Эмили Дикинсон: жизнь в творчестве

 

Эмили Дикинсон при жизни стояла вне литературы, но и после смерти, уже имея своих читателей, она с трудом входила в нее. Критики сначала сочли ее незначительной фигурой в американской поэзии, а потом долго искали подходящий для нее литературный ряд. Ее место оказалось не в ряду, а среди одиночек – таких, как Уолт Уитмен и Герман Мел вилл, также не сразу оцененных по достоинству. Именно эти трое стали самыми американскими из всех американских писателей XIX в., не говоря уже о более ранних временах. Конечно, не одни они стояли у истоков самобытной американской литературы, но их великие предшественники и современники Р.У. Эмерсон, Г.Д. Торо, Н. Готорн и Э.А. По были все‑таки более зависимы от европейской традиции и менее оригинальны. Уитмен жил долго и дождался прижизненного поклонения, хотя и не полного понимания его поэзии. Непонятый Мелвилл издавал свои романы, и их читали, хотя бы из одной любознательности. И только Эмили Дикинсон из них троих не видела своих книг, не держала их в руках. При ее жизни было напечатано всего восемь ее стихотворений, да и те анонимно. Но этой маленькой странной женщине из маленького провинциального городка Амхерста в Новой Англии суждено было стать, уже в следующем столетии, великим национальным поэтом и легендарной личностью, имя которой сегодня известно каждому американскому школьнику.

Амхерст, расположенный в Коннектикутской долине на западе штата Массачусетс, после его основания в 1703 г. долгое время оставался деревней. При жизни Эмили Дикинсон он был тихим провинциальным городком, многие жители которого были связаны с сельским хозяйством и сохраняли некоторые черты сельского быта – держали коров и лошадей, имели огороды и сенокосные угодья. Населяли Амхерст набожные потомки пуритан‑кальви‑нистов. В 1821 г. в городе был открыт мужской колледж с серьезной теологической подготовкой, а в 1867 г. к нему прибавился сельскохозяйственный колледж, из которого впоследствии вырос нынешний университет штата Массачусетс.

За последние сто лет Амхерст раздался вширь и ввысь, изменился его силуэт, поскольку появились современные многоэтажные здания, но исторический центр остался почти в неприкосновенности и по традиции называется «деревней». Духовным же центром города, средоточием помыслов и чувств для многих и многих, не только американцев, но и зарубежных любителей поэзии, почти что храмом некоего религиозного культа стал дом Дикинсонов на Главной улице. В доме все сохраняется в том же виде, как и при жизни поэтессы. На первом этаже гостиная с двумя мраморными каминами и зеркалами в бронзовых рамах над ними, столовая, кухня со всей кухонной утварью прошлого века. В комнате Эмили Дикинсон на втором этаже стоят деревянная кровать, застеленная белым ажурным покрывалом, маленький столик, за которым она писала по вечерам, заперев комнату на ключ, на столике подсвечник со свечой, несколько стульев, небольшая обитая зеленым бархатом софа, комод, на комоде хрустальный графин рубинового цвета и такие же бокалы, на полу деревянная колыбель, в которой качали маленькую Эмили, и Франклинова печь, прообраз тех печек, которые у нас в свое время получили название «буржуек», в шкафу висит знаменитое белое платье, в котором поэтесса неизменно ходила в последние годы жизни. На окнах белые тюлевые занавески, на стенах портреты трех англичан – романистки Джордж Элиот, поэтессы Элизабет Баррет Браунинг и философа Томаса Карлейля, а также фотографии отца поэтессы, Эдварда Дикинсона, друга ее брата и их семьи Сэмюэла Боулза и священника из Филадельфии Чарлза Уодсворта, с которым Эмили переписывалась многие годы. Подлинные ли это предметы обстановки или подобные им, не столь уж важно. Иногда (не часто) по дому водят экскурсии, но только по предварительной договоренности. Экскурсанты, как и во всех музеях всего мира, бывает, задают вопросы типа: «Могла ли она видеть шляпную фабрику из своего окна?» или «А правда, что она не вышла замуж из‑за отца, который не хотел ее отпускать?».

В городе, благодаря существованию в нем этого дома, царит торжественно‑праздничная атмосфера.

