Из статьи «медицинское объяснение происхождения антиколдовских истерий в Европе» (беркли. Калифорния. США. 1980)

 

Среди историков господствует мнение, что прокатившиеся по Европе в XVI и XVII веках массовые охоты на ведьм явились, по крайней мере частично, результатом верований, уходящих своими корнями в раннее средневековье или даже еще глубже. Такое предположение вряд ли кого-нибудь удивляло, так как большинство ученых, вполне естественно, привыкло смотреть на период зарождения культуры нового времени как на эпоху появления светского гуманизма и развития наук.

Однако в результате недавних исследований трактовка охоты на ведьм как последнего мрачного проявления средневекового духа потеряло свою убедительность. В ходе изучения причин антиколдовских истерий ученые находили все больше и больше оснований для того, чтобы считать их виновниками не жертвы, а самих охотников. Правда, эти исследования были ограничены в основном социальным аспектом проблемы. Исследователи больше интересовались тем, как люди пользовались обвинениями в колдовстве для борьбы с определенными социальными группами, чем тем, почему они считали ту или иную категорию людей одержимой колдовским умыслом, и здесь я бы хотел обратиться именно к этой стороне проблемы и предложить в порядке гипотезы такую идею: революция научной и особенно медицинской мысли, характеризующая поздний Ренессанс и являющаяся враждебной по своей сути и духу вере в колдунов и ведьм, фактически создала предпосылки для начала охоты на ведьм, стала ее главной движущей силой на протяжении двух столетий, когда эта мания и «новая наука» так странно сосуществовали.

Как же революция в медицине могла спровоцировать охоту на ведьм? Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует коротко ознакомиться с достижениями медицины в конце эпохи Возрождения. То было время, когда Андре-ас Везалий (1514 — 1564), естествоиспытатель, основоположник анатомии, и его современники открыли, что многое в анатомии и физиологии Галена из того, что врачами средних веков считалось непреложными истинами, оказалось неверным. Эти открытия явились следствием широкого исследовательского движения, в ходе которого были обнаружены значительные несоответствия между существовавшей медицинской теорией и фактами. В средние века относящиеся к области медицины факты, если и могли временами поставить под сомнение правильность того или иного диагноза, всегда подтверждали медицинскую теорию в целом.

…В конце XV века правильность этого замкнутого и самодостаточного медицинского учения была впервые поставлена под сомнение. Впервые со времен античности стали широко известными медицинские данные, говорившие явно не в пользу галенизма. Их появление объяснялось многими факторами, включая возрождение неоплатонизма, распространение литературы по медицине после изобретения книгопечатания, улучшение организации деятельности медиков и появление новых болезней, завезенных из Азии и Нового Света. Все эти обстоятельства создали ситуацию, когда не только греко-римская медицинская система столкнулась со значительными проблемами благодаря новым, хорошо установленным данным, но и когда врачи, имеющие собственные идеи, получили возможность находить факты, подтверждающие либо опровергающие их. Неизбежным следствием такого нового, более «научного» подхода было постепенное изменение средневековых медицинских воззрений. Средневековый галенизм становился все более громоздким и нескладным по мере того, как один теоретик за другим дополнял и изменял его несложные положения, с тем чтобы привести это учение в соответствие со столь значительно изменившейся ситуацией в медицине. В конечном счете на передний план вышли новые теории, совершенно противоречащие положениям старого учения.

…Однако рост внимания, которое медики стали уделять особенным патологическим состояниям, связанный с неспособностью существующей медицинской теории к развитию или достаточно быстрому изменению в соответствии с тем, чтобы давать подходящие объяснения всем новым фактам, означал, что врачи стали сталкиваться с многочисленными проявлениями недугов, симптомы которых были так необычны или «неправильны», что они не могли отнести их к каким-либо уже известным классам болезней и, следовательно, назначить средства лечения. Как было врачу поступать в такой ситуации? Какое объяснение он мог дать подобному недугу? И Жан Фернель выдвинул утверждение, и большинство медиков в следующем столетии согласились с ним в этом, что такие болезни имели противоестественную и сверхъестественную причину и являлись результатом вмешательства дьявола, и врач, чья теория болезней всецело основывалась на естественном, не мог искать их причины, лежавшие, стало быть, за его пределами, вне сферы материального. Лечить же насланные дьяволом недуги медику и не было должно. Самое лучшее, что он мог сделать в этом случае, — это сообщить о нем светским и церковным властям, которые, считалось, одни могли принести такому заболевшему реальное облегчение.

