Снежная Шапка – Трущобы. Лайла

 

Я очнулся в тепле, лежа на шерстяной подстилке и по подбородок укрытый ворсистым одеялом. Под головой оказалась не самая мягкая из подушек, но с той поры, когда я спал на чем‑то более удобном, миновала, по ощущениям, целая жизнь.

Открыв глаза, я огляделся. Небольшая комнатушка, четыре на четыре ярда, без окон, с кроватью и двумя топчанами, на одном из которых я и лежал. На стене, над моим пристанищем, дрожал огонек лампадки. Точно такие же крепились над кроватью и вторым лежаком. У двери была приколочена грубо выкованная вешалка. Рядом со мной на расстоянии вытянутой руки приютился хлипкий и видавший многие зимы столик. На нем стояла кружка, и я вдруг догадался, что во рту сухо: язык, коснувшись нёба, показался мне колючим.

Чувствуя слабость, разлившуюся по телу, я с трудом дотянулся до кружки, а потом с отчаянием понял, что мне нужно приподняться. Движение вызвало надсадный кашель, от которого заболели легкие и сразу потемнело в глазах. Без сил повалившись обратно, я хрипло выдохнул. Жажда подождет. Чуть‑чуть. Мне нужно просто собраться с духом и преодолеть слабость.

Ты никогда не дотянешься до нее. Ты сдохнешь от жажды здесь, потому что тебя бросили. Бросили!

Отринув панические мысли, я прикрыл глаза, любуясь яркими искорками, плавающими в черноте опущенных век.

Неожиданно, после потрясения, ко мне пришло ощущение торжества. Проклятая снежная пустыня осталась позади, и пусть я родом из вросшей в лед деревни, где белое безумие простиралось на многие лиги вокруг, приключения последних дней выбили из меня все силы. Как же я устал от них.

И неужели они закончились? Неужели мы сделали то, чего не удавалось многим странникам: пройти через ледяную осеннюю пустыню и выжить?!

Из‑за закрытой двери раздавался глухой гул голосов. Интересно, где мы? В воздухе пахло чем‑то сладким и теплым. Уютным. Я вдруг понял, что лежу под одеялом лишь в нижнем белье, и похолодел, мигом утратив благостное удовольствие хоть и болезненного, а отдыха. Где компас?!

Меня раздели… Но кто? Если это Эльм, то… А если Фарри? И что случилось с моими товарищами? Судя по вещам, болтающимся на вешалке, комнатушку мы делили втроем. Но где мои спутники теперь? И где компас? Я ведь должен отнести его инструментарию Лунару в Барроухельм! А если компас пропал… Он же был на мне, когда мы вылезли из ледохода и отправились в путь пешком? Был же! И при чем тут Санса?!

Спутанное сознание никак не хотело копаться в памяти.

Светлый Бог, как бы я был рад, если кто‑нибудь из моих спутников сейчас вошел внутрь и протянул мне чашку… Уверен, утоленная жажда помогла бы мне вспомнить.

Я еще несколько раз пытался дотянуться до кружки, пока в одну из попыток не уронил ее на пол. Та крякнула, расколовшись, и мне стало смертельно обидно как за это, так и за свое состояние. Мне так хотелось чувствовать себя хорошо. Так хотелось не быть больным.

Ведь только когда тебе становится плохо – начинаешь ценить моменты, когда ничто не болит и когда ты живешь так, как жил раньше. Пусть даже и несчастны были те дни из прошлого.

Так что, обессиленный, прикованный болезнью к топчану, я мог лишь ожидать появления моих спутников и молиться обоим богам, чтобы первым оказался не Эльм.

Мои молитвы были услышаны: когда скрипнула дверь, впустив не самые лучшие ароматы в комнату, на пороге возник Фарри. Первым делом он прошел к моему топчану и радостно улыбнулся:

– Ты очнулся! Как ты себя чувствуешь?

Потом он увидел черепки на полу.

– Ой, ты, наверное, пить хочешь?

Я смог лишь моргнуть. Голова опять кружилась.

– Сейчас!

Спустя несколько мучительно долгих минут он вновь появился в комнате с парящим напитком. Горькая жидкость полилась мне в рот, и я попытался вырваться, но мальчик проявил недюжинную силу, удерживая меня.

– Это лекарство! Пей!

И я пил, с каждым глотком чувствуя, как огонь, жгущий меня изнутри, утихает. Фарри проследил, чтобы я выпил все до капли, а затем присел на табурет рядом с моей кроватью.

– Ну, ты как? Я рад, что ты очнулся!

– Где… компас… – выдавил я из себя.

Лицо мальчика стало серьезным, и он покачал головой.

– Эльм?.. – понял я.