Вот как описывает последствия царящего в городе культа поэтессы современная американская писательница Джейн Лэнгтон: «В Амхерсте почти каждый предъявляет свои права на Эмили Дикинсон. Она для них является чем‑то вроде колониальной плантации, эфемерной недвижимой собственности^..) Во всех пяти колледжах Коннектикутской долины есть профессора, которые рассматривают поэта как личную собственность, не говоря уже о пятидесяти тысячах студентов, которыми кишат улицы Амхерста, Нортхэм‑птона и Саут Хэдли. Есть ли еще в мире другое такое место, где бы поклонение литературному божеству было настолько всеобщим? Мы знаем, есть Стратфорд‑он‑Эйвоне и Конкорд в штате Массачусетс. Но разве в Стратфорде каждый его житель является совладельцем Шекспира? Разве в Конкорде все поголовно предъявляют права на Генри Дэвида Торо? Здесь же, в Амхерсте, даже обрывок бумаги, который гонит ветер по Саут Плезант‑стрит, скорее всего, окажется страницей, выпавшей из дешевого издания стихотворений Эмили Дикинсон»[137].

Таков Амхерст через сто лет после смерти странной мисс Эмили, жившей в большом доме на Главной улице, о которой много судачили в городе, но которую мало кто видел в последние двадцать лет ее жизни.

 

1

 

В апреле 1862 г. Эмили Дикинсон писала известному тогда литератору Т.У. Хиггинсону: «Вы спрашиваете о моих товарищах. Холмы, сэр, и Закаты, и пес – с меня ростом – которого купил мне отец. Они лучше, чем человеческие существа – потому что всё знают, но не говорят»[138]. Холмы на первом месте, потому что они – зеленые летом, желтые и багряные осенью и белые зимой – окружали ее всю жизнь, как окружают и сейчас Амхерст.

Первым дошедшим до нас словом будущего поэта было слово «огонь». Когда во время прогулки в экипаже началась гроза, двухлетняя Эмили, впервые в жизни увидев молнию, воскликнула: «Огонь!»[139] Небесный огонь, не преминула бы уточнить выросшая Эмили, огонь, который сродни закатам. Всё, связанное с небом, станет навсегда притягательным для нее.

Эмили Элизабет Дикинсон, не любившая свое второе имя, родилась

10 декабря 1830 г. в доме, построенном ее дедом, в котором ей суждено было умереть спустя 55 лет, 5 месяцев и 5 дней.

Эмили была вторым ребенком в семье. Ее брат Остин родился в апреле 1829 г., а сестра Лавиния – в феврале 1833 г. Все члены семьи были очень привязаны друг к другу и не хотели разлучаться. Сестры не вышли замуж, а брат, женившись на Сьюзен Джильберт, подруге Эмили, поселился в собственном доме на соседнем участке. Обитатели двух домов ходили друг к другу в гости по тропинке через сад и огород.

Эмили Дикинсон происходила из старинного и прославленного рода. Ее далекий английский предок сражался в битве при Гастингсе в 1066 г. на стороне норманнов. Первый американский предок поэтессы, Натаниэл Дикинсон, пересек океан с группой английских пуритан во время так называемого Великого переселения в 1630 г. С тех пор многие его потомки воевали с индейцами, французами и англичанами, участвовали в революции, защищая веру, независимость и землю, доставшуюся от предков – первых поселенцев. История семьи Дикинсонов характерна для семей пуритан, поселившихся в XVII в. в Новой Англии на Атлантическом побережье Северной Америки.

Дед Эмили, Сэмюэл Фаулер Дикинсон, основал в 1821 г. Амхерстский колледж с целью подготовки миссионеров и укрепления пуританских добродетелей в век, когда религия стала терять свой былой непререкаемый авторитет. Конечно, создание колледжа не было и не могло быть единоличным предприятием Сэмюэла Дикинсона, но он был главной движущей силой этого начинания, имевшего огромные последствия для Амхерста и его жителей. Характер этого человека, кстати, построившего первый в Амхерсте кирпичный дом в 1813 г., был поистине пионерским. Эмили могла общаться с дедом только первые три года своей жизни, но каким‑то образом (вероятно, через отца, Эдварда Дикинсона, который унаследовал некоторые качества своего родителя) его характер отразился в ее поэзии.

Азарт, с которым Сэмюэл Фаулер Дикинсон брался за любое дело, не всегда до конца продумывая все последствия, привел к тому, что к 1833 г. он разорился, вынужден был продать дом на Главной улице и переехать в Цинциннати. Его сын остался в этом доме с женой и тремя маленькими детьми, арендуя его половину у нового владельца. Эдвард был твердо намерен улучшить свое положение. Так и случилось. Когда Эмили исполнилось девять лет, ее отец купил дом на Плезант‑стрит. Через пятнадцать лет он настолько преуспел, что был в состоянии вернуть дом на Главной улице, и в 1855 г. его семья вернулась в родное гнездо.

По многочисленным письмам Эмили Дикинсон разбросаны крупицы сведений о ее родителях, из которых составляется их «мозаичный» двойной портрет: отец прорисован четко, а мать изображена на заднем плане в расплывчатых тонах.

