Глава 4. Чаяние чайки, вычаивающей чайчонка

 

Старый резчик по дереву. Учени­ком резал плохо, чаще ранился. По­том начались крепкие ученические работы. Дальше профессионализм, но профессионализм бездушный. Слишком много отвлекался. Когда пришла любовь к делу и дело стало главным, центральным — начали по­лучаться вещи яркие, мощные. Насту­пила старость. Стекла очков толсте­ли. Руки дрожали. Суставы распухли от артрита, и резчик понял, что не может вырезать даже простой дере­вянной ложки. Он заплакал, взмолил­ся Богу: «Господи, да как же!» и вне­запно в остром прозрении понял, что резал он не дерево, а нечто гораздо более важное. Вырезал самого себя…

Йозеф Эметс, венгерский философ

 

Когда человек говорит, что любит осень, а дру­гой, что терпеть ее не может — оба говорят одно и то же. Разногласия, в принципе, — фильтрация впе­чатлений. Первый представляет пронизанный солнцем сентябрьский день и ветерок, штопором закру­чивающий березовые листья. Второй же — ранний вечер, холод, тоску и непрерывный дождь.

Ирка ничего не представляла. Она стояла у окна «Приюта валькирий» и бодала его горячим лбом. Рядом переминался с ласты на ласту недовольный Антигон. Круглоголовые фонари торчали вдоль ал­леи, освещая только собственные лысые макушки. Вокруг них серебристыми нитями чертился дождь.

В Сокольниках прокладывали новые дорожки. В окно «Приюта валькирий» видна была куча сере­бристого строительного песка. Чтобы ее не размы­ло дождями, кучу покрыли черным полиэтиленом, похожим на лежащего человека. Вчера вечером, ког­да Ирке стало совсем тоскливо, она прямо из окна прыгнула на кучу и долго лежала, а полиэтилен шур­шал от ветра.

Сейчас у залитой дождем черной горы сидела мокрая дворняга и, подняв морду, вслушивалась в тучи — именно вслушивалась, потому что увидеть что-то было нереально.

Ирке неприятно было смотреть на эту собаку, потому что рядом с ней трудно ощущать себя не­счастной. Слишком бросается в глаза, насколько че­ловек меньше терпит, чем самое последнее живот­ное. В десятки раз меньше переносит. В сотни раз больше имеет. А насколько тревожнее, ропотливее.

— Сгинь отсюда! — крикнула Ирка в окно. Собака сразу вскочила и вильнула хвостом. Ирка

поняла, чего она ждала.

— Антигон! Тут к тебе пришли! — позвала она. Кикимор взгромоздился на подоконник. В руках

у него было причудливое орудие, изготовленное из подставки для телескопа, куска пластиковой водосточной трубы, выпрошенной у Корнелия доски эдемского дерева и конфискованных у суккуба под­тяжек.

— Тэк… чуточку правее… ниже… ага… в самый раз! — бубнил Антигон.

Приложился к трубе, проверил прицел и, оття­нув подтяжки, отпустил их. Рядом с собакой в землю Врезался апельсин и запрыгал к беговой дорожке. Потом еще один, и еще. Апельсиновый град продол­жился секунд десять. Антигон прыгал у водосточной трубы, пытаясь его остановить.

Скулящая собака, сшибленная с лап апельсином, скрылась за деревьями.

— Ты чего? — спросила Ирка.

— Не знаю, гадская хозяйка! Вчера там сосиски были! Вечно они в своем супермаркете все перестав­ляют! Найду, кто это делает: насмерть защекочу! — оправдываясь, заявил Антигон.

В его неудачах постоянно виноват оказывался кто-то другой.

Ирка дернула дверцу шкафа, и оттуда на нее шагнул человек. Она заслонилась руками. Человек тоже испугался: дернулся и заслонился. Зеркало! Ирка нервно засмеялась, хотела остановиться, но не смогла. Смех перешел в рыдания. У нее началась истерика.

Потом встала и подошла к зеркалу. Лицо, вы­нырнувшее в стекле, показалось ей незнакомым. Большелобое, некрасивое, с маленьким упрямым подбородком. На Ирку оно смотрело враждебно, с подозрением. Глаза — красные, уставшие от чтения. Глубоко несчастный человек, окопавшийся в своем внутреннем пространстве. В сущности, право быть любимым — главное право каждого человека. А она никому, совсем никому не нужна! И никогда не бу­дет нужна!

Мысли двигались цепочкой, тоскливые, без­радостные, давящие. Шуршащие, как ползущая по фольге кобра, они становились все громче, все от­четливее.

— Убей себя! Хуже все равно не будет! Хватит терпеть — убей! — услышала Ирка голос, который был, скорее всего, ее собственным.

Валькирия-одиночка вздрогнула. Подошла к окну. На миг ей показалось, что там, на аллее, стоит Багров и смотрит на нее. Но нет. Просто поздний бегун.

Да, правда, хуже не будет! Осень. Дождливая хмарь. Тоска. Жажда света и солнца. И все беспо­лезно!