– Я никогда не видел его в таком бешенстве, когда он нашел его у тебя, – пробормотал Фарри. – Теперь он хранится у него, вон в том сундучке.

Он указал мне на кованый сундук, стоящий у кровати Эльма.

– Ключ он носит с собой, – предупредил мой вопрос мальчик. – Знаешь, что случилось тогда, во льдах? Эльм рассказал мне… Тот черный человек постоянно твердил про этот компас и требовал его. Даже когда умирал – он говорил только про компас. Безумец.

– Ледовая… гончая…

Глаза Фарри вспыхнули от затаенного восторга, и он напустил на себя важный вид, внутренне гордясь нашим с ним секретом.

– Да‑да… Эльм винит тебя в том, что он лишился руки. Так что ты с ним лучше вообще больше не спорь и делай все, как он скажет.

– Но… мне надо… Барроухельм… Лунар… – Слова с трудом вырывались из моей болящей груди. Зелье, что я выпил, стало клонить меня в сон, но я боролся с действием лекарства. – Мне… надо… Фарри… Пожалуйста.

– Эд, – он мотнул головой, – даже не заикайся. Мы с трудом нашли место в этом городе. Все таверны и постоялые дворы забиты напрочь, команды ледоходов готовятся к зиме и потому возвращаются в города. Это комната охранника, которого покалечил Эльм. Представь, когда мы отчаялись найти хоть что‑то, он вошел в эту таверну, она, кстати, называется «Теплый Стан»…

Он ненадолго замолчал, задумавшись, а затем встрепенулся:

– Он на глазах хозяина избил и выбросил вон одного из его вышибал. Тот громила вернулся, и тогда Эльм сломал ему обе руки, представь! Над Эльмом так потешались вначале – мол, кому нужен глупый калека. Шутили – мол, однорукий вышибала в городе. Но он всем им показал. И теперь целыми днями сидит в общем зале. Ест за счет хозяина и договорился, чтобы и нас кормили.

Фарри светился гордостью за силача.

– Так что пока мы живем тут. Надеюсь, что спокойно перезимуем. Трактирщикам сейчас раздолье – дерут втридорога, и все равно к каждому из них очередь. Гонцы с новостями о Проломе уже разъехались по ближайшим городам. Скоро еще больше моряков прибудет. Многие хотят отправиться к Пролому уже сейчас, пока он не затянулся, но никто не хочет оказаться там во время штормов. Так что все ждут весны.

– За месяц можно… сто раз туда‑сюда… съездить…

– Их не пускают военные. Там два боевых корабля из Шапки уже торчат. Всех заворачивают по приказу местного совета. А еще был слух, что в пустыне видели Волчьего Пастыря.

Я вспомнил о капитане Бургене.

– Сколько я тут… уже…

– Три дня мы тут. Эльм нашел лекаря гильдейского, который взялся за работу под честное слово. Теперь надо найти, чем ему отплатить. Я вот пытаюсь отыскать хоть что‑нибудь… Вот ты поправишься – вдвоем будем.

– Дорого?

– Дорого, – вздохнул Фарри. – Как я рад, что ты очнулся. Вот только Эльм… Он вряд ли когда‑нибудь тебя простит. Я думал, он тебя убьет, мне с трудом удалось ему напомнить, как ты несколько раз спас ему жизнь.

– Я поправлюсь и уйду…

– А компас? – скептически заметил мальчик. – Компас у Эльма. Он вряд ли тебе его отдаст, пока не отработаешь все… И комнату и лекаря. Эльм следит за долгами.

– Но это мой компас…

– Даже не заикайся на эту тему, Эд. – Фарри внимательно посмотрел мне в глаза. – Эльм – страшный человек. Он по‑своему хороший, но ты должен был уже понять, что злить его нельзя. Никогда.

– А капитан… Бурген?

– Сейчас тут столько пришлых, Эд, что ему придется перевернуть весь город, а этого не позволит ни одна из гильдий. Да и стража местная к капитанам относится без почтения и уважения, всех за бандитов держат. Так что Бурген нас не найдет, даже если он добрался до Шапки. Эту таверну‑то и так без помощи отыскать невозможно. Ой, знаешь, тут такая сказительница у них. Светлый и Темный Боги – я готов слушать ее не переставая… Мне кажется, Эльм в нее втюрился.

Воспоминание о силаче вдруг подстегнуло Фарри, и он поднялся с табурета.

– Ладно, я побегу, попробую в районе Гильдий работу поискать. Как же сложно найти честную работу, Эд. Везде требуют руки показать, а ты знаешь, чем это для меня опасно… А там, может, помощник какой нужен… Может, найдется мастер без пунктиков…

Мне хотелось спросить, как он в таком юном возрасте оказался членом гильдии воров, но сон атаковал меня пуще прежнего, и в итоге я закрыл глаза и провалился в темноту.