Эдвард Дикинсон был уважаемым в городе юристом, казначеем Амхерстского колледжа, избирался членом законодательного собрания штата и однажды даже был избран членом Конгресса и заседал в Вашингтоне. В его адвокатской конторе студенты‑юристы проходили учебную практику.

Когда Эмили была ребенком, отец, отправляясь в дальние деловые поездки, обычно брал ее с собой, заботясь о ее здоровье. «Я была тогда чахоточной»[140], ‑ вспоминала она. До пятнадцати лет Эмили не умела определять время по часам. Отец думал, что научил ее, но она не поняла и боялась сказать, что не поняла, а кого‑нибудь попросить объяснить тоже боялась, чтобы отец не узнал. Вот как она писала о своей семье в письмах к Т.У. Хиггин‑сону: «У меня есть брат и сестра. Моя мать не ценит мысль, а отец слишком занят своими бумагами, чтобы замечать, что мы делаем. Он покупает мне много книг, но просит меня не читать их – так как боится, что они потрясут мой разум. Все они религиозны – в отличие от меня – и каждое утро обращаются к Затмению, которое называют “Отче наш”»[141]. «Мой отец читает только по воскресеньям – он читает одинокие   и суровые   книги»[142]. «Отец вечно беспокоится – он говорит, что Смерть может прийти в любую минуту. У него есть шаблоны для всего на свете – только для меня нет (…)»[143].

Часто отец казался ей «старым и чудным иностранцем». «Иногда я скажу что‑нибудь, а он уставится на меня в каком‑то странном замешательстве, как будто я его напугала, хотя я не сказала ничего, что не сказали бы другие, – рассказывала Эмили в одном из писем. – Изредка, когда он забывает, что он адвокат, и на секунду снова превращается в человека, он говорит, что его жизнь прошла в пустыне или на острове… Так оно, наверное, и есть, потому утром я слышу его голос, и мне кажется, что он доносится откуда‑то совсем издалека и в нем слышатся морские тона и шум ветра, и он напоминает о таких далеких местах, как остров Хуан Фернандес»[144].

В 1870 г. Т.У. Хиггинсон посетил Эмили Дикинсон. Вот что он писал жене из Амхерста о ее доме и семье по горячим следам: «Большой дом провинциального адвоката, из коричневого кирпича, с высокими деревьями и садом…», «Дом, в котором каждый член семьи живет сам по себе…», «Мне кажется, ее отец не строг, но отдален от детей. Он не хотел, чтобы они читали что‑нибудь, кроме Библии…», «Она печет весь хлеб в доме, так как отец признает только ее хлеб»[145].

При всей внешней пуританской суровости Эдвард Дикинсон не был лишен воображения и тщательно скрываемой восторженности. Когда в 1853 г. открылась железная дорога, связавшая Амхерст с другими городами Новой Англии, Эдвард Дикинсон возглавил шествие пассажиров, приехавших первым поездом из Нью‑Лондона. «Он маршировал по городу во главе колонны нью‑лондонцев, как какой‑нибудь римский генерал»[146], ‑ писала Эмили брату. Кстати, эта железная дорога была построена по инициативе и при активном участии Эдварда Дикинсона. И еще один случай, связанный с отцом поэтессы, долго помнился в Амхерсте. Однажды летней ночью горожане были разбужены колокольным звоном. Полуодетые, повыскакивали из домов – думали, пожар. Оказалось, это почтенный Эдвард Дикинсон взобрался на колокольню Первой конгрегациональной церкви и всполошил набатом город, чтобы его жители могли полюбоваться очень редким для тех широт природным явлением – северным сиянием.

Эмили любила отца. В 1871 г. она писала в письме двоюродным сестрам: «Отец был очень болен. Я боялась, что он умрет, и видеть по целым дням его одинокое лицо было тяжелее, чем переносить собственное страдание»[147]. Когда в 1874 г. он умер, она написала о нем: «У него было чистое и ужасное сердце, и я думаю, другого такого не существует»[148]. И еще: «После смерти отца все священное так укрупнилось – а когда‑то было смутным»[149].