Ирка призвала копье. Медленно повернула его наконечником к себе. Наконечник полыхал. Один укол, одно прикосновение — и все кончено. Мед­ленно, очень медленно Ирка занесла копье вперед на всю длину руки. Привычно оценила дистанцию: замах небольшой, но должно хватить. Сердце у нее не билось, а проваливалось куда-то. И правда, как просто! Только один укол!

— Давай! — повторно шепнул голос.

— Да! — сказала Ирка сквозь зубы. — Пора!

Она сделала быстрый бросок мимо плеча, за спи­ну. Повернулась. Копье валькирии не знало промаха. На стене, пригвожденный копьем, болтался дохлый молоденький комиссионер, медленно теряющий морок невидимости. На шее у него качались два ша­рика на нитке. Ага, дистанционный передатчик мыс­лей… Так она и думала!

Ирка взяла копье за древко и, раскачав, выдер­нула.

— Знаешь, на чем ты прокололся? Слишком спе­шил… По мне, так право человека — любить самому. Ныть любимым — глубокий факультатив, — объяснила она.

Зажав пальцами нос, Антигон отправился выно­сить пластилин.

Около полуночи, когда Ирка не выла волком только из опасения действительно превратиться в волчицу, к ней пришла Бэтла. Она была свежа, бодра и в каждой руке держала по шоколадке. На волосах у валькирии сонного копья мелкими каплями дрожал дождь.

— О, привет, поганка! Иди сюда — я тебя лелеять буду! — крикнула она Антигону, бросаясь его обни­мать. Кикимор, плюясь и ругаясь, полез прятаться под стол.

Бэтла засмеялась и круглым локтем ударила в центр рамы.

— Ну и душно тут у тебя! Человек как подсолнух! Ему нужен воздух и свет!

Окно чавкнуло. Шпингалет отлетел. В раму уда­рило косым дождем. Внизу, у кучи песка, сидел на корточках оруженосец Бэтлы Алексей и кормил «апельсиновую» собаку полуметровой палкой кол­басы.

Ирка толкнула стол ногой.

— Мне плакать хочется! — пожаловалась она.

— Так плачь! И пробеги под дождем километров пять! Вместе с плачем прочухивает на раз! — посо­ветовала Бэтла, насильно забрасывая ей в рот кусок шоколада.

Ирка прожевала.

— А теперь двинули! — Бэтла подтолкнула ее к люку.

— Куда?

— К Фулоне. — Бэтла заглянула под стол, отку­да на нее таращился Антигон. — Вылезай, ворчун! С нами пойдешь!

Они перелезли через забор Сокольников и ста­ли ловить машину. Расшалившаяся Бэтла раскру­тила Антигона за ласту и под мороком младенца забросила в окно проезжавшего мимо такси. Пове­селевший после нашатыря водитель привез их к Фулоне.

Все валькирии были уже тут. Ламина кокетнича­ла с оруженосцами. Один укрывал ей пледом ноги, другого она томно просила помешать ей ложечкой чай, потому что «тут нужна твердая мужская рука». Свое копье, однако, твердой мужской руке она ни­когда бы не доверила.

Хола разговаривала по телефону со своей подру­гой Нюрочкой. Эта Нюрочка была известна тем, что ей все требовалось бесконечно разжевывать.

— Ты сегодня особенно тормознутая! Как может муж моей сестры быть не замужем? Тьфу, ты… ну, ко­роче, ты поняла…

Таамаг за что-то разозлилась на оруженосца Ильги, посадила его на шкаф и велела не слезать двад­цать минут. Оруженосец сидел на шкафу, не сводил взгляда с часов и делал вид, что это очень забавная шутка.

Ильга, только что вернувшаяся с работы, тихо умирала на стуле у окна.

— Я так больше не могу! — стонала она. — Я уво­люсь! Мало того, что со мной в комнате сидят шесть тупых наседок! Так они завели себе кучу разных карточек, целый день переставляют их и обсуждают, кому на что надо звонить, чтобы было дешевле!

— А ты осуждаешь! — сказала Хаара.

— Чихать! Осуждать, что кто-то осуждает, хуже, чем самой осуждать! — заявила Ильга.

Ирка громко кашлянула, обозначая свое присут­ствие в комнате. Заметив ее, другие валькирии сразу замолчали, и из разобщенных ссорящихся женщин Стали единой отторгающей стеной. Ирка в очередной раз почувствовала, что можно ссориться и оста­ваться при этом своим, а можно всем улыбаться и быть чужим.

Правда, и у Ирки имелись тут свои защитницы: неуклюжая, грохочущая Таамаг, Бэтла и Гелата.

Гелата толкнула Ирку на свой стул, задвинула ее в удобный уголок за шкафом и принялась закарм­ливать насмерть, решительно собирая с тарелок других валькирий все, что было стоящего. У кого-то кусок торта, у кого-то куриную ножку. Другие валь­кирии тихо сопели, но возражать никто не решался. При всей своей кажущейся мягкости внутри Гелата была стальная.