 

Так прошло несколько дней. Я то метался в болезненном сне, то выныривал из дремы и пил лекарство из рук заботливого Фарри. Мальчик крутился возле меня постоянно, если не пропадал в поисках работы. Он менял простыни, словно не замечая моего стыда, позже помогал добраться до горшка и выносил его прочь. Эльма я видел нечасто – он действительно проводил почти весь день в общем зале, а затем возвращался за полночь. От силача постоянно несло выпитым за день. Меня он будто не видел, иногда скупо интересуясь у Фарри моим здоровьем.

И всегда добавлял, с пьяной внимательностью выслушав мальчика:

– Значит, скоро сможет отработать…

Порой он отчитывал своего приятеля в том, что тот так и не нашел никакой работы. Пару раз я слышал, как он предлагал ему какие‑то сделки. Тихо, полушепотом. Он говорил о людях, которым нужны «определенные услуги», как выражался поддатый Эльм. Фарри темнел лицом, мрачнел, но постоянно отказывался, а один раз накричал на товарища:

– Никогда! Я же говорил тебе: никогда!

После этого всплеска он испуганно посмотрел на меня и больше не произнес ни слова.

 

Мальчик каждый день уходил в город. Такой близкий, будящий меня глухим треском двигателей небольших ледоходиков и людскими криками на улице за стеной, и такой далекий. Сутки напролет Фарри бродил по району, куда можно было пройти без опаски вызвать гнев стражников, но ему не везло. Однако один раз он все‑таки нашел местечко. Не самое приятное, в крытом коровнике на окраине Трущоб. Те поставляли навоз на западную окраину города, где раскинулось несколько ферм‑теплиц. Но к концу первого же дня Фарри чудесным образом умудрился перевернуть телегу, и все его богатство разлилось по улице и тут же замерзло.

Ему еле удалось сбежать от патруля стражников, но он набрался смелости вернуться назад, к хозяину коровника, и рассказать о случившемся. Так закончилась его первая работа в Снежной Шапке. Без денег, без перспектив и с черным синяком во всю левую половину лица.

Эльм, увидев это, сказал:

– Рыба никогда не будет ловить волков, собачий сын. Собачий волк никогда не станет доить собачью корову. А ты никогда не найдешь себе работу, кроме той, что осталась на твоей руке. Не пора ли, собачье ты дерьмо, взяться за ум?

Трезвым силач в комнату почти никогда не возвращался. Я всегда притворялся спящим, когда он входил. Из‑под прищуренных век я наблюдал, как он тяжело раздевается, неуклюже работая искалеченной рукой. Как, тяжело вздохнув, садится на кровать и подолгу смотрит на обрубок.

Один раз мне показалось, будто он плачет.

Вскоре я смог самостоятельно вставать с кровати. Сначала не рискуя выходить наружу из комнаты, но с каждым днем чувствуя, что желание ступить на улицу неизвестного мне города, расположившегося почти на самой настоящей земле, пожирает все мои мысли. Кашель прошел, грудь больше не болела, и если не учитывать слабости – я был полностью здоров.

 

В один из вечеров, когда Фарри вернулся с очередной неудачной попытки устроиться на работу, я рискнул спуститься вниз, в общий зал таверны «Теплый Стан».

Мой приятель отказался идти со мной, сославшись на плохое настроение (он не врал: я чувствовал его разбитость и подавленность), но посоветовал мне не медлить, так как там вот‑вот начнется представление.

Заинтригованный, я спустился вниз. И там впервые увидел Лайлу. Такую взрослую, такую очаровательную, божественную Лайлу…

В укутанном сумраком зале стучали кружки, раздавались веселые выкрики. Воздух загустел от смеси алкогольных паров и ароматов блюд, играла музыка. Трое унылого вида бардеров сидели на небольшой площадке в углу трактира и наигрывали неподходящую для их хмурых лиц веселую мелодию. Я чувствовал, как тяжело им сидеть вот так, в стороне от слушателей, и изображать фон. В них скрывалась жажда нечто большего.

Это были хорошие люди, зарабатывающие себе на хлеб как умели. Со своими мечтами и амбициями, с надеждами, что они застряли в этом грязном кабаке не на всю жизнь.

Я почувствовал это сразу. Равно как ощутил веселье и злость, грубость и пьяную доброту собравшихся посетителей. За центральным столом расположилось несколько вооруженных алебардами людей в белых одеждах. Их оружие стояло рядом, образовав тощего и высокого ежа. Отделанные мехом шлемы покоились на столе, а воины с отчаянной решимостью напивались, подтрунивая друг на другом.