Средневековая медицина не создала надежного барьера между этим миром и тем, люди то и дело умирали от болезней и несчастных случаев, казавшихся фатальными, но она, по крайней мере, давала сравнительно простое и вполне для того времени естественное объяснение причинам страданий людей и их смертей. Медицина указывала причины большинства недугов, для большей части болезней предлагала средства. Безуспешность лечения объяснялась не недостатками медицинского учения, а слабостью человека перед божественным промыслом.

Но с началом XVI века эта система медицинских взглядов стала давать трещины. Раскол, по выражению одного антрополога, возник «в зоне стабильности», содержащей «сектор хаоса». Часть медиков, например Парацельс, Везалий, Уильям Харви, расценивали вскрывшиеся слабые места учения как шанс для того, чтобы разрушить эту старую систему и создать новую. Но многие — и их, видимо, было большинство — видели в этих прорехах окна в ужасающий первозданный хаос снаружи. Они представлялись им не стимулом для новой творческой деятельности, а пугающим напоминанием о слабости и ограниченности человека в его противостоянии окружающей природе и свидетельствовали о том, что, если люди заболевали неизвестным или каким-то странным недугом, им не следовало ждать какой-то помощи от врачей. Какие-то болезни, очевидно, выставляли человека под воздействие неупорядоченного и потому неконтролируемого мира. Результатом разрушения медицинской системы, в которой общество видело защиту от болезней и смерти, явилось значительное увеличение гнета страха пред ними, часть которого европеец прихватил с собой в новое время.

Но, показывая свое бессилие перед необычными болезнями, медицина вместе с тем усиливала свое влияние в другом. Многие недуги в средние века, которые имели хорошо известные симптомы, но как-то традиционно связывались с демонами и колдовством, как, например, импотенция, эпилепсия, ночные кошмары, постепенно переставали считать естественными. По средневековым источникам трудно понять, являлся ли взгляд на такие болезни как на имеющие демоническое происхождение широко распространенным среди врачей, или это было лишь мнение немногих. Возможно, что медики просто отдавали своеобразную дань уважения народным поверьям. Большая часть сохранившихся классических трактатов по медицине, тех, что до сих пор продолжают использоваться, свидетельствуют, естественно, не в пользу подобного подхода к причинам болезней. Более того, даже когда под подозрение попадал дьявол, средневековый врач не отказывался от применения естественного лекарства, искренне надеясь, что оно поможет его пациенту. В этом отношении к демоническому в болезни медики средневековья совершенно отличались от своих коллег начала нового времени. Врачи XVI и XVII веков нередко принимались за лечение странных и необычных недугов, пользуя каждый симптом в отдельности, не пытаясь, да и реально не будучи в состоянии лечить болезнь как целое. Более того, в своей массе они, судя по всему, вообще не были уверены, что какие-то лечебные средства в таких случаях окажутся эффективными. А английский врач Джон Котта утверждал, что заболевание следует считать порожденным демоном, прежде всего «…когда естественные лекарства или лечебные средства, примененные согласно рецепту, либо странным образом утрачивают свое целительную силу, не оказывая никакого действия, либо вызывают эффекты и последствия, не предполагаемые их природой или противные ей».

Похоже, теория медицины в период начала нового времени постепенно изменялась в соответствии с тем, чтобы, по крайней мере, допускать возможность существования новой, дьявольской разновидности болезней. Но на самом ли деле это изменение существенно повлияло на возникновение оснований для гонений на ведьм? Многие историки скажут — нет. Конечно, наверное, трудно представить такой несчастный случай или недуг, настолько естественный или, наоборот, чересчур неестественный, что его нельзя было бы принять за колдовские козни. Когда умирала кобыла или скисало пиво, когда человек налетал на плетень или даже когда сливки не сбивались в масло, люди видели проявления колдовства. Мы обнаружили примеры подобных подозрений в средние века, в новое время и можем наблюдать их в Западной Европе сегодня. Но подозрения такого сорта, как правило, не приводили к суду и редко выливались в осуждения и наказания колдунов. Именно заболевание или смерть вызывали обычно обвинения в колдовстве, что, как правило, находило у других людей поддержку и представляло собой достаточное основание для судебного преследования.