Ирка отважно мешала крем с мясом, поочеред­но откусывая от торта и ножки. Она смотрела на Гелату — такую светлую, улыбающуюся, и думала, что никаких поводов для радости у той нет. Интересная она, Гелата! Живет в Солнцеве с получужой старуш­кой, у которой сто две болячки на неделе, не считая обид на весь мир и дурных настроений. Вещей — полтора чемодана, да и с теми согласится расстаться в любой момент. Похвалишь что-нибудь — момен­тально дарит.

Будущее? Личная жизнь? Говорить нечего. Лич­ная жизнь валькирии — ее копье, щит и шлем. Измен они не прощают. И при всем при этом из валькирий Гелата самая радостная. Счастлива напролом, вопре­ки всему. Точнее Ирка не могла выразить и путалась в противоречивых понятиях.

Бэтла выскользнула в коридор, почти сразу вер­нулась и поманила за собой Ирку.

— Давай! Ни пуха! — сказала она, вталкивая ее в соседнюю комнату.

Фулона сидела у шкафа, непривычно тихая и до­машняя.

— Добрый вечер!.. Не передашь мне вон ту ко­робку? За шторой! — попросила она.

Ирка отодвинула штору. На подоконнике стоя­ла поцарапанная жестяная коробка. В таких хранят иголки, наперстки, батарейки.

— Сейф, — пояснила Фулона. — Сейф валькирий. В нем то, что наши предшественницы собрали за все время существования валькирий.

Ирка недоверчиво хмыкнула. Ей казалось, такой сейф можно вскрыть ключом для консервных банок.

— Сними крышку! — предложила Фулона.

Воспользовавшись разрешением, Ирка загляну­ла. Ничего. Пустая коробка, если не считать катуш­ки белых ниток. Блестящее дно с несколькими пят­нышками ржавчины.

— Положи туда чего-нибудь!

Долго не выбирая, Ирка сунула в коробку мокрую чайную ложку из стоявшей тут же чашки. Фулона по­морщилась.

— Послушай, одиночка! Ты бы ее хоть вытерла! Ирка смутилась.

— Доставать?

— Давно пора, — кивнула валькирия золотого копья.

Ирка, не глядя, попыталась достать ложку. Паль­цы лязгнули о дно. Пусто. Ирка встряхнула коробку. Внутри загремела катушка с нитками.

— А как теперь вытащить?

— Это сейф. Положить может любой. Достать только я. Ну или, если я погибну, другая валькирия золотого копья.

— А если кто-то похитит всю коробку? — пред­положила Ирка.

— Давай! Уноси! — легко согласилась Фулона.

Коробку Ирка подняла легко, подумаешь: жестян­ка, но выйти с ней из комнаты не смогла. Страшная тяжесть придавила коробку к полу.

— Громоздкая штука эти кони на Большом теа­тре! — сочувственно сказала валькирия золотого копья.

— Так они…

— Пространственно окольцованы, — кивнула Фулона и достала ложку:

— Помой, если тебе не сложно. Ненавижу гряз­ную посуду!.. Нет, не сейчас, потом! Пока взгляни на это!

Рука Фулоны вновь нырнула в коробку и выудила высокий бронзовый кувшин восточной работы. Не­вероятно, но кувшин казался вдвое выше коробки и раза в полтора шире. Горлышко залито сургучом.

— Стражи света ищут Буслаеву ножны. На мой взгляд, ему полезнее была бы трепка, но тут уж ни­чего не попишешь… Ножны так ножны! — сказала валькирия золотого копья. — Уверена, что не найдут. Комиссионеры и суккубы слишком изворотли­вы. Поэтому мы найдем их сами. С помощью этого вот…

Фулона ногтем щелкнула по кувшину.

— Здесь один из семи джиннских королей, по­глотивший в битве двенадцать тысяч джиннов и впитавший их силы. Потом другие шесть королей объединились и заточили его в кувшин.

— А почему заточили?

— Он зациклился, — пояснила валькирия зо­лотого копья. — Но все равно это очень сильный джинн. У него уникальное чутье. Дай ему осенний лист, и он расскажет тебе путь всех его атомов за три тысячи лет.

— Хотите, чтобы мы освободили спятившего джинна? — осторожно спросила Ирка.

Фулона укоризненно подняла палец.

— Зациклившегося! — поправила она. — Это раз­ные вещи. Джиннов вечно клинит на чем-нибудь определенном. Придумывают себе правило и начи­нают ему следовать. Один засыпает песком колодцы, другой превращает овец в блондинок, блондинок — в ящериц, а ящериц — в овец… Тысячи, миллионы повторений одного и того же.

Фулона царапнула ногтем по горлышку. Окру­жавшие его древние буквы походили на узор. Соб­ственно, за узор Ирка их и приняла.

— Мы разобрались бы и сами, но меня несколько смутила надпись: «Не нарушай мой покой! Уничтожу живого и рассыплю прахом мертвого! Найду тебе все, что ты захочешь! Но горе, если ты не пожела­ешь этого взять!»

— «Уничтожу живого и рассыплю прахом мерт­вого?» — вопросительно повторила Ирка.

— И не сомневаюсь, что он сдержит обещание. Значит, нам нужен кто-нибудь не совсем живой и не очень мертвый… — Фулона тактично опустила глаза

и увидела на ковре нитку.