Чувства, которые Эмили питала к матери, не были столь четко выражены. Ее мать, Эмили Норкросс Дикинсон, не отличалась какими‑либо запоминающимися качествами и почти не повлияла на формирование личности будущей поэтессы. «У меня никогда не было матери. Я считаю, мать – это та, к кому ты бежишь, когда что‑то случается с тобой»[150], ‑ признавалась поэтесса Т.У. Хиггинсону при первой их встрече в 1870 г. Пятнадцатью годами раньше она писала Элизабет Холланд: «Мы с Винни… ведем отцовский дом, а мать либо лежит на диване, либо сидит в своем кресле. Я не знаю, чем она болеет»[151]. Любопытно еще одно признание, сделанное в письме тому же адресату: «Я хотела поблагодарить Вас за Вашу доброту к Винни. У нее нет отца с матерью – одна я, и у меня нет родителей – только она»[152]. Это писалось, когда оба родителя Эмили Дикинсон еще были живы. Дочерние чувства у Эмили проснулись после того, как мать серьезно заболела – в июле 1875 г. ее разбил паралич. «Когда отец был жив, я оставалась с ним, потому что ему бы меня не хватало. Теперь мать беспомощна – еще более святая обязанность»[153]. В 1882 г. мать Эмили Дикинсон скончалась. «Дорогая мать, которая не могла ходить, улетела  »[154].

Брат Эмили, Остин, по окончании Амхерстского колледжа был некоторое время школьным учителем в Бостоне, а потом год учился в Кембридже, в юридической школе Гарвардского университета, затем он вернулся домой, чтобы помогать отцу в его адвокатской конторе, хотя ему и предлагали выгодное место в одном из западных штатов. Вскоре он женился на Сьюзен Джильберт и переехал в прекрасный новый дом на соседнем участке, подаренный ему отцом. Впоследствии он унаследовал от отца не только контору, но и пост казначея колледжа. В семье он был самым близким к Эмили человеком, разделяя ее радостное восприятие природы, ее чувствительность и незащищенность перед душевной болью.

Младшая сестра, Лавиния, на первый взгляд кажется слепленной из другого теста. Эмили говорила о ней: «…если бы даже мы изначально происходили из двух разных источников… ее удивление некоторыми вещами, которые я говорю, не было бы большим»[155]. Винни, как ее звали в доме, была более здоровой и практичной (как евангельская Марфа), она с готовностью уступала сестре интеллектуальные занятия, на которые и не претендовала. Но Винни была достаточно умна и обладала чувством юмора, что было общим для обеих сестер и цементировало их дружбу. Она была незаменимой поддержкой для Эмили, которая признавалась: «Я чувствую странный страх, когда расстаюсь с ней хотя бы на час, а вдруг начнется буря и меня некому будет защитить»[156].

Эмили Дикинсон получила неплохое по тем временам образование. Сама же она думала иначе, если принять за чистую монету то, что она писала по этому поводу Т.У. Хиггинсону в 1862 г.: «Я ходила в школу, но образования – пользуясь Вашим выражением – не получила»[157]. Возможно, она не считала «образованием» (каковое, вероятно, представлялось ей чем‑то целенаправленным, системным и законченным) ту сумму знаний, которую она получила в школе.

Сначала Эмили, как и все, училась в начальной школе, а с девяти лет начала ходить в Амхерстскую академию для девочек, основателем которой, как и колледжа, был ее дед. Натаниэл Фаулер Дикинсон был убежден в том, что «дочерей необходимо хорошо образовывать… Женский ум, такой чувствительный, так хорошо поддающийся совершенствованию, нельзя оставлять в небрежении… Бог ничего не задумывал напрасно»[158]. Религиозное воспитание было только частью учебной программы академии, в которой много внимания уделялось общеобразовательным предметам. «У нас прекрасная школа… Я изучаю четыре предмета: философию, латинский язык, геологию и ботанику»[159], ‑ писала Эмили своей подруге Эбии Рут.

Свое семнадцатилетие Эмили встретила в соседнем городке Саут Хэдли, где она в то время училась в женской семинарии Маунт Холиок. Как и в академии, преподавание здесь опиралось, насколько это было возможно, на кальвинистскую религиозную догму, но это не уменьшало ценность реальных знаний, которые сообщались слушательницам на лекциях по химии, электричеству, физиологии, ботанике, алгебре, геометрии. Любимым предметом Эмили, судя по многим ее стихам с упоминаниями самых разных экзотических мест планеты, была география. Для того чтобы быть красавицей, не хватало времени. «В 6 часов мы встаем. Завтракаем в 7. Уроки начинаются в 8. В 9 мы все собираемся в актовом зале на молитву. В 10 с четвертью я читаю свой реферат по Древней истории… Ужин в 6, а затем самостоятельные занятия до отбоя, который у нас без четверти 9»[160]. Судя по тому, что занятия упомянутой ею древней историей, в отличие от географии, не оставили почти никаких следов в ее стихах, этот предмет (столь важный для поэтов) не увлек Эмили Дикинсон.

