Двойник поэта. Конец «Снежной девы»

Непонятная случайность соединила однажды певца Н. Н. Фигнера с символистами. Это был концерт Фигнера в Малом зале Консерватории, и почему-то пригласили Блока, Городецкого, Волохову и Веригину.

О знаменитом певце не могу ничего сказать. Голос свой он уже потерял, и в этот вечер я его почти не слушала. Помню, что очень волновалась перед выходом. Публика состояла, главным образом, из старых поклонников Фигнера, и мы были, в сущности, тут ни к селу ни к городу. Я прошептала тихонько: «Как я боюсь». Вдруг Н. Н. Фигнер взял меня за руку и сказал: «Какие пустяки. Я вас выведу». Не успела я опомниться, как он действительно вывел меня на эстраду. В публике послышался шепот: «Это его дочь». Я читала «Кентавра» Андрея Белого, но дочери Фигнера старые поклонники, очевидно, решили все простить, и я имела успех.

Поэты смеялись надо мной, поддразнивая, говорили, что меня вывели на эстраду, как «цирковую звезду». Нам было очень весело, в концерт за компанию поехала Любовь Дмитриевна, которую мы попросили послушать нас. Стало жаль расставаться, и почему-то решив поехать в «Вену», мы попросили нас отвезти туда. Любовь Дмитриевна, я и Городецкий ехали в одной карете. Городецкий в этот период шутя называл меня своей женой. Началось это так: однажды он и Ауслендер провожали меня из театра к Сологубу, и Городецкий сказал извозчику: «Свезите нас, пожалуйста, меня, жену и сыночка Ауслешу». У Сологуба он вполне серьезно отрекомендовал нас так каким-то незнакомым гостям.

По дороге в «Вену» он опять об этом вспомнил. За столиком без конца дурачились, и Городецкий написал мне стихи, которые теперь утеряны, помню только последние строки:

Я жен женатых жать женитьбы не хочу,
Женившись, я тобой, одной женой, богат,
Женитьбе верен, женину лучу.

{138} Александр Александрович запротестовал: «Нет, надо было совсем не так, я сочиню за него по-другому». И написал:

Жена моя, и ты угасла, жить не могла, меня любя,
Смотрю печально из-за прясла звериным взором на тебя.

Мало знакомый поэт с барышней-поэтессой подсели к нам, стало сразу неуютно и скучно. Поэт предложил читать стихи. Читать стихи за столиком в ресторане, — я знала, что это не улыбалось Блоку. Однако, сверх ожидания, он сказал с довольным видом: «Хорошо» — и добавил сейчас же: «Только я прочту стихи Валентины Петровны». Я обмерла. Он говорил о стихах, которые я сочинила, будучи совсем маленькой, на смерть Александра III. Стихи эти умиляли Блока своей нелепостью — он даже выучил их наизусть. И тут в ресторане в присутствии мало знакомых людей он начал читать своим металлическим голосом потешное детское стихотворение.

Да, преждевременно угас наш венценосец.
Угас он навсегда,
Но не угасла его слава
И не угаснет никогда… и т. д.

Поэт и дама в первую секунду не знали даже, как отнестись к такой декламации. Чтобы помешать им обидеться, мы сейчас же все обратили в шутку и начали смеяться первые. Таким образом, все обошлось благополучно. Когда мы вышли из ресторана, оказалось, что выпал снег — это было в ноябре. Мы поехали на концерт в карете в бальных туфлях, без ботиков, теперь стояли и ждали у подъезда, пока наши кавалеры достанут извозчиков. В память этого вечера и первого снега Городецкий написал три стихотворения о нас троих. В стихотворении «Аленькая», относящемся ко мне, есть несколько строк о Блоке.

Алая, на беленьком не майся ты снежку,
Пробирайся к кожаному красному возку.
Вон того веселого, в сукне, да в соболях
Живо перегоним мы в дороге на полях,
Чтоб его подруга застыдила — ах, ти‑ах.

Мы часто читали в концертах стихи вместе с нашими друзьями поэтами. Был случай, когда друг Сомова князь Эристов[cxxv] пригласил нас участвовать в одном благотворительном вечере. (Это было еще в первом сезоне.) Мы охотно согласились и приехали все вместе: Блок, Городецкий, Ауслендер, Волохова, Иванова, Мунт и я. Это был барский дом, не помню, на какой улице. Выступали мы в зале без эстрады. Народу было довольно много, насколько позволяло помещение. Между прочим, оказалось, что других выступающих, кроме нас, нет. Мы добросовестно прочли и стали собираться уезжать. Нас усиленно приглашали остаться ужинать, и лица устроителей выразили разочарование, когда мы наотрез отказались от такой чести. Мы поняли, что великосветское общество устроило вечер с «декадентами»: {139} с нами хотели познакомиться из любопытства — на нас смотрели, как на заморских чучел.