«Багров?» — хотела спросить Ирка, но не реши­лась. Она боялась услышать: «нет!» и потерять на­дежду.

Фулона наматывала поднятую нитку на палец. Ее интересовало только это.

— Там на столе конверт… Возьми! — сказала она. В конверте оказались четыре билета. Первый до

Белгорода. Курский вокзал, восемь утра. Остальные три — на обратный поезд до Москвы. Один на нее, другой на Мефодия Буслаева, третий — на Матвея Багрова. Ирка смотрела на билет, и буквы уплывали. Фулона заглянула ей через плечо.

— Договориться с джинном может только некромаг, потому что сознание у джиннов… э-э… почти такое же упертое. Ну-ка, дай на билеты взглянуть! Фамилию верно написали?

Ирка поняла, что отдать билеты не может — не разжимается рука. Фулона понимающе усмехнулась.

— Так, значит, Матвей… — спросила Ирка.

— … прощен, прощен!.. — отозвалась Фулона. — Не надо меня благодарить! Он прощен светом. Я со своим поручением примазалась позже. И поверь, риск немаленький. Джинны хуже психов. Никогда не знаешь, чего от них ждать в следующий момент: цветочек подарят или вилку в глаз вгонят.

От Ирки ускользал смысл слов. Она так одереве­нела в своей тоске, что, как зимний сугроб, никак не могла поверить в весну и растаять.

— А откуда вы знаете, что Багров в Белгороде? — спросила Ирка сдавленным голосом.

— Его Буслаев нашел… Где-то в товарняке… Ну все, марш собираться!

Ирка на секунду закрыла глаза. До поезда еще больше половины ночи. Потом двенадцать часов до Белгорода. Значит, она увидит Багрова только через сутки. Невыносимо долго.

— А можно я… — начала Ирка.

— Никаких дальних телепортаций! Кувшин — а ты берешь его с собой — их не перенесет. Или хо­чешь иметь дело с разгневанным джинном?

* * *

По Большой Дмитровке ветер нес подпрыгива­ющую журнальную обложку. Телезвезда с обложки продолжала терпеливо улыбаться, хотя ее скребло лицом об асфальт.

Кривоногий полумладенец с лицом дряхлого старца махнул бамбуковой тросточкой. Зигя в точ­ности повторил его движение, но уже булавой. Ко­миссионер по прозвищу Дук-Дук прекратил свое существование.

Другие комиссионеры стояли навытяжку и мелко дрожали.

— Он же сдал норму! — робко подал голос Тухломоша.

Пуфс достал платок и вытер с лица пластилино­вые брызги. Он слегка запыхался, махнув тростью.

— Не сдал. Норма увеличилась, — сказал он одышливо.

— Давно? — встревожился Тухломон.

По носу Пуфса прокатилась многоцветная волна, стекшая с его кончика большой прозрачной каплей. Новый начальник русского отдела ловко поймал ка­плю сгибом пальца.

— С этой секунды! Марш работать! — сказал он нежным голосом.

Уцелевшие комиссионеры с готовностью сги­нули. Тухломоша ухитрился пальцами правой ноги стащить зажиленные эйдосы, которые бедный Дук-Дук прятал в бумажке, приклеенной к большому пальцу левой ноги.

В комнате остался один Ромасюсик. Он стоял и кокетливо ковырял пальцем в ухе, где у него поме­щалась целая кладовая звуков.

— Ну? Где? — поторопил его Пуфс. Ромасюсик сунул руку за пазуху и извлек акку­ратную тетрадку, завязанную зеленой ленточкой.

— Вот: вся минувшая неделя, — сообщил он сдоб­ным голосом.

Пуфс сорвал ленточку. Почерк у Ромасюсика был каллиграфический. Каждая буква, толстая и сдобная, кричала: «Я Ромасюсик! А я, что ли, не Ромасюсик?»

30 сентября.

8.00. Стал будить ее по полученному накануне распоряжению.

8.10. Открыла глазки.

8.12. Сказала мне моим голосом: «Отвали!»

8.15. Толкнула меня ножкой в личико.

920. Скушала булочку и выпила чаю.

10.05. Катались с господином Зигей на асфаль­тоукладчике. Въехали в витрину кафе.

10.10. Господин Зигя изволил поперхнуться тор­том. Стучала его по спине табуретом.

10.15. Господин Зигя поперхнулся еще одним тортом.

11.00. Засмеялась, увидев раздавленного щенка. Поблизости произойти пожар и небольшое наво­днение.

12.20. Господин Зигя прыгал по крышам трол­лейбусов. Порезал палец. Оказала ему помощь.

Пуфс посмотрел на босые ступни Зиги. Большой палец был обмотан тряпкой.

— Нашла кого жалеть! На нем все заживает, как на кошке! — пробурчал Пуфс. — Я просил писать только самое важное! Говорила о Мефе? Что? Встре­чалась с кем-нибудь из светлых?

— Нет. Но несколько раз повторила, что ее все достали. А раз все, получается, и мрак тоже? — с хи­трой рожицей сказал Ромасюсик и ушел, сопрово­ждаемый тучей ос.