В Маунт Холиок Эмили проучилась всего один год. Общая атмосфера закрытого учебного заведения с его жестким распорядком, дисциплиной и обязательными молитвами в актовом зале, вероятно, не пришлась ей по вкусу. В частности, ей не понравилось, что в семинарии требовали соблюдения рождественского поста. И к тому же ее отец хотел, чтобы она осталась дома, считая, что так будет лучше для ее здоровья. Возможно, он чувствовал себя одиноко. Остин должен был скоро уехать в Гарвард продолжить учебу. Чтобы в одно и то же время в доме отсутствовали сразу двое – это было для Эдварда Дикинсона чересчур. На этом формальное образование Эмили Дикинсон завершилось. Но оставались книги, оставалась ее жажда знаний о земле и небе, о людях и ангелах.

На вопрос Т.У. Хиггинсона о ее любимых книгах Эмили Дикинсон отвечала: «Из поэтов у меня есть Ките, г‑н и г‑жа Браунинги. Из прозы – Рескин, сэр Томас Браун и Откровение (Иоанна Богослова)»[161]. В своем ответе она не назвала самые главные свои книги, которые постоянно читала и чаще других цитировала в письмах, причем часто цитировала по памяти, это – полный Шекспир, подаренный ей отцом, и Библия (из которой в письме упомянута только последняя ее книга).

«Пока есть Шекспир, литература стоит прочно»[162], ‑ писала она в 1871 г. Еще учась в Амхерстской академии, Эмили организовала среди учениц Шекспировское общество, в которое были приглашены и мальчики. На первом заседании общества должно было состояться чтение «Бури». Но явившийся на заседание преподаватель литературы попросил присутствующих вычеркнуть в своих экземплярах пьесы сомнительные с его точки зрения места. Эмили, естественно, взбунтовалась – какое мы имеем право редактировать Шекспира! На этом Шекспировское общество прекратило свое существование. Когда у Эмили Дикинсон заболели глаза, врач запретил ей чтение. После длительного перерыва она снова читала Шекспира и думала, зачем нужны другие книги? В 1878 г. она писала Т.У. Хиггинсону, совершившему паломничество в Европу: «Видеть Стратфорд‑он‑Эйвоне – и дрезденскую Мадонну – это почти как побывать в Раю»[163].

С Библией отношения у Эмили складывались не просто, потому что читать эту книгу ее в детстве заставляли.   Но уже в отрочестве она находила ее «занятной». С возникновением у будущей поэтессы жгучего интереса к вопросам смерти и бессмертия она начала искать в Библии ответы на свои вопросы. Найденные там ответы не всегда удовлетворяли ее, и тогда она писала стихи, пытаясь дать собственный ответ или, по крайней мере, правильно сформулировать вопрос. Словом, Библия была для Эмили Дикинсон «рабочей книгой», как, скажем, для инженеров был когда‑то такой книгой справочник Хютте.

К книгам Эмили пристрастилась с детства. Главными «поставщиками» запретного чтения были студенты отца и брат Остин. Однажды брат принес в дом повесть Г.У. Лонгфелло «Каванаг», спрятал книгу под чехол рояля и дал знать Эмили – они читали ее по очереди. Отец наконец обнаружил книгу и выразил неудовольствие. Несколько раньше этого случая один его студент был удивлен, что они не слышали о Лидии Марии Чайлд, писательнице, боровшейся против рабства, и начал приносить им ее книги и прятать их в кустах около дома. Они тогда были еще детьми… После первой книги Эмили подумала в восторге: «Вот это книга! И сколько их еще!»[164].

Начав писать стихи (это случилось, когда ей исполнилось двадцать лет), Эмили Дикинсон стала особенно остро интересоваться английскими писательницами и поэтессами, чья известность перешагнула за пределы их родного острова. Ее кумирами стали Элизабет Баррет Браунинг (а заодно и ее муж, Роберт Браунинг, на которого, вероятно, излилась часть благодати его жены), Эмили и Шарлотта Бронте и Джордж Элиот. Конечно, она читала и Эмерсона, и Торо, и Готорна, которых читали все мало‑мальски интеллигентные люди в Новой Англии, и их влияние, особенно Эмерсона, на ее творчество очевидно. Но сердце ее навсегда было отдано этим англичанкам. Автора романа «Грозовый перевал» и изданных посмертно стихов она называла «Великая Эмили Бронте»[165]. Когда в 1883 г. в Бостоне вышла биография Эмили Бронте, написанная Мэри Ф. Робинсон, Эмили Дикинсон, прочитав ее, заключила: «Не было более электризующей книги со времени “Джейн Эйр”»[166]. Надо полагать, «наэлектризовало» поэтессу не столько искусство биографа, сколько сама краткая и горестная жизнь ее знаменитой тезки.