На рождестве нам предстояло играть в театре по два раза в день, почти ежедневно, оставался только сочельник, когда не было спектакля, и этот вечер мы провели на Галерной. Нас было немного: Н. Н. Волохова, моя сестра, потом пришел Евгений Павлович Иванов[cxxvi], который постоянно бывал у Блоков. Евгения Павловича я принимала как должное, но разговоров его почти не понимала. Они говорили с Александром Александровичем на эзотерическом языке. Юмор Евгения Павловича совершенно ускользал от меня. Только впоследствии, когда я познакомилась с Ивановым близко, я сумела оценить его.

Мы сидели за чайным столом и ели традиционные орехи с синим изюмом. Отлично помню, что говорили все время о Лермонтове и Пушкине. У Блоков эта тема часто появлялась в наших разговорах. Александр Александрович сам постоянно заводил о них речь. Кажется, Лермонтов был ему всего ближе. Тот Лермонтов, которого любишь в детстве, уже перестал пленять меня, а мрачная красота поэзии настоящего Лермонтова в ту пору меня пугала. Я предпочитала Пушкина. Александр Александрович, чтобы поддразнить меня, говорил: «Если бы Лермонтов жил теперь среди нас, с вами, Валентина Петровна, он, наверное, бы ссорился, у него ведь был мрачный характер». На задорный тон Блока я отвечала, что меня это нисколько не трогает. Пусть Лермонтов гениален, все же он юнкер в маске Чайльд Гарольда. Блок в долгу не остался. «А ваш Пушкин пыхтел, как самовар, когда танцевал», — отчеканил он, чуть-чуть прищурившись. На это я сказала, что о нем говорил так его враг, и мало ли что можно рассказать о человеке после того, как он умер. «Еще неизвестно, что будут говорить о вас». Александр Александрович поднял кверху подбородок и с юмористическим огоньком в глазах спросил важным тоном: «Разве я Лермонтов, Валентина Петровна?» Я ответила, что для меня он выше Лермонтова. Он рассмеялся, и на этом мы примирились, но разговор в юмористическом духе не продолжался. Помню, как много мы говорили о Пушкине, сожалея о том, что он жил в холодном обществе, среди предрассудков: нам казалось, что мы сберегли бы его. Никто из нас не предчувствовал, что современники не уберегут и Блока…

После чая перешли в кабинет и занялись рассматриванием старинных журналов. В какой-то момент Александр Александрович сделал мне знак следовать за ним и вышел. С самым серьезным видом он выдвинул стол из столовой и, пододвинув его к двери кабинета, забаррикадировал ее. На стол водрузил маленький столик и стулья. Затем подсунул под низ французскую булку, сказав мимоходом: «Чтобы они не умерли с голоду». После этого мы отправились в комнату Любы. Блок надел на себя белую кружевную мантилью, взял в руки ручное зеркальце и сел в кокетливой позе, положив ногу на колено. Я встала {140} на окно за занавески. Через некоторое время мы услышали грохот рухнувшей баррикады и смех. Пленники направились к нашей двери. Она оказалась заперта. Мы слышали, как они шептались за дверью и что-то громоздили. Через несколько секунд я увидела через стекло над дверью лицо Наташи Волоховой. Она сказала стоявшим внизу: «Где же они? Тут только какая-то испанка с зеркальцем». Тогда полезли и остальные смотреть на испанку. Мне было видно лицо Блока в профиль, полузакрытое белым кружевом — с опущенными ресницами и отчаянно веселым улыбающимся ртом. Я прыгнула с подоконника на пол. Все, бывшие за дверью, отпрянули от неожиданности, Александр Александрович бросил мантилью и открыл передо мной галантно дверь с какой-то нестерпимо банальной любезностью. В этот вечер он изображал «господина в котелке»[cxxvii], нанизывал одну «общую» фразу на другую, и было невероятно смешно слышать это из его уст. С серьезным важным видом он говорил общие места, острил по примеру «испытанных остряков». Но, несмотря на самый смелый тон, Блок всегда оставался на грани учтивости. Он как-то едва уловимо отмечал в своей собеседнице даму. Это не значит, что мы были кавалером и дамой в общепринятом смысле: ни тени увлечения ни с той, ни с другой стороны. Я даже как-то выразила удивление по поводу того, что не могу им увлечься, и получила довольно дерзкий ответ: «Я тоже никак бы не мог в вас влюбиться». Я рассмеялась, потому что эта фраза была произнесена таким тоном, в котором слышалось: и не дожидайтесь, сударыня. Мне кажется, что благодаря отсутствию увлечения-флирта нам и было так особенно легко и весело вместе. Блок видел во мне даму, с которой он мог блуждать по лабиринту шуток. Это была та же воздушная карусель, только без влюбленности. Мы доигрывали в театре свои роли в постановках Мейерхольда, а на квартире Мунт репетировали пьесы для гастролей: Мейерхольд и второй режиссер Р. А. Унгерн предпринимали поездку по западным и южным городам[cxxviii]. Всеволод Эмильевич пригласил Любовь Дмитриевну Блок на роль Клитемнестры в «Электре» Гофмансталя. Она с радостью дала согласие и стала посещать репетиции. Любовь Дмитриевна раньше была уже на драматических курсах Читау, а в этом сезоне усиленно занималась постановкой голоса, декламацией и танцами. В ней дремал громадный стихийный темперамент. Блок знал это, и ему сделалось страшно, когда она захотела пойти своей дорогой. Его муза вспомнила о ней. Он написал чудеснейшее стихотворение:

О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.