Пуфс продолжал задумчиво листать тетрадку.

Пахнуло дымом. Из стены вышагнул посланец Тартара Рамсес II, отставной фараон, заведующий отделом искаженных артефактов, чье первое тело пылилось в одной из забытых пирамид. Изредка Рамсес навещал свое тело и играл ему на лютне, то­скуя по былым временам. Это был типичный канце­лярист — рыхлый, в закапанном халате, с головой, похожей на редьку; с бородавкой на носу, которая в действительности была амулетом счастья. На одной цепи с дархом у него болталась чернильница-непроливайка.

Пуфс и Рамсес ненавидели друг друга. В службе оба были примерно равновесны. Поговаривали, их примеряют на одно место в Генеральном Совете мрака.

— Нас никто не подслушивает? — спросил мни­тельный Рамсес.

Пуфс пяткой тщательно растер по полу уцелев­шее ухо Дук-Дука, которое начало уже отращивать тараканьи ножки.

— Отлично. Нам сообщили, что щит уже у Бусла­ева! Свет проглотил наживку. Долго же мы ждали! — сказал канцелярист.

Пуфс с трудом сдержал раздражение. О щите он еще утром узнал от вездесущего Тухломона.

Ему хотелось махнуть тросточкой, чтобы Зигя и Рамсесу проломил голову. Парадокс бытия: слуги мрака не слишком ладят с себе подобными, предпо­читая при малейшей возможности паразитировать на свете. Кого хочет в жены старый скряга? — Ти­хую, добрую, скромную. А о каком стороже своих сокровищ мечтает вороватый делец? — О честном, верном, преданном, а еще лучше о собаке, потому что людям он вообще не верит.

Все же Пуфс счел полезным забиться в админи­стративном восторге. Увидев на лице у посланца Тартара коварную улыбочку, Пуфс мнительно обер­нулся и понял, в чем дело. Он забыл разорвать с Зигей контакт, и гигант, сам того не желая, его пере­дразнивал.

— Сгинь! — велел Пуфc.

Предоставленный сам себе великан мгновенно избавился от булавы и сунул палец в рот.

— А посему тут фезде пластилинчик? Кто играл­ся в пластилинчик? Зигя хосет се-нить шладенькое! Где моя мама? — заскулил гигант.

— Ис-чез-ни! — раздельно повторил Пуфс. Тело повернулось и, томясь, утопало искать Пра­сковью. Рамсес проводил его кошачьими глазками. Пуфc понял — к вечеру над ним будет потешаться вся канцелярия, и так разозлился, что в нем скис вчерашний ужин.

— Пока щит у Мефа, мы хозяева его меча. По нашему приказу меч атакует того, кого мы выберем. Хотя бы и самого Троила, — сказал Рамсес.

Пуфc дернул себя за бородку. Он понимал ра­дость Рамсеса: два столетия подряд тот терпеливо способствовал перерождению артефакта, после чего незаметно сплавил его в Тибидохс. И вот те­перь в давно расставленную сеть заплыла наконец рыба.

— Не факт, что Троил захочет увидеть Мефа! — завистливо возразил Пуфc.

— Перед решающим боем, который определит судьбу света и мрака? Уверен, что захочет… и тогда триумф мрака будет полным… меч Буслаева зарубит Троила, а Арей покончит с Мефом, — сказал Рамсес.

— А как мы подгадаем момент, когда нужно на­править меч в Троила? Насколько я понимаю, в Эде­ме никого из наших нет, — поинтересовался Пуфc.

Рамсес усмехнулся.

— Кто тебе сказал, что Троил будет встречаться с Мефом в Эдеме? Буслаев пока недостоин Эдема и не сможет туда попасть. Встреча произойдет в Москве. Других вариантов нет.

— А обстоятельства?

— Мы их создадим. Свет прикрывает Буслаева. За ним постоянно следуют двое златокрылых. Он об этом не подозревает, разумеется. Оба держатся на приличной высоте… Ну а дальше уже не твоя про­блема, Пуфc! Занимайся своей работой! Меч Мефа у нас на службе.

— Но это пока у него нет ножен, — вскользь за­метил Пуфc.

— Именно поэтому тебе приказано найти ножны в десятидневный срок и представить их в главную канцелярию! — Рамсес глазками указал на пол, что­бы Пуфc лучше усвоил, чье это распоряжение. Зигги пожелтел, ненавидя Рамсеса с избыточной силой.

— Не сочти за недоверие, но распишись, пожа­луйста, что получил приказ… — сухо сказал Рамсес и сунул Пуфсу пергамент с иголкой. Получив заветное пятнышко крови, он спрятал пергамент и, кивнув Пуфсу, скрылся в трещине штукатурки.

Пуфc дернул веревку колокольчика. Почти сра­зу в кабинет просунулась голова младшего стража Фирса — похожая на вытянутую тепличную редьку, с торчащими пучком зеленоватыми волосами. Фирс рвался услужить, и Пуфc предположил, что сегод­ня, принимая комиссионеров, его юный помощник незаметно припрятал под ногтями несколько эйдосов. Техника простая: считая, сдвигаешь эйдосы пальцем, потом незаметно пропускаешь один под ногтем, который заранее смазываешь клеем или медом.

