он протянул Андрею руку. Андрей пожал её. Ладонь у капитана была сухая и как будто тоже в морщинах. Чапкин пошёл провожать начальника полигона.

Андрей пересел к окну. В окне вновь было смутное его отражение. А потом вспыхнул свет фар. Негромко заработал двигатель. Машина покатила прочь по трассе, набирая скорость и разгоняя начинавшуюся метель.

Андрей глянул в контейнер, что стоял перед ним на столе. В контейнере осталась одна конфетка. Андрей был рад, что наступало время его сна. Впрочем, он сомневался, что сможет теперь уснуть. Теперь, после того, как он солгал относительно ислама!..

 

***

 

Андрей лежал на кровати в берцах, в бушлате и подложив под голову шапку. Как будто безучастный ко всему вокруг. Тянулось время положенного ему четырёхчасового сна. Какая-то часть его сознания понимала, что лучше бы поспать. Ведь после наряда не отобьют. А хронический недосып в армии — это проблема каждого солдата. Существенная по самочувствию проблема.

Но заснуть не получалось. В голове у него была только ненависть. Ненависть к самому себе. На самого себя. И как угодно ещё. Казалось, кроме этого чувства уже и не осталось ничего. Андрей лежал в поту, хотя он ощущал, что замерзает. Состояние было точно при заболевании, как будто лихорадило. Не только чувства, но и мысли все слились воедино и образовывали теперь только осознание, глубокое и болезненное осознание, что он поступил неправильно. Голова болела. Андрей смотрел в грязную стену перед собой. Смотрел, но ни черта не видел не только грязи, но и самих стен.

Он не заметил, как выбежал Чапкин. Не заметил, как Чапкин вернулся вместе с капитаном — ответственным по бригаде. Капитан заявился в три ночи. Это был штабной капитан по фамилии Лизоблюдов, он хорошо знал военное дело в теории и на бумаге, но от практики был далёк. 

— А почему это у тебя солдат в одежде спит? А? дежурный?! Я спрашиваю! В одежде — бушлат, в берцах даже! Хорошо ещё, шапку додумался снять!.. — Капитан ухмыльнулся, точно сказал острóту. — Что делать будем? товарищ рядовой?!

— Товарищ капитан! — выкручивался, как умел, Чапкин. — Холодно же! Мороз на улице! У нас обогреватель не греет совсем!..

— Раздеваться надо и под одеяло лезть, чтоб тепло было! — прервал его Лизоблюдов, который даже и не видел постели под этим грязным одеялом. Он, этот чистоплюй, знающий всё только в теории, вряд ли бы сам лёг спать на такие грязные, продранные простыни, которые бог весть когда с кровати снимались и стирались.

Но что толку переубеждать штабного капитана, если он вынес уже свой приговор? — решил Слава. Приговор оставалось лишь огласить, что капитан и не замедлил сделать:

— Вы, товарищ дежурный, сняты с наряда вместе с вашим бойцом! Завтра снова заступите. Глядишь, умнее будете. Как его фамилия? Эй, боец, службу проспишь!.. Как звать-то тебя?.. — он стал было тормошить Андрея, но Андрей не спал и медленно сел в кровати, свесив ноги.

— Андрей, — сказал Андрей.

Капитан пристально посмотрел на него:

— Ты что же, не знаешь, как к старшим по званию обращаться?! — Лизоблюдов укоризненно-самодовольно посмотрел на Чапкина.— Ну так что же?

— Знаю, товарищ капитан.

— И?

Андрей вытянулся по стойке «смирно» и сделал вид, что отдаёт честь, задрав руку к голове. Но было во всём этом уже куда больше насмешки, чем старания.

— Товарищ капитан, военнослужащий первой мобильной бригады радиационной, химической и биологической защиты, батальона разведки, 2-ой, ударной роты разведки, 1-ого взвода, второго отделения разведки, снайпер, ефрейтор Алин; ныне — помощник дежурного по контрольно-пропускному пункту на полигон.

Капитан Лизоблюдов улыбался:

— Что ж, товарищ ефрейтор, вы — сняты с наряда!