Но нельзя, конечно, сказать, что любая болезнь или смерть предполагали начало расследования. В отличие от образцового случая с отравлением ядом азанде, описанного Эвансом-Притчардом, причины большей части болезней и смертей в Европе начала нового времени вполне могли быть описаны в терминах естественного. Пандемические и эпидемические заболевания так же, как и немочь от старости или несчастного случая, редко приводили к нападкам на ведьм. Но недуг, не отвечающий обычным нормам и казавшийся странным или вызывающий необычную реакцию на стандартные средства лечения, часто разбирался судом как результат колдовства. Критик охот на ведьм Джон Гол язвительно заметил в адрес их гонителей, что «всякая болезнь, причину которой они не понимали и с симптомами которой не были знакомы, могла быть воспринята как плод колдовства». Я полагаю, что существовал стереотип «насланной» болезни, а не стереотип образа ведьмы, как часто предполагалось, который и стимулировал эти гонения. Европейское общество на самом деле не пыталось изгнать из своих рядов определенный сорт людей, но занималось отысканием «распространителей» определенной разновидности болезней.

Говоря о европейском обществе, я не хочу сказать, что во всех его слоях и во всех регионах отношение к ведьмам и колдунам было одинаковым, — отнюдь нет. Очевидно, что людей образованных и в силу этого активно участвующих в культурном прогрессе, в котором революция в медицине составляла лишь небольшую часть, и всех остальных разделяла огромная пропасть. Это разделение порождало в ходе прогресса немало коллизий, так как недавние исследования показали, что средний европеец — это крестьянин — был значительно более осведомленным об изменениях в научной медицине, чем это считалось до сих пор. Среди сельских жителей было немало таких, которые хотя бы отчасти были знакомы с традиционными средствами и приемами лечения, и медики с университетским образованием всегда жаловались на вынужденное соревнование с этими знахарями. В целом же безграмотные и бескультурные врачеватели, заполнившие все уголки Европы, были столь многочисленны и столь неудержимы в своей деятельности, что реально не только затмевали рассвет всего передового и истинно образованного, но и гасили повсюду сам свет разума и здравого смысла.

Следует помнить, что вторая половина XVI столетия была периодом повального роста грамотности в Северной Европе, и любой, кто был способен прочесть хотя бы одно из многочисленных тогда популярных руководств по диагностике болезней и уходу за здоровьем, мог практиковать занятия медициной. Более осведомленными о переменах в медицинской теории могли оказаться те, кто, занимаясь подобной деятельностью, собирал разные отрывочные сведения, с тем чтобы выглядеть компетентным в глазах своих невежественных пациентов из низших социальных слоев. Лекарская практика подобных индивидуумов была широко распространена в Европе. Вероятно, столь же распространенной была и врачевательная деятельность духовенства. У значительной части священников состоявшие при них помощники имели, по крайней мере, незаконченное университетское образование и в ходе своего обучения наверняка знакомились с трудами Гиппократа или Галена.

Многие же священники читали гораздо больше. Майкл Макдоналд недавно исследовал врачебную карьеру сельского священника из Нортгемптоншира магистра гуманитарных наук с дипломом Оксфорда Ричарда Нейпира, чьи медицинские записи удивительным образом полностью сохранились. За 37 лет через лечащие руки Нейпира прошло почти 60 тысяч пациентов, большей частью людей простого происхождения. И ему, естественно, время от времени приходилось выносить определения болезням, будто бы вызванным ведьмами. Такие диагнозы, вероятно, особенно часто ставились теми, кто находился под сильным влиянием традиций в медицине, но был не способен в полной мере воспринять их натуралистический дух.

Нельзя, однако, отрицать, что, хотя крестьянство и испытывало влияние от изменений традиционного положения в медицине, это влияние было ограниченным и не являлось для него столь же существенным, как для представителей более высоких социальных слоев. Древние, существовавшие еще до появления письменности представления о методах и средствах лечения продолжали оставаться основными в среде крестьянства — специфические взгляды и приемы «древних старух, египтянок (цыганок) и им подобных особ», которых обычно поминает Парацельс и его последователи. Кит Томас в своей работе «Религия и отрицание колдовства» дал в общих чертах картину этой системы врачевания, относившей самые разные недуги и несчастные случаи на счет фей, домовых, кобольдов, гоблинов, эльфов, гномов, троллей и блуждающих огоньков, а также нередко приписывавшей их козням колдунов и ведьм. В соседних областях и порой даже в соседних деревнях эти диагнозы различались и, похоже, менялись со временем.