По неопытности Фирс подошел слишком близ­ко. Его голодный дарх, извиваясь, потянулся к рас­кормленному дарху Пуфса. Пуфc предупреждающе кашлянул. Фирс торопливо дернул цепь и перекинул дарх за спину. Оба стража — начальник и подчинен­ный — притворились, что ничего не видели, и ми­лейшим образом улыбнулись друг другу.

— Садитесь, двуг мой! — прелестно картавя, предложил Пуфc. Кончик носа у него приветливо порозовел.

Фирс осторожно опустился на краешек стула, за­няв ровно столько места, сколько могла бы занять решившая отдохнуть муха.

— Мне нужен лишенец! — сказал Пуфc. Младшему стражу стало не по себе. Тот, кто вы­зывает лишенца, подвергает себя страшному риску.

— С ним не договоришься! Что мы ему предло­жим? — пролепетал он.

— Не твое дело. Позови лишенца! Ближайшего, который найдется! — вкрадчиво повторил Пуфc.

— Может быть, тогда вы сами… — пискнул Фирс. Пуфc остановился. У него начал белеть нос. Фирс

пугливо вскочил, приблизился к трещине в полу, со­единяющей резиденцию с Тартаром, и пальцем на­чертил на плитах руну. Не хватало только маленько­го штриха. Собственно, этот штрих и был гарантом серьезности намерений вызывающего.

С укором оглянувшись на Пуфса, младший страж укусил себя за палец и поставил внутри руны жир­ную кровавую точку. Кровь вскипела и свернулась. Трещина в плитах пола заполнилась туманом. На­чальник русского отдела и младший страж с беспо­койством вглядывались в вытекающее из щели об­лако, однако лишенец неожиданно появился не из трещины, а серой дымкой вполз через заложенное кирпичом окно.

— Я здесь, стражи! Говорите, что нужно, или тот, чья капля крови оживила руну, умрет.

Младший страж Фирс умоляюще уставился на Пуфса.

— Ножны, — сказал Пуфc. — Ножны Древнира! Лишенец не удивился. Только качнулся в воздухе,

прохладной рукой коснувшись головы Пуфса.

— Я найду ножны. Мы их найдем.

Лишенец стал распадаться на тени. Когда их ста­ло семь, они застыли вокруг трещины молчаливым полукругом. Пуфc понял.

— Ах да! Твои условия! — сказал он. Голос лишенца шуршал как песок.

— У меня есть враг,

— Кто?

— Неважно. Шестеро из нас ждали, пока я выйду из Тартара и смогу отомстить. Шестеро мечтали о мести, и только один желал прежде говорить с ним.

— И вы его слушали? — заинтересовавшись, спросил Фирс.

Лишенец повернул к нему голову. Его лицо было совершенно лишено черт.

— Чтобы что-то сделать, все семеро должны сказать «да». Мы говорили с нашим врагом и почув­ствовали, что он для нас неуязвим. Единственное существо, которое ему дорого, защищено эйдосом, а значит, светом. Чтобы нанести удар, нам нужно крыло валькирии.

— У валькирий нет крыльев! — осторожно на­помнил Фирс.

— Крыло валькирии, — спокойно повторил ли­шенец. — Это мое условие! Ножны Древнира в об­мен на крыло. До встречи, стражи!

Серая тень начала вползать в стену. Фирс прово­жал ее взглядом, ерзая от желания узнать.

— А почему один не хотел смерти врага? — не­ожиданно спросил он.

Тень, почти исчезнувшая в стене, дрогнула и по­вернула обратно.

— Ты все-таки умрешь, любопытный страж, давший кровь для руны! Семь из нас сказали «да!».

Вытянувшаяся холодная рука коснулась лба Фирса. Младший страж мрака стал прахом прежде, чем крик отделился от его распахнутого рта. Несколько мгновений прах сохранял форму стоящего тела, а потом уцелевшая цепь дарха, опередив прах в паде­нии, прорезала его и звякнула об пол.

Пуфс, не растерявшись, отодвинул его маленькой ножкой от трещины. Ему было любопытно, сколько успел наворовать его сотрудник.

— Ты получишь крыло валькирии-одиночки! — пообещал он.

Этой же ночью Пуфс начертил руну вызова и плеснул в нее крови из склянки. Постоял рядом, по-бабьи вздыхая и наблюдая, как она шипит и испаря­ется. Стоящий рядом Зигя закрывал глаза и пугался: крови он боялся смертельно. Разумеется, когда им не управлял Пуфс.

Тот, кого вызывал Пуфс, не спешил и появился на Дмитровке, 13, только на следующее утро.

Глава клана убийц Эстик был тускл, лыс, тощ, су­тул. Его ладонь, протянутая для рукопожатия, выва­лилась из руки Пуфса как дохлая. Приехал он на ста­рой «шестерке», которая гремела, как конструктор. В Тартаре убивали все, но клан убийц справлялся с этим лучше прочих. Канцеляристы, любящие дей­ствовать чужими руками, очень это ценили.