 

Часть 5 Весна и лето

Глава 21

Возвращение и бутоны

Вся жизнерадостность, которой жил до сих пор в госпитале Женя, испарилась после его долгожданного для всех возвращения. Возвращения в любимый полк, любимую роту, любимый взвод… И хотя дембелей, из-за которых Женя и угодил в госпиталь, уже не было — Женя сам уже был близок к дембелю, — особенной-то радости от выписки он не испытывал. Все были уже товарищи, хотя и готовые грызть друг другу глотку из-за всякого пустяка. Женя хотя и был старшиной отделения, но теперь ему это мало помогло. Все были злые, нервные, агрессивные. А он был в меру упитанный, бледный скорее от хорошей, чем от плохой жизни. И Женя вспоминал слова тех парней, которые лежали в госпитале, когда он туда ещё только сдёг — что из госпиталя надо или бежать обратно в часть, и чем быстрее, тем лучше, или же оставаться там до самого дембеля. Третьего не дано. Те парни уже дембельнулись. Их опыт оказался услышан, но не использован. Впрочем, Женя не по собственному желанию вернулся.

За ним в госпиталь явился сам ротный. Поговорив кое о чём с главврачом у того в кабинете, он вышел радостный и подошёл к Жене.

— Ну что, друг, пора возвращаться?! Заждались уж все тебя.

Женя ничего не произнёс. Сперва он даже не понял. Потом не поверил. А после ему стало и досадно, и злость его взяла. Ведь его, получается, предали, кинули!.. И это было самое поганое, а не то, что он возвращался обратно! Главврач ничего ему не сказал, хотя это положено перед выпиской. Главврач продался, когда Женя ложился в госпиталь, и главврач продался теперь, чтобы Женю выписали. Женя был уверен, что ещё полчаса назад этот обрюзгший кретини сам не знал, что продастся.

Виктория Александровна недоумевала, но только руками всплеснула, а сделать ничего не могла. С Сашей Женя как будто помирился. Насколько это было возможно. Саша ничего ещё не знала, потому что ничего не видела, уйдя утром домой отсыпаться после ночного дежурства, которое Женя как раз провёл с ней.

В буханке, помимо него, были четыре госпитальных бойца. Но Женя единственный был не в военной форме, а в госпитальном наряде жёлто-серого цвета, в розоватом халатике, в шапке-ушанке и в здоровенных валенках. Виктория Александровна как бы нечаянно потеряла его форму, так она сказала его ротному, надеясь хоть как-то оставить Женю в отделении. Но ротный сказал, что это не проблема, что и так, дескать, увезём. (Форма его позже, конечно, нашлась, Виктория Александровна её даже отутюжила и доставила на КПП полка, но это было потом). А сейчас Женя сидел в буханке и смотрел на других парней. Один был ему хорошо знаком, других Женя вовсе не знал. На лицах у этих троих незнакомцев было совершенное безучастие, точно им плевать, в воинскую часть их везут или на бойню.

За окошком были магазины, люди, спешащие по делам в зимний холод. Затем показался ненавистный КПП. Солдаты в офисной форме одежды, со штык-ножами и противогазными сумками. Жене показалось, что он знает этих парней. Он подумал, не из его ли они роты, но когда глянул на капитана, сидевшего впереди, то увидел на его лице то же безучастие к исполненному ему дневальными воинскому приветствию, какое было и на лицах троих солдат, сидевших рядом.

Буханка остановилась у санчасти. Капитан выпрыгнул из машины.

— Ну что, я своего забираю? — обратился он к фельдшеру, молодой девушке, в глазах у которой как будто была похоть, равно как и у капитана.

Впрочем, Женя уже не знал, так ли это в действительности или же это мерещится ему от того образа жизни, который он вёл в госпитале.

— Никак нет, товарищ капитан, — ответила девушка не без кокетства. — Его же оформить надо. Мы вызовем дневального.

— Да? Ну ладно. — Он посмотрел на Женю. — Ну смотри, не заболей за это время! — капитан усмехнулся и пошёл к казарме.

Фельдшер повела выписавшихся в санчасть. На окнах ещё были уродливые снежинки из бумаги. Над дверью — дурацкий колокольчик.

 

Когда Женя вернулся в казарму в сопровождении дневального, который его даже не узнал, рота занималась согласно распорядку дня, то есть были все кто на какой рабочке. Время подходило к обеду. На этаже разве что каптёры, закрывшиеся в каптёрке и по обыкновению занятые какими-то тёмными делами. Ну и дневальные — один на тумбе, один, который привёл Женю, шарахался по этажу, изображая деятельность, третий же закрылся в умывальнике и то ли тоже создавал видимость, то ли и вправду мыл туалеты.

Были на этаже офицеры, в канцелярии. Его ротный вернулся было к своим делам, но потом вспомнил про Женю и вызвал его к себе на этакую издевательски-воспитательную беседу, которая длилась до пятнадцати минут и участвовали в которой также старший прапорщик и лейтенант.