А вот что она писала о Джордж Элиот: «Что я думаю о “Миддлмарче”? Что я думаю о славе – за исключением того, что немного есть примеров, когда “смертный сей уже облекся в бессмертие”. Джордж Элиот – один из таких примеров»[167]. Но чаще всего, после Шекспира и Библии, Эмили Дикинсон обращалась к творчеству супругов Браунингов, цитируя в письмах их поэмы и стихотворения. Когда друг ее семьи Сэмюэл Боулз путешествовал по Европе, Эмили Дикинсон написала ему: «Если там, куда Вы уехали, кто‑нибудь заговорит о г‑же Браунинг, Вы должны слушать и запоминать для нас – а если будете на ее могиле, дотроньтесь до нее рукой за меня, неизвестную Скорбящую»[168]. Из всех американок, писавших стихи, Эмили Дикинсон выделяла, пожалуй, одну Элен Хант Джексон («Стихи г‑жи Хант сильнее, чем что‑либо, написанное женщинами после г‑жи Браунинг»)[169].

Чем объяснить такой интерес к известным поэтессам и писательницам? Вероятно, Эмили Дикинсон с самого начала собственного писания пробовала примерять на себя их судьбу, их известность и искала в их жизни и творчестве черты сходства со своей жизнью, со своими мыслями и чувствами. На их примере она училась быть поэтом, видимо, по молодости лет не ведая, что поэтами рождаются и что именно это и произошло с ней – она родилась поэтом. Правда, если бы она родилась в другое время и в другой культурной среде и читала бы другие книги, она была бы другим   поэтом. Почва, на которой вырастает поэт, готовится до его рождения. И почва эта – не столько литература, сколько культура, включающая и быт, и религию.

Несмотря на то что Эмили Дикинсон была религиозной бунтаркой – отказалась от многих кальвинистских догм, на которых основывалась жизнь и мораль ее предков на протяжении по меньшей мере двух столетий, перестала посещать церковь еще при жизни отца, насмехалась над чересчур религиозными соседями, – тем не менее ее мировоззрение и характер сформировались в лоне пуританской, кальвинистской, традиции (с известной поправкой, о которой речь ниже) и ее поэзия несет следы многократного чтения Библии и знания религиозных гимнов, которые прихожане Первой конгрегацио‑нальной церкви Амхерста распевали во время воскресных богослужений. От такого наследства трудно полностью освободиться, даже если очень захотеть.

Роберт Пени Уоррен писал: «У многих художников прошлого, вероятно, у большинства из них, мышление отчасти было сформировано еще до того, как они начали писать. Например, так можно подумать о Готорне, идеи и темы которого, столь прямо и четко сформулированные, исходили из окружающей атмосферы Новой Англии. Это же очевидно и в отношении Эмили

Дикинсон и Германа Мелвилла»[170]. Это будет вполне справедливо в отношении Эмили Дикинсон, если подчеркнуть в приведенном высказывании слово «отчасти», чтобы оно не потерялось и не забылось. Да, поэтесса впитала «с молоком матери» кальвинистскую идею о врожденной греховности человека, и ей стоило, вероятно, больших усилий отвергнуть ее в конце концов. Да, с первого дня жизни она дышала атмосферой Новой Англии. Но нельзя забывать, что в этой же атмосфере родился трансцендентализм Эмерсона, согласно которому человек выше любой идеи, поскольку сам является сверхдушой, то есть изначально совершенен и безгреховен. Так что речь должна идти о борьбе идей, даже о битве идей, полем которой была душа художника. Эта борьба происходила в быстро менявшейся   атмосфере Новой Англии первой половины XIX в., о чем следует сказать несколько подробнее.

В XVI в. церковь Англии под влиянием идей немецкой реформации, а также в силу политических причин отделилась от римско‑католической церкви, перестав подчиняться римскому первосвященнику, но сохранила сан епископа и архиепископа. Некоторые группы верующих в Англии, в особенности последователи учения Кальвина, не были удовлетворены такой половинчатой реформой церкви. Одни хотели стереть все следы католического богослужения в религиозной практике и католических догм, делая акцент на проповеди и Библии как главных средствах привлечения душ ко Христу. Этих обычно называли пуританами. Другие хотели всего лишь усилить контроль за приходами и епископами. Эти назывались пресвитерианами. Третьи хотели, чтобы каждая конгрегация сама решала, каким формам служения Богу ей следовать. Этих называли конгрегационалистами, или сепаратистами. (Кстати, группа сепаратистов первой приплыла в Новую Англию на корабле «Мэйфлауэр» в 1620 г. и высадилась в Плимуте. Их стали называть «отцами‑пилигримами».) Были и другие группы, но всех их объединяло желание очистить церковь от вековых наслоений вполне земного происхождения, и поэтому всех их можно называть пуританами (от английского слова риге   – чистый).