В XVI и XVII веках обнаружился новый комплекс особых, вроде бы насылаемых ведьмами, болезней, возникший в результате обсуждавшейся выше революции в медицине. Сельские жители начала нового времени, вероятно, выдвинули немало таких обвинений, основываясь на ставших им известными новых определениях, касающихся этих болезней, вместе с тем продолжая следовать в своем подходе к причинам недугов и несчастных случаев и в поисках виновных древним представлениям. Однако эти представления, являясь достаточным для жителей какой-нибудь деревни основанием для обвинения кого-то в колдовстве, казались менее убедительными для образованной части местного дворянства и выглядели уже совершенно абсурдными в глазах судьи, прибывшего издалека. Для того чтобы состоялось возбуждение дела в суде, обвинение должно было подкрепляться не только местными фактами обвинителя, но и согласовываться с положениями древней традиционной медицинской доктрины, с которыми представители судейского сословия, часто разбирая подобные дела, были неплохо знакомы. Поэтому эти обвинения имело смысл составлять с учетом последних перемен в новых медицинских терминах, которым обучали в университетах и использовали в издаваемой в то время литературе. Временами крестьяне проявляли удивительную осведомленность о происходящих в области медицины изменениях, «подгоняя» свои обвинения под требования разумности, выдвигаемые судом. Иногда, как я подозреваю, их обвинения основывались на местных взглядах и понятиях, на их удачу совпавших с положениями традиционной медицины, так что им было несложно подбирать одно разумное обоснование за другим. Но нет никакого сомнения в том, что им это действительно приходилось делать. Как показал на примере Англии Томас и Франции — Жан Делюмо, между культурой деревни в Европе и культурой высших слоев общества в начальный период нового времени возник значительный разрыв, поэтому судейские чины больше, чем когда-либо, имели основания относиться с презрением к народным верованиям. Таким образом, наблюдался парадокс: большинство демонологов, доказывая, что ведьмы реально существуют и должны наказываться, вместе с тем утверждали, что многие крестьянские поверья, включая и те, что касались ведьм, являлись предрассудками и должны были быть искоренены.

Как и можно было ожидать, антиколдовская истерия не вышла за границы государств с латинской культурой. Православных она затронула слабо, а мусульман не коснулась совсем. Научная и медицинская революции ограничивались почти исключительно государствами Западной и Центральной Европы, так же как и охота на ведьм. При этом не все регионы латинского Запада были затронуты ими в равной степени. В одних местах охота на ведьм началась позднее, чем в других, а в некоторых ее не было вовсе. Чем это можно объяснить? Прежде всего следует отметить, что эти истерии, как правило, имели тенденцию распространяться от культурного центра к периферии, от густо населенных равнин к менее обитаемым горным районам, от городов к селам. Таким образом, можно проследить пути вероятного распространения новых идей в области медицины и роста числа людей, занявшихся врачеванием. В Англии, например, в XVI веке ведьмомания была очень сильна в графствах, непосредственно окружающих Лондон. В XVII веке охота на ведьм активнее всего проходила в северных и западных областях страны. По сохранившимся свидетельствам можно сделать вывод, что новые, относящиеся к медицине идеи распространялись таким же образом. Однако следует отметить, что города с их культурой, судя по всему являясь интеллектуальными эпицентрами этих истерий, в то же время не служили их социальными источниками. Крупные города, видимо, не создавали социальной структуры, которая формировала бы людей, склонных к подобным проявлениям. Лондон, направляя в окрестные графства судей, содействовавших этой охоте, сам испытывал их воздействие крайне слабо. Так же и Женева — ее жители занимали должности в органах правосудия, руководивших охотой на ведьм в Женевской республике, а основная масса обвинений поступала из окрестных сельских приходов.