Лейтенант был совсем молодой, но очень много о себе воображающий. Он тыкался в мобильник, сидя за одним из столов, и время от времени посматривал на Женю с усмешкой. Он только сказал Жене, когда тот вошёл, что клёвый, дескать, наряд, а потом замолчал и не говорил больше ни слова. Прапор восседал в углу и пил горячий кофе, оставив свой пост в каптёрке и свои тёмные дела на время каптёрам. Старший прапорщик был старшина роты. И теперь он более капитана и лейтенанта цеплялся к Жене, сначала обвиняя его, что он отмалчивается, а потом, когда Женя разговорился, — вспылив на то, что Женя, дескать, очень уж дерзко общается.

Наконец, когда Женя уже решил, что будь оно всё так, как получится, и стал наконец очень разговорчив, капитан поспешил от него избавиться, опасаясь, как бы прапор не убил его в той же канцелярии.

Товарищ капитан позвал свободного дневального. Прибежал тот, который привёл Женю, а затем прохлаждался на этаже.

— Вот вам боец до обеда в помощь. Полностью в вашем распоряжении.

Женя глянул на погоны солдата. Солдат был ефрейтор.

С этим-то ефрейтором Женя и подрался уже в следующие десять минут — потому что отказался наводить марафет в туалете и умывальнике, послав дневального с его приказом куда подальше. Они подрались прямо в туалете. И Женя проиграл. Под глазом у него очень скоро обозначился синяк. За непослушание его определили в наряд по роте. Это значило, что на следующее утро он должен был наводить порядок в туалете и умывальнике уже не только согласно приказу, но и согласно своему положению в наряде. Но сперва он ещё весь вечер простоял у тумбы дневального с Уставом в руках. Всё в том же госпитальном наряде. С финишем под глазом.

Так начиналась эта весна для Жени. И он понимал, что до конца службы с каждым днём будет всё только хуже. Надо было что-то предпринимать. Бежать, если угодно. Бежать в госпиталь или… — и тут он вспомнил предложение Романа, высказанное ему ещё осенью.

 

***

 

Бутоны с цветочных клумб так и светились под мартовским солнцем. Все бордюры уже были побелены, но кое-где, как, например, у медпункта, у фонтана, — их ещё только белили. Такая рабочка ни одному солдату бригады не была в тягость. Наоборот, воинская часть словно оживала после зимы, и каждый солдат с удовольствием и со знанием дела красил помещения, убирал старую траву, подготавливал почву для посадки тех или иных растений у штаба и на прочих клумбах. Кроме того, многих тешила мысль, что до дома остаётся что-то около ста дней, а уже совсем скоро и вовсе пойдут двузначные числа.

Впрочем, участились на фоне весны и драки, и старший лейтенант Зигатуллин, бригадовский психолог, был вынужден по распоряжению комбрига собрать весь личный состав срочников бригады в актовом зале в столовой и провести с ними воспитательную беседу. Но запугивания дисбатом, которые практиковались и были действенны зимой, теперь не находили того отклика в умонастроениях солдат, и если и можно было их угомонить, как-то утихомирить, так это с помощью юмора и преобразования их энергии в какое-то общее и благое дело. И главным таким делом было благоустройство части после зимней спячки. Точно деятельные, трудолюбивые крестьяне работали солдаты под весенним солнцем. Начинался рабочий период.

Офицеры и сержанты приходили на работу уже не такие озлобленные, они стали миролюбивые и жизнерадостные.

Женя Флюг е рин, который добился-таки своего и перевёлся в бригаду, в БАЭП, уже немного освоился. Будучи болтливыми умеющим приживаться на новом месте, он уже скоро наладил отношения с военнослужащими своей роты. Эти парни не имели на его счёт никаких предосудительных мотивов. Офицеры и сержанты его батальона тоже его не знали. И поэтому у него была возможность, проведя первые полгода службы в госпитале, провести оставшееся время в бригаде, как бы начав всё с чистого листа.

Впрочем, это начинание, дающее силы и оптимизм, продлилось до тех пор, пока Женя не встретился с Викторией Александровной в гарнизоне, удрав в самоволку, дабы закупиться в магазине средствами личной гигиены.

Главным же образом ему была нужна зубная паста. Мятная зубная паста, которая кончилась у него уже с месяц тому назад. И с тех пор и по сей день он брал утром пасту у кого-нибудь из ребят. Но вскоре он всех задолбал этим своим попрошайничеством и все стали ему отказывать. Сержанты тоже не хотели его слушать, и сколько бы раз ни просил он их купить ему зубную пасту, мятную зубную пасту(!), они забывали; Женя уже и деньги им наперёд давал, но они возвращали ему его мелочь обратно, заявляя, чтобы он от них уже отстал, а иначе получит по лбу.