С 1628 г. в Новый Свет начали перебираться в массовом порядке собственно пуритане (наиболее радикальная часть религиозных диссидентов), среди которых был и приплывший в 1630 г. Натаниэл Дикинсон – предок поэтессы. Они надеялись основать в Америке идеальную республику, соответствующую их кальвинистской теологии, Новый Иерусалим, «Царство Божье» на земле. Для начала же они основали Компанию Массачусетсского залива и свою колонию на месте нынешнего Бостона.

Пуританизм, однако, представлял собою нечто большее, нежели только отношение к формам вероисповедания и церковной организации. И тогда, как и сейчас, этим словом обозначался строгий образ жизни, чрезмерная забота о нравственном поведении, которая нередко приводит к беззаконному вмешательству в личную жизнь соседей, отрицание и всяческое подавление действий и манер, которые в наше время уже не считаются предосудительными. Таковы были худшие стороны пуританизма. Лучшими его сторонами были наделение человека чувством социальной ответственности и серьезное отношение к жизни, за которым стояли интеллектуальная убежденность и искренняя набожность.

В основе пуританской серьезности лежал кальвинизм – суровая и догматическая теология, созданная женевским религиозным реформатором Жаном Кальвином (1509–1564). Кальвинизм представляет Бога сувереном, против власти которого человек в лице Адама взбунтовался, порвав священный и торжественный договор между ними. На Адама и весь его род пало справедливое возмездие. Однако через Христа человеку был дан вторично шанс, но, правда, этот шанс распространяется только на тех, кого Бог «избрал» быть спасенным от геенны огненной. Большинству людей предопределено проклятие, которого они заслуживают. Хотя никто не может быть уверен в том, что попадет в число немногих счастливчиков, кому предопределено спасение, жизнь должна проходить в постоянных поисках знаков божественной воли. Жить постоянно на виду у Бога и стараться следовать его воле – вот цель кальвиниста и исток «сознания Новой Англии», определявшего до известного времени ее атмосферу.

Кальвинизм был главенствующей теологией (можно сказать, идеологией) Новой Англии в течение всего колониального периода, и он продолжает жить в ней в той или иной степени в формальных символах веры всех протестантских церквей Америки, кроме лютеранской. Некальвинисты всегда считали его «грубым» – главным образом из‑за того, что он унижал человеческую природу, считая ее изначально испорченной, искаженной первородным грехом и восстановимой только по милости Бога.

Эти принципы имели определенный практический эффект во всех областях жизни переселенцев. В 1636 г. был основан Гарвардский университет, и Новая Англия начала строить свою культуру. В искусствах содержание, конечно же, господствовало над формой, ибо пуритане, суровые и возвышенные люди, считали, что если уж искусство должно существовать, то оно обязано посвятить себя скорее научению, нежели развлечению. Пуританский религиозный деятель и публицист Коттон Мэзер (1663–1726) защищал в литературе «способ письма, с помощью которого автор стремится дать читателю нечто полезное в каждом абзаце». Он же предостерегал поэта‑пуритани‑на: «Не увлекайся поэзией настолько, чтобы она завладела тобой целиком, заставляя все время исписывать страстными виршами многие листы. Не допускай, чтобы не хлеб твой насущный, а приправа поглотила аппетит»[171].

Пуританское наследие не могло не сказаться на мировоззрении, миро‑чувствии и творчестве Эмили Дикинсон, но от многого в нем, от наиболее мрачных его элементов ей удалось освободиться еще в молодости. И помогли ей в этом книги Эмерсона, Торо и их кумира Карлейл я, полные веры в человека и его возможности.

«Империя пилигримов, кажется, клонится к упадку», – писала поэтесса в 1881 г. в письме к Элизабет Холланд. Упадок «империи пилигримов» начался еще до рождения Эмили Дикинсон. В годы формирования ее личности атмосфера в Новой Англии уже заметно изменилась. А через пять лет после ее смерти престарелый Уолт Уитмен напишет: «Я всегда буду с уважением говорить о пуританстве и о том, что из него проистекает, но должен при этом сказать, что для столь обширной и разнообразной – географически и творчески – Федерации пуританские мерила оказываются тормозящими, узкими…»[172] Он с полным правом мог бы употребить прошедшее время: «оказались».