Были и такие страны, которые не то чтобы меньше других были затронуты этими процессами — они не испытывали их совсем: Испания и Португалия. Центральная и Южная Италия и Голландская республика самые заметные тому примеры, хотя существовали и другие европейские регионы, оставшиеся к ним более или менее невосприимчивыми. В некоторых местах такой иммунитет объяснялся неприятием данных процессов местными правителями. Так, герцог Вильям Клевский не только укрыл у себя известного противника охоты на ведьм Йохана Вейера, но и не допустил их в своих владениях. Но личное отношение властителей не может объяснить отсутствие гонений во многих других областях, поэтому следует воспользоваться более общим разъяснением.

Причина, по которой ведьмомания не охватила Испанию, видимо, заключается в длительном контроле католической церкви над любыми проявлениями колдовства и магии, существовавшими в этой стране, так же как в Португалии и Центральной и Южной Италии. Густав Хеннингсен описал, насколько недоверчиво отнеслась испанская инквизиция к вспышке антиколдовской истерии в стране басков, перекинувшейся в Северную Испанию из Франции. Инквизиция не хотела, чтобы ее отвлекали от главной задачи — искоренения ереси. Более того, консерватизм инквизиторских судов, занявшихся разбором обвинений в связи с распространяющимися в Басконии паническими страхами перед ведьмами, делал крайне сложной задачей убеждение их в том, что та или иная ведьма наслала какую-то новую болезнь, или в другом связанном с колдовством преступлении. Судьи желали видеть реальные, вещественные доказательства того, что обвиняемое лицо действительно было колдуном или колдуньей. Инквизиция требовала, чтобы ей предъявляли притирания, яды, книги с заклинаниями и убедительные свидетельства состоявшихся шабашей. Но чем пристальнее вглядывались испанские судьи в своих северных соседей, тем менее строгими и неумолимыми они становились в своих требованиях, взгляды постепенно менялись, и наличие таких жестких доказательств переставало казаться столь необходимым.

Гонения на ведьм могли не получить распространения и в тех случаях, когда они использовались для достижения политических целей, становились предметом политической игры. Когда Яков VI Шотландский занял после смерти Елизаветы I английский трон, мало кто сомневался, что этот автор работ по демонологии и инициатор преследований ведьм у себя в стране усилит эти гонения и в своем новом королевстве. Но в Англии охоты на ведьм стали использоваться пуританами для опорочивания официальной англиканской церкви, и Яков, поддерживавший своих англиканских епископов в их усилиях по установлению церковного единства, значительно ослабил гонения, самолично выставив обманщиками нескольких бесноватых, задержанных в ходе очередной поимки колдунов. Как и в Испании, охоты на ведьм в Англии были обузданы ввиду того, что они косвенно мешали достижению более важной, глобальной цели.

Естественно, что конфликты, возникающие между людьми, одержимыми ведьмоманией, и теми, чьи социальные, экономические или политические интересы они нарушали, вызывали недовольство властей первыми и, как следствие, пресечение их деятельности. Но, видимо, существовала и более существенная причина, по которой отдельные районы Европы были избавлены от ужаса гонений в отличие от других, порой находившихся совсем рядом с ними. Если верно то, что люди образованные, в частности судьи, служили своего рода «привратниками» преследований ведьм, допуская одни крестьянские жалобы до рассмотрения в суде и отклоняя многие другие, то вполне могло быть, что жители одних деревень в силу местной или даже национальной традиции, унаследованной от предыдущих веков, были менее способны к составлению приемлемых обвинений, чем жители других деревень. Алан Макфарлин обнаружил, что в графстве Эссекс в среднем лишь в одной из четырех деревень подавались такие обвинения, которые затем обращались в обвинительные акты. Кажется маловероятным, что обитатели трех остальных деревень были равнодушны к проблемам, связанным с колдовством. Зато вполне могло статься, что их подозрения и обвинения были изложены так, что они не могли увязать медицинские взгляды жителей своей деревни с положениями традиционной медицины. Фактически их изложения обвинений не соответствовали новому образу мышления образованных людей и расценивались судьями просто как банальные крестьянские суеверия. Этим обстоятельством можно объяснить тот факт, что ведьмомании не было ни в Уэльсе, ни в Ирландии, ни в горной Шотландии, несмотря на то что вера в ведьм и колдунов была сильна там не только в XVI и XVII столетиях, но сохраняется по сей день. Английские судьи и судьи из низменной части Шотландии, несшие европейскую цивилизацию в эти удаленные районы, наверное, видели весьма слабую связь между тем, что они считали дикими суевериями грубых народов, чьи дела и споры они были присланы разрешать, и невероятно сложной и запутанной проблемой существования целого класса необычных болезней.