Пуфс стоял у входа в резиденцию, в капюшоне, в темных очках, из опасения солнца, и вежливо улы­бался, показывая, как ему приятно.

Вползая задом на бровку, «шестерка» трижды за­глохла. Пуфс знал, что в каждом городе и каждой стране мира у главы клана убийц было по одной ста­рой машине. Зачем они нужны стражу из Среднего Тартара и почему все машины такие дряхлые — загадка. Хотя и стражам не чужды закидоны. Может, главу клана забавляла игра слов: «убийца» и «убитые» машины?

Эстик и Пуфс прошли в резиденцию и запер­лись в кабинете у Пуфса. Эстик сидел на стуле, та­кой тихий и печальный, что в переходе у метро ему в ладошку стали бросать бы мелочь. Любознатель­ный Ромасюсик попытался заглянуть с вопросом, не принести ли чайку, но Эстик посмотрел на него вяло, и Ромасюсик улетучился.

— Кто? — спросил Эстик коротко и деловито.

— Это? Ромасюсик!

— И?..

— Что «и»?

— И вы хотите, чтобы я убил Ромасюсика? — по­интересовался Эстик без тени иронии.

Пуфс засмеялся. В соседнем доме по адресу Дми­тровка, 15, сыр в холодильнике покрылся могиль­ной зеленью.

— Не надо. Убить вы должны валькирию-одиночку и принести мне ее крыло.

Эстик снова впал в спячку. Пуфс сделал из его молчания неправильные выводы и решил немного покачать права.

— Валькирии — враги мрака. Убивая валькирий, вы выполняете свой долг! — сказал он с благород­ным негодованием.

— Вы тоже слуга мрака, не так ли? Убейте свою валькирию сами и выполните свой долг, — едко от­вечал Эстик.

Пуфс понял, что перед ним прожженный плут.

— Сколько? Десять эйдосов? Пятнадцать? Пред­упреждаю, отдел у меня малолюдный. Особенно не пожируешь.

Эстик даже не попытался пошевелиться. Он ка­зался давно скончавшимся.

— Хорошо! Пусть будет двадцать! Снова нет? На­зовите вашу цену!

— Меньше пятисот я вообще не беру. Вы знаете тариф, Пуфси! — сказал печальный страж.

— Пятьсот? Год назад тариф был сто! — Пуфс не­навидел, когда его называли Пуфси.

— Сто — за ученика светлого стража. За вальки­рию не меньше шестисот! Я рискую. Другие вальки­рии будут мне мстить. Зачем мне неприятности? Эти тетки крайне привязчивы.

— Шестьсот — за жалкую валькирию? Почти дев­чонку?

— А в данном случае даже шестьсот шестьдесят. Работать придется мечом и близко. Вы же еще хо­тите и крыло? Значит, копье и стрела здесь не по­дойдут.

Пуфс заскрипел зубами. Из ушей у него повалил дым. В Московском зоопарке умерла черепаха, про­жившая двести семнадцать лет.

— Хорошо. Идет! — сказал он сквозь зубы. Жизнь валькирии-одиночки была оценена в

шестьсот шестьдесят эйдосов.

 

Глава 5. Область мычания

 

Подумай: о том, что то, что огор­чает и мучает тебя, есть только ис­пытание, на котором ты можешь проверить свою духовную силу и укрепить ее.

Лествица

 

К полустанку подползала бесконечная гусени­ца товарного поезда. Вначале громыхали солидные вагоны-контейнеры; за ними почтовый с откры­той дверью, из которой, скучая, выглядывал усатый охранник; затем несколько вагонов с автомобилями и снова контейнеры. Следующие три везли военную технику — легкие гусеничные тягачи.

В конце состава были прицеплены разбитые де­ревянные вагоны. Багров запрыгнул в один из них и деловито огляделся. Ага, солома, рассыпанное зер­но… Отлично! После прошлого вагона, в котором перевозили удобрения, у него два дня слезились гла­за и все тело дико чесалось.

Багров лежал головой к открытой двери и смо­трел. На полянке у полустанка валялись плоские, как кочки, собаки. Пока Матвей пытался понять, живые ли они, одна из кочек шевельнула хвостом. Вплетенное в желтизну полей, проползло маленькое клад­бище на пригорке. Уютное тихое кладбище, всего из дюжины крестов и военных звезд. Дальше пошел I лес. Маленькие деревца — зеленые и зеленые с жел­тым. Вывороченные корни, ручей в овраге, прямо­стоящий сухой ковыль.

Одиноко стоящая березка, труба с грустным дымком, несколько фур, элеватор, ржавая кабина грузовика на гаражах, бетонные заборы с граффити и огромной надписью «Яночка», склад деревянных поддонов.

Матвей закрыл глаза. Он скитался на товарняках уже вторую неделю не потому, что не мог добраться до Москвы быстрее, а потому, что смутно боялся там оказаться и понять, что его никто не ждет.

И опять действовал извечный багровский прин­цип: чем ему было хуже, тем для него лучше. Только сделав себе достаточно плохо, Матвей ощущал вну­треннюю успокоенность. В состоянии же сытости и покоя в нем моментально запускались томительные гнилостные процессы, и его начинало разрывать в клочья.