Похоже, что, кроме индейцев и бизонов, все остальное пришло в Америку из Европы. В том числе и свободомыслие. В религии это свободомыслие приняло форму унитарианства, или, с точки зрения кальвинистов, уни‑тарианской ереси. Оформилась и обосновалась эта ересь в Бостоне и его окрестностях, в частности, в Кембридже, то есть в Гарвардском университете[173]. В сфере светской мысли естественным продолжением унитарианства стало философское учение, получившее название трансцендентализма, причем география распространения последнего совпадала с унитарианст‑вом – восток штата Массачусетс. «Великим апостолом унитарианцев» называют Уильяма Эллери Чаннинга, о котором нельзя не сказать здесь несколько слов.

Уроженец Ньюпорта в штате Род Айленд, выпускник Гарвардского университета, теолог У.Э. Чаннинг (1780–1842) в молодости служил домашним учителем в штате Вирджиния в семье плантатора‑рабовладельца. Близкое знакомство с рабством, а также чтение сочинений Жан Жака Руссо сделали У.Э. Чаннинга убежденным аболиционистом, сторонником освобождения негров. В 1803 г. он возвращается в Новую Англию и принимает в качестве пастора церковный приход в Бостоне. Но молодой пастор очень скоро обнаружил, что не может следовать суровой кальвинистской вере своих отцов, ибо под влиянием европейских просветителей глубоко уверовал в изначальную доброту Бога, совершенство человеческой природы и свободу воли. У него не было намерения создавать новую секту, но ему нужно было как‑то назвать свою теологию, и он назвал ее «унитарианской» (в отличие от три‑нитарианской, кальвинистской), так как отстаивал идею единого Бога в противоположность догмату о Святой Троице. Название, а также некоторые идеи он заимствовал у секты унитариев, которая образовалась в европейском протестантизме еще в XVI в. Вместе с догматом о Троице унитариан‑ская теология отрицала божественность Христа, учение о грехопадении и искуплении, церковные таинства (в том числе крещение и причастие). У.Э. Чаннинг стал лидером религиозного либерализма в Новой Англии, привлекавшего многих сторонников. Доктрина Чаннинга, которую он повторял и развивал от проповеди к проповеди, – «каждое человеческое существо носит в себе величайшую во всей Вселенной идею Бога» – позволяет считать его предшественником трансцендентализма.

Кружок трансценденталистов, группировавшихся вокруг поэта, эссеиста и философа Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882), сложился в 1830‑е годы. В число участников «трансцендентального клуба» входили в разное время от

15 до 20 человек, в том числе видный аболиционист Теодор Паркер, пропагандист передовых педагогических идей Амос Олкотт, деятель американского фурьеризма Джордж Рипли, литературный критик и идеолог женского равноправия Маргарет Фуллер и другие. Из писателей, кроме Генри Дэвида Торо, к кружку был близок романтик Натаниел Готорн. Центром трансцендентализма стал Конкорд, маленький городок в штате Массачусетс, где постоянно жили Эмерсон и Торо, которые нас интересуют в первую очередь, поскольку их влияние, особенно первого, на Эмили Дикинсон бесспорно и весьма значительно.

К истокам американского трансцендентализма, кроме идей У.Э. Чаннинга, нужно отнести и немецкую идеалистическую философию. Своим названием, как, впрочем, и стимулом к возникновению и главной мыслью, трансцендентализм обязан Иммануилу Канту, который в своей «Критике чистого разума» пользуется этим термином (трансцендентальный – выходящий за пределы опыта, предшествующий ему, изначально присущий рассудку). Но если, скажем, Теодор Паркер или Маргарет Фуллер познакомились с философией Канта, читая его труды в оригинале, то Эмерсон и Торо узнали ее из эссе Кольриджа и Карлейля, из поэзии Вордсворта. Кант обнаружил потребность человеческой природы в великих руководящих принципах, таких, как Бог, Свобода и Бессмертие, необходимость в трансцендентальном знании, получаемом благодаря слиянию со всеохватывающей Вселенной, которую Эмерсон называл «Сверхдушой». Это слияние достигается частично через контакт с природой (покровом Бога), частично через подчинение диктату инстинкта и «Внутреннего Света». Первой работой Эмерсона был трактат «Природа» (1836), ставший одним из главных его философских трудов.

Говоря об истоках трансцендентализма, нужно иметь в виду также и то, что промышленное развитие в Новой Англии шло опережающими темпами по сравнению с другими регионами Северной Америки, и трансцендентали‑стов тревожила судьба человеческой личности в условиях все большего отчуждения труженика от результатов его труда. Но этот мотив все‑таки не был главным в их философии и публицистике, хотя антикапиталистические и романтико‑утопические идеи можно встретить на многих страницах книг Эмерсона и Торо.

Исторически трансцендентализм, который включал в узкий кружок своих адептов нескольких унитарианских священников (в том числе бывшего священника Эмерсона), был порождением и продолжением реакции против пуританизма, возникшей первоначально в форме унитарианства. В то вре