Посмотрим теперь, как возникали эти вызываемые «колдовскими» болезнями гонения. Демонологи утверждали, что любой человек в принципе может стать колдуном. И особенная болезнь могла быть плодом деятельности практически любого жителя деревни. Однако было доказано, что обычно открытым обвинениям подвергалась лишь определенная часть населения. Если мы отвергнем такую версию, что охота на ведьм вызывалась страхом перед существовавшим в сознании простых людей образом ведьмы, унаследованным из средних веков, тогда для объяснения такой избирательности нам придется выдвинуть следующее предположение: если подозрение могло пасть на любого, то избавиться от него могли не все. Богатый, власть имущий человек со связями или с многочисленной и дружной родней, обвиненный в колдовстве, мог предъявить своему недругу встречное обвинение, поэтому на таких людей жаловались лишь в чрезвычайных случаях. Но против тех, кто не был способен на отпор, против старых, больных и особенно против женщин, а также тех, кто был уже отвергнут деревней за вызывающее, непристойное или вздорное поведение, обвинения могли выдвигаться без опаски. Со временем такие люди накапливали эти обвинения, пока их «масса» не становилась «критической», после чего приходил черед судебного разбирательства. В таком варианте ведьмомании появление стереотипного образа ведьмы не предшествует гонениям, но становится их результатом. Иными словами, это ведь-момания порождала ведьм, а не ведьмы вызывали преследования, как это традиционно считалось.

 

HOMO FERUS

 

Одна из наиболее интригующих разновидностей, легенд об оборотнях связана с детьми, воспитывавшимися среди волков подобно диким зверям и в такой степени перенявшим привычки и повадки животных, что нормальная жизнь среди людей стала для них совершенно невозможной.

Мальчик-волк, как мы уже говорили, известен с самых далеких времен, а история Ромула и Рема — один из самых ранних засвидетельствованных случаев. Одичавшие дети, сами по себе имея лишь касательное отношение к легенде об оборотне, видимо, оказали определенное влияние на предания, сложившиеся вокруг этого ужасного существа, и только по этой причине уместно затронуть несколько наиболее известных случаев одичания.

Мальчик-обезьяна лет двенадцати, обнаруженный в джунглях на юге Цейлона играющим с обезьянами, был обследован врачами и представителями гражданских властей. Выяснилось, что он отставал в умственном развитии и был, видимо по этой причине, оставлен родителями в джунглях. Ребенок научился имитировать поведение обезьян и поэтому выжил.

Мальчик, которого назвали Тисса, не умел говорить и только вскрикивал и бормотал, как обезьяна. Он сидел, как обезьяна, и не мог стоять без посторонней помощи. Передвигался он только на четвереньках. Более того, когда ему дали тарелку с пищей, он вывалил ее на землю, перед тем как приступить к еде.

Важное различие между мальчиком-обезьяной и мальчиком-волком, которого мы вскоре будем обсуждать, — большая адаптируемость первого. Через несколько недель мальчик-обезьяна носил одежду и ел из тарелки. Мальчики-волки, как правило, остаются дикими, они совершенно неспособны к обучению.

Естественно, что в свете легенды об оборотне для нас более интересны мальчики-волки. Их можно разделить на две категории: ликантропы, на которых мы сосредоточим внимание, и дикие мальчики, обычно робкие дети, жертвы грубого и жестокого обхождения. (Мальчик-обезьяна, видимо, попадает во вторую категорию.)

Трудно предположить, конечно, что мальчик-волк есть нечто другое, нежели жертва случая или каприз природы, но вряд ли кто-нибудь будет отрицать, что его существование оказало огромное влияние на формирование легенды о ликантропе. Всякий, кто видел такого дикого ребенка, покрытого царапинами и болячками, со спутанными длинными волосами, грязного, принимающего позы, свойственные животным, с поломанными зубами и длинными, напоминающими волчьи когти ногтями, со смрадным дыханием, ртом, перепачканным кровью от съеденного сырого мяса, а кроме всего прочего, кто был свидетелем его свирепости и слышал напоминающие волчий вой и рычание, которые он издает, — тот не мог не содрогнуться.