Все это я впитал в несколько секунд, а затем глотком свежего воздуха почуял Ее.

Лайлу…

Она сидела за спинами бардеров. Девушка с волнистыми черными волосами, спадающими на изящные плечи. В ней было столько грации, столько изящества, что я задохнулся от возмущения – как же такую девушку занесло в такое мерзкое место! Глаза ее закрывала черная повязка, лишь подчеркивая таинственную красоту певицы. Сколько ей было лет? Мне показалось, что она немногим старше двадцати.

Бардеры наигрывали мелодию, гоготали алебардисты, пьяно хохотали из дальнего угла люди в грязных одеждах. А у самой стойки на высоком табурете сидел Эльм. И взгляд его – плотоядный, хищный, и при этом невероятно восторженный – не отрывался от утонченного лица Лайлы.

Когда она запела, трактир умолк. Кто‑то шикнул на смеющегося пьяницу, и тот послушно притих, впуская в темный зал частичку света.

Под аккомпанемент бардеров Лайла нежным голосом пела о том, как во льдах заблудился славный юноша и как ждала его возлюбленная, день за днем сидя у теплой печи и ожидая шагов вернувшегося жениха. Месяц за месяцем. Год за годом.

Она пела о том, как к сокрушенной бедой девушке ходили свататься знатные купцы и ловкие охотники, смелые воины и мудрые старцы. Но она все ждала его, пропавшего в холодной пустыне человека.

Лайла пела о том, как старела девушка, как страдала. Как вся ее жизнь прошла в ожидании встречи, и наконец, спустя многие годы, юноша вернулся. Вернулся среди ночи. Белый как снег и холодный как вековой лед.

И героиня сразу поняла, что перед ней уже не тот человек, которого она любила. Она сразу поняла, что душа ее возлюбленного принадлежит злому черному капитану, и тот обратил юношу в ледовую гончую, а затем прислал сватом.

Проклятье, когда пересказываешь текст той чудесной песни – чувствуешь себя ледовым медведем, расхаживающим по хрустальным драгоценностям Берега… Это нужно было слушать. Впитывать в себя то, как ее голос поднимался, вселяя надежду на возвращение ее возлюбленного, и падал в пучину мрака и отчаяния. Как он дрожал, передавая слова черного капитана, и как кричала девушка, убегающая в ледяную пустыню, чтобы стать такой же, как и вернувшийся спустя годы юноша, которого так и не разлюбило страдающее сердце.

Когда песня закончилась, я еще несколько минут не мог оторвать взгляда от лица Лайлы. И только потом отметил, что не только я жадно слежу за каждым ее жестом.

Эльм тоже не сводил с нее глаз. Но от его мыслей мне стало душно и противно. Мне захотелось пройти сквозь всю таверну и от всей души ударить силача по лицу. Я не знал, о чем он думал, но это было так противно… так мерзко… Особенно после столь печальной и красивой истории, спетой Лайлой.

Бардеры сменили ритм и стали топать ногами, управляя настроением притихших посетителей. Один из них завел озорную и веселую песню о рыбаке, поймавшем Темного Бога. Ее я уже не слушал. Лайла отступила прочь, исчезнув за бурой портьерой, и трактир вновь ожил. Гогот, звон, выкрики – все вернулось.

И тогда я наконец‑то спустился с лестницы в общий зал, стараясь держаться у стены, так как все еще не до конца доверял своим ногам. Эльм заметил меня, я знаю, но не подал виду. Он то и дело бросал взгляды на портьеру, за которой скрылась Лайла, и при этом внимательно оглядывал зал, выискивая тех, кто может нарушить отдых остальных постояльцев.

У дверей торчал еще один вышибала, и на Эльма он смотрел с затаенной яростью.

Чувства окружающих людей звенели в моем сердце, гудели в голове. Постояв немного у лестницы, я все‑таки вернулся назад, в комнату. Приняв два решения. Завтра я пойду искать себе работу. И завтра – в то же время – вернусь в трактир, в надежде еще раз услышать голос Лайлы, еще раз увидеть ее и еще раз почувствовать столь прекрасную душу.

Добравшись до комнаты, я вошел внутрь, отметив, что Фарри лежит на своем лежаке, закинув руки за голову, и злится на себя.

Тревожить его еще больше я не хотел и потому в молчании прошел к своему топчану, лег и закрыл глаза, еще раз представив сказочную певицу. Странное чувство охватило меня всего. Невероятное и незнакомое тогда еще томление тела.

Мне стало стыдно и страшно за эти чувства.

Но уснул я быстро.

 

Глава тринадцатая