Камень Пути — его новое, упрямое, настойчивое сердце — мерцал и светился сквозь многие слои гря­зи, ненависти, эгоизма, путаницы, через все гной­ные бинты, которыми обкрутил его волхв Мировуд и которые в обычное время почти забивали его.

— Я стал слабым. Разучился голодать. Разучился долго не спать. Одряб волей. Окружил себя протез­ными вещами, облегчающими мой и без того легкий быт, — бормотал иногда Матвей.

Он то сидел, то ходил по вагону, потому что ле­жать холодно. Поезд дергал, резко останавливался.

Машинист явно не предполагал, что везет нечто жи­вое. Багров отыскал камень, мягкий как мел, и раз­рисовывал вагоны изнутри. Закончив с одним, пере­скакивал в другой. Поначалу рисунки были диковаты и вполне вписывались в то, что можно ожидать от некромага: распадающаяся плоть, оскаленные зубы, клинки, лошади, грызущие друг друга.

Мало-помалу рисунки становились мягче, а по­том и вовсе исчезли. В пятом по счету вагоне — прочном, обитом крепкой, сплошной доской, Мат­вей поселился надолго. У вагона оказалось много плюсов: он не пропускал сквозняки, запирался из­нутри и не пах ничем отвратным.

Он снова начал думать об Ирке, которой его ли­шили. Багров мечтал о том, чтобы Ирка была пусть некрасивой, пусть какой угодно, но не валькирией и он мог бы любить ее. «Пусть любая, но не вальки­рия — и моя! Только моя! Ни света, ни мрака — моя!»

Первый товарняк довез его от Нового Оскола до Орла, где застрял на запасных путях. Матвей пере­брался в другой. Второй довез его до Казачьей Лопани, где его, уснувшего на мешках с комбикормом, ссадил суровый украинский пограничник Констан­тин Петров и, ругая чистым украинским матом, по­дозрительно похожим на русский, передал суровому российскому пограничнику Станиславу Дмитрюку, который ругался уже русским матом, подозрительно похожим на украинский. Передача опасного шпио­на Багрова произошла на железнодорожных путях в лучших традициях шпионского кино и сопрово­ждалась пинком под зад и конфискацией восьмисот рублей и кнопочного ножа. Четыре огурца, полбул­ки хлеба и недочитанную книгу Андрея Платонова Багрову оставили.

Сбежав от пограничника Дмитрюка, который толкнул его в плечо и добродушно кивнул на кустар­ник, Багров долго шел лесом, а потом запрыгнул в третий товарняк, тот самый, с гусеничными тягача­ми. Матвей лежал на полу вагона и, послушно подра­гивая вместе с поездом, читал Платонова. В его про­зе пульсировала жизнь. Ее пронизывали тугие нервы правды, плоть ее была искренность.

Потом стемнело, и он, хотя и видел в темноте, читать бросил. На другой день Матвей оказался уже под Белгородом. Тут состав громыхнул и, подтал­киваемый в спину сердитым маленьким локомоти­вом, стал вползать на бесконечно длинные запасные пути. Пути закончились у старого, вмявшегося в зем­лю деревянного барака. Багров смотрел на него и, удивляясь, познавал естественную смерть всех де­ревянных строений: они не падают, а, постепенно понижаясь и оседая, сливаются с землей, пока прямо из них не начинают расти березки и крапива.

Рядом с бараком на запасных шпалах сидел па­рень и, скучая, обтесывал ножом чурочку. Вначале Багров заметил нож — это был отличный дамасский клинок, которым можно было перерубить шелко­вый платок. И лишь несколько секунд спустя, когда парень поднял голову, понял, что это Мефодий.

Заметив Багрова, Меф вскочил и запрыгнул в ва­гон.

— Привет!

Матвей здороваться не стал. Буслаева он не лю­бил и не считал нужным симулировать приветли­вость.

— Чего ты тут делаешь?

— Да ничего. Эссиорх послал, — ответил Буслаев.

— Зачем?

Вспоминая, Меф приподнял брови.

— А зачем он меня послал? А, да, за тобой!.. Велел накормить и отмыть. Накормить я тебя накормлю, а отмываться, извини, будешь сам.

Меф перевернул пакет. На дно вагона выкатились две банки бычков в томате, вареная луковица и тад­жикская лепешка, приобретенные на вокзале. Бычки были вскрыты ножом. Внутри плавала красноватая масса, которую забыли вовремя похоронить. В этом был весь Буслаев. Один его дамасский кинжал сто­ил как два железнодорожных вагона, но при этом у него наверняка не было денег, чтобы купить консер­вы приличнее бычков в томате.

Четыре огурца и полбулки хлеба закончились у Багрова еще вчера. Он съел лепешку, откусил луко­вицу и откинулся на мешки.

— Я сыт. Ты свободен, — сказал он Мефу.

Меф насадил недоеденную луковицу на нож и с интересом стал ее рассматривать, будто луковицу обгрызло диковинное животное.

— Буду свободен, когда передам тебя Ирке, — вздохнул он.