 

 

 

 

Французский маугли начала XIX века

Есть целый ряд факторов, необходимых ученым для констатации Homo ferus (дикий человек), особенно если речь идет о «ликантропическом» варианте. Его типичный представитель лишен многих присущих человеку черт: любви, обычных эмоций и особенно смеха; он молчалив, исключая те моменты, когда рычит, фыркает или воет; он ходит на четвереньках, как настоящее четвероногое; он не способен к жизни среди людей и должен вести существование, свойственное животным, и главное, он может жить без всякой человеческой помощи.

Короче, он должен обитать в лесу и находиться среди зверей.

Но есть и другие проявления Homo ferus, которые также нередко рассматривают в контексте оборотничества.

В одном из высокогорных аулов Кабардино-Балкарии появился дикий человек, одетый в звериные шкуры и самодельную обувь. Длинная густая борода закрывала почти полтела. Незнакомец с трудом произносил слова. Вот вкратце его история.

После изгнания немецко-фашистских войск с Северного Кавказа в годы Великой Отечественной войны в одном из аулов остались два полицая, верой и правдой служивших оккупантам. Чтобы избежать заслуженной кары за многие преступления, которые они совершили, полицаи бежали в горы, прихватив с собой винтовки и запас патронов — целый цинковый ящик.

Они ушли в самый глухой район, поселились в пещере, практически недоступной ни охотникам, ни туристам. Питались вяленым мясом горных туров, которое заготовляли впрок, и сушеными ягодами, кореньями, дикими фруктами, грибами и орехами — их было много в окрестных щедрых лесах и альпийских лугах. Так прожили они вдвоем восемь лет под страхом возмездия, не возвращаясь к людям и не зная, что война давно закончилась.

Один из бежавших заболел раком горла. Другой лечил его, заставляя глотать наперсток с заточенными краями на кожаном шнурке. Насильно вытаскивая его обратно, он зверски, жестоко «прочищал» горло напарника от опухоли, срезая острыми гранями наперстка живую ткань. Больной в конце концов скончался. И человек остался совершенно один, чтобы еще 28 лет прожить теперь уже в полном одиночестве. Он шил одежду и обувь из шкур горных туров. Они были здесь в изобилии, патронов хватало, а обветшавшая одежда окончательно рассыпалась.

Добровольный изгнанник разучился говорить, потому что за все годы лишь дважды видел людей, да и то на значительном расстоянии, так как боялся вступить в контакт со случайно забредшими в эти края туристами.

Во время одного из походов за многие десятки километров к полю, с которого изгнанник собрал початки кукурузы, он вдруг встретил кошку. Унес ее с собой в пещеру, и она скрасила существование пещерного жителя. Теперь их было уже двое. О ком-то надо было заботиться. Но через пару лет кошку сожрали не то лисы, не то волки.

И вновь одиночество… Теперь уже изгнанник его не вынес. Он решил наконец отдаться в руки властям и спустился в родное село. Здесь родственники с трудом признали его.

«Война кончилась?» — был его первый вопрос. «Сталин жив?» — второй.

Ему объяснили, что война закончилась свыше тридцати лет назад. Сталин давно умер, и по амнистии грешный полицай освобожден от ответственности за свои преступления.

Отшельника отмыли, одели, привели в порядок, выделили ему жилье. Как говорится, приняли в коллектив и даже женили.

 

 

Дикий человек с Явы

Поразительно, что 60-летний старик внешне выглядел как 30-летний мужчина — ни одного кариозного зуба, ни одной морщины. Однако духовно он полностью деградировал, и старение его в обществе происходило стремительно. Буквально на глазах он увядал в непривычных для него условиях цивилизации.

Он так и не смог жить среди людей — вновь ушел из села в горы. Но теперь уже как пастух. Говорят, исправно исполнял свои обязанности, стараясь крайне редко появляться на людях. Или другой случай. В июне 1996 года в лесах Боснии была обнаружена Зейна Эльказ, 46 лет. В последний раз ее видели в ноябре 1992 года, когда ополченцы из числа боснийских сербов разрушили ее деревню Цвитовицы.