Это была проблема. Надо было что-то предпринимать. И, недолго думая, Женя удрал одним весенним днём в гарнизонный магазин. Удрал через лесок от холодной-кладовой, куда его отправили наводить порядок.

— …Да, зубную пасту, пожалуйста, девушка. Мятную, мятную, пожалуйста, зубную пасту, — говорил он, стоя в магазине перед продавщицей.

Зашёл офицер — полковской майор. Но Женя ограничился тем, что исполнил воинское приветствие, а затем отвернулся, не имея до офицера больше никакого дела. Главное было на военную полицию не нарваться.

Вернулась продавщица с тюбиком зубной пасты.

— Семьдесят девять пятьдесят, — прогнусавила девушка.

Женя подумал, что у неё гайморит. Пока думал, рылся в карманах. У него было только шестьдесят рублей. Ему не хватало какой-то мелочи.

— Молодой человек, вы платить будете? — вновь прогнусавила девушка.

Её голос раздражал.

— Да, сейчас! Подождите!

Он покосился на майора, тот стоял рядом и изучал его в профиль. Мелочи в карманах не было, Женя и сам не знал, что он надеется найти.

— Ну а не мятная? не мятная паста сколько стоит? — спросил он.

Но тут вдруг чья-то рука из-за его плеча положила на кассу недостающую мелочь. Он обернулся. И увидел Викторию Александровну.

— Не забудь, — указала она на тюбик зубной пасты, когда они выходили из магазина.

На улице было ветрено. Ветрено и тепло.

— Как служба, Жень? — спросила Вика.

— Да вроде неплохо. Я перевёлся. Из полка. В бригаде теперь. Батальон аэрозольного противодействия. Но на деле хрень. Рабочий период, так что всё одно, что в полку, что здесь — бордюры красим.

Виктория Александровна, когда смотрела на него, казалась гораздо моложе своих лет. Это и благодаря глазам, и благодаря ещё чему-то неуловимому. Женя казался ей каким-то смешным и забавным, и женщина даже не знала, как именно она его любит. Но что она его любила, было для неё очевидным.

Они стояли и молчали, и каждый чувствовал неловкость положения. Женя тоже смотрел на Вику другими глазами. Он при общении с ней всегда терялся.

— Сигареты у тебя есть? — вдруг спросила Вика.

Он кивнул, но Вика всё равно извлекла из сумочки три пачки сигарет и распихала их ему по карманам, даже в руки давать не стала. Она как будто знала, что они вот так встретятся, и уже не первую неделю носила эти сигареты, бывшие для неё поводом, в своей сумочке.

— Голодный? — спросила она.

Женя кивнул. Он как-то совсем забыл, что он в самоволке.

— Пойдём, — сказала Вика.

И они пошли. Её дом был через дорогу.

 

Через полчаса Женя лежал в объятиях этой женщины. Или девушки. Он и сам до сих пор не понимал. Смотрел на неё больными глазами, и ему казалось, что он на всё ради неё готов — да вот хотя бы с шестого этажа её квартиры сброситься, если она захочет. Но Виктория Александровна того не хотела. Она искренне, как девочка, была в него влюблена. И поэтому она совсем не желала, чтобы у него из-за неё были проблемы.

Когда Женя уснул, Вика аккуратно убрала у себя с бедра его руку и встала. Накинула халат, подошла к своей сумочке, брошенной на полу, и извлекла оттуда несколько денежных купюр. Она подняла с пола его штаны и убрала деньги в карман. Штаны положила на место. А сама ещё стояла у дверного проёма и смотрела на Женю. Он сладко спал в кровати, и ей думалось, что всё это очень прекрасно.

Она не хотела, чтобы её юный любовник уходил. Но понимала, что если хочет, чтобы эти их свидания продолжались, необходимо его сейчас отпустить.

 

— Хули ты вылупился, урод?! Ты у меня в наряды по роте до конца службы ходить будешь!.. — уже через какой-то час орал Жене в лицо прапор.

Его самовольное оставление части, конечно, не осталось незамеченным. Тем более что никого из парней Женя не предупредил.

— В наряд сегодня заступаешь! — продолжал орать прапор, от него несло перегаром и чесночным соусом. — Всё, иди готовься. И не вздумай спать! Уже, небось, под кустом каким отоспался!..

Женя вышел из каптёрки. Он, конечно, не признался, как провёл время, покинув часть. Вдруг его накрыло осознание, что служить ему ещё полгода! Теперь это казалось очень долго. И ему ужасно захотелось обратно в госпиталь. Там он мог каждый день видеть Вику! Вику, а также и её дочь…

 

Глава 22

Командировка

 

П