С тех пор минуло четыре зимы, температура иногда падала до минус 20. Зейну считали погибшей, но она прожила 44 месяца в убежище, сооруженном из ветвей и пластмассовой пленки, питаясь грибами, грецкими орехами и ягодами.

«Иногда бывало так холодно, что, когда я снимала носки, вместе с ними сходила и кожа», — говорит Зейна. Медведи подходили довольно близко, но она отгоняла их ударами палки по куску пластмассы.

«Мы научились сосуществовать. Медведь, бывало, заберется на дерево, сломит ветку, а потом на земле ест ягоды. Но он всегда что-то оставлял. Я думаю, для меня», — вспоминает Зейна.

Этот удивительный случай, пишет «Санди телеграф», напомнил и другие приключения современных Тарзанов. Вот хотя бы история Михаила Фоменко. Он родился в Тбилиси в семье Петра Фоменко и Елизаветы Мачибелли, имевшей княжеский титул. Они бежали в Австралию от сталинских репрессий в 1939 году.

Михаил стал отличным спортсменом, его собирались даже включить в сборную Австралии на Олимпиаду-56, но не вышло. Вскоре он почувствовал, что устал от цивилизации, и ушел в тропические леса в Северном Квинсленде. Охотился на диких кабанов с ножом, на птиц и летучих мышей с самодельным луком и стрелами. Питался также экстрактом из пальмовых листьев, ягодами, ловил рыбу со скал Тихоокеанского побережья, пищу готовил на костре около своей пещеры.

Он сталкивался со всевозможными препятствиями, особенно во время путешествия на лодке из Австралии в Папуа — Новую Гвинею. Однажды власти попытались объявить его сумасшедшим, но он сумел избежать неволи.

Долго о нем не было никаких сообщений. И вдруг автор узнает, что Фоменко решил поискать пристанище в городке Куктаун в связи с тем, что в лесах бушевал сильнейший тропический ураган. Он сказал репортеру, что все еще надеется найти свою Джейн.

— Да, я бы женился в любой момент, — заметил поседевший «Тарзан», которому 66 лет, — если бы встретил подходящую девушку. — Но я еще молод, впереди много времени.

Едва ли не самую большую живучесть среди дикой природы продемонстрировал румын по имени Григоре. В конце второй мировой войны он был командиром «Черного плаща», организации, созданной для того чтобы воевать с наступавшими коммунистами.

Когда в 1944 году потерпела крах военно-фашистская диктатура, большинство членов «Черного плаща» были казнены. Но Григоре сумел скрыться.

Зимой горы покрывались глубоким снегом, и он должен был заметать следы. Приходилось перемещаться на руках, держась за провода, переброшенные между деревьями. Спал в ямах, выкопанных в снегу и покрытых ветками. Научился расставлять капканы, выискивать ягоды, которые годились в пищу. Ел сырое мясо, так как костер мог выдать его местонахождение, говорил с птицами и животными, чтобы не лишиться рассудка. Так прожил 33 года.

В 1978 году его обнаружил священник. Он убедил Григоре в том, что благодаря амнистии можно вернуться к людям. И Григоре пришел в свою деревню.

Политическая полиция Чаушеску допрашивала «Тарзана» три месяца. Казни он избежал, так как убедил, что после войны все время жил в Румынии. Доказательством послужил «календарь», который он вырезал на дереве, чтобы вести счет дням. Дерево сильно выросло за эти годы, а зарубки были столь глубоки, что никто не усомнился в их подлинности.

А теперь назовем наиболее известных «классических» детей-волков: это Питер, дикий мальчик из Ганновера, Виктор из Аверона, знаменитый Каспар Хаузер из Нюрнберга и дикая девочка Камала, индианка, которую позже стал воспитывать священник. Руссо и Линней дали свои комментарии, исследуя загадку дикого мальчика, но истинный представитель этого вида, ликантро-пический вариант Homo ferus, далек от того благородного дикаря, портрет которого нарисован Руссо.

Конечно, некоторые дети, найденные в диком состоянии, действительно смогли вернуться в общество людей, но мы не знаем точно, как долго они пребывали среди зверей. Может быть, они просто восстановили знания, полученные в ранние годы и временно забытые из-за возникшей необходимости жить в лесах в течение двух или трех лет?

Всп