К сожалению, оно огорчило Любу — в нем была обидная неправда:

Но час настал, и ты ушла из дому,
Я бросил в ночь заветное кольцо.

{141} Кольцо поэт бросил раньше, когда взор его обратился в сторону Незнакомки, а затем к Волоховой.

Н. Н. Волохова мне говорила, что Блок хотел ехать с нашей труппой, чтобы не расставаться с ней. Наталья Николаевна тогда запротестовала, находя, что это недостойно его — ездить за актерами. Кроме того, она не хотела показываться Блоку в будничной обстановке, между репетициями и спектаклем, когда приходится возиться с тряпками и утюгом. Она хотела уберечь его от вульгарного. Наталья Николаевна говорила мне, что сказала это Блоку нарочно в очень резкой форме. Однако он не понял ее и обиделся — это была их первая размолвка. В поездке Волохова постоянно получала от него письма в синих конвертах. К сожалению, все они сгорели вместе с портретами поэта в доме родственников Натальи Николаевны в ее отсутствие. Уцелела только подаренная ей книга «Земля в снегу» — с надписью:

 

Наталии Николаевне Волоховой

Позвольте поднести Вам
эту книгу — очень несовершенную,
тяжелую и сомнительную для меня.
Что в ней правда и что ложь,
покажет только будущее. Я знаю
только, что она не случайна, и то, что
в ней, не случайно, люблю.

Александр Блок

3 ноября 1908 г.

СПБ [cxxix]

 

В письмах было много лирики и милой заботливости о ее здоровье. Она как раз писала ему, что устает, а он жалел ее, негодуя на обстоятельства и людей. Последняя переписка отразилась в некоторых из его стихотворений, например в следующих строчках:

И в комнате моей белеет утро.
Оно на всем: на книгах и столах,
И на постели, и на мягком кресле,
И на письме трагической актрисы:
«Я вся усталая. Я вся больная.
Цветы меня не радуют. Пишите…
Простите и сожгите этот бред…»
И томные слова. И длинный почерк
Усталый, как ее усталый шлейф,
И томностью пылающие буквы,
Как яркий камень в черных волосах.

На четвертой неделе великого поста некоторые из наших товарищей поехали в Москву, в числе их были и мы с Волоховой. Блок не выдержал и тоже явился в Москву. Наталья Николаевна получила от него письмо с посыльным. Поэт умолял ее прийти повидаться {142} с ним. Они встретились и говорили долго и напрасно. Он о своей любви, она — опять о невозможности отвечать на его чувства, и на этот раз также ничего не было разрешено. Об этой встрече говорится в стихотворении:

Я помню длительные муки…
...........................
И утро длилось, длилось, длилось,
И праздный тяготил вопрос,
И ничего не разрешилось
Весенним ливнем бурных слез.

Теперь поэт был еще больше раздосадован: между ним и Волоховой появилась даже некоторая враждебность. Мы уехали с Натальей Николаевной в Херсон, где должна была опять собраться вся наша труппа. Поездка продолжалась еще месяца полтора.

Александр Александрович ждал Волохову с нетерпением в Петербурге. Но когда, по окончании мейерхольдовских гастролей, она явилась туда, он ясно увидел, что Наталья Николаевна приехала не для него, и отошел от нее окончательно. Впоследствии Блок отзывался о Волоховой с раздражением и некоторое время почти ненавидел ее. Я уже говорила о том, что он написал стихотворение, в котором зло искажен ее образ[cxxx]. Между прочим, все стихотворения, посвященные Волоховой, Блок всегда приносил ей первой, и когда в них бывало что-нибудь не соответствующее истине, например, хотя бы такие строки:

Я ль не пела, не любила,
Поцелуев не дарила
От зари и до зари —

он с опущенными глазами просил ее простить его, говоря, что поэт иногда позволяет себе отступать от правды и что Sub specie aeternitalis (под знаком вечности) это простительно.

Единственное стихотворение, а именно: «У шлейфа черного…», написанное в тот же период, он скрыл от нее. Очевидно, оно вылилось в момент мучительной досады на холодность Натальи Николаевны. Последующие стихи опять говорят о рыцарском поклонении и преданности. «У шлейфа черного…» было напечатано позднее. Ссылаться на это стихотворение и утверждать, что год, проведенный «у шлейфа черного», Блоку ничего не дал, как это сделал кто-то из критиков, никак нельзя. Среди многих других стихотворений того периода оно случайно.

Впоследствии Наталья Николаевна встречалась с Блоком раза два и всегда замечала волнение и смущение, которых он не мог скрыть. В последний раз она увиделась с ним в Художественном театре в 1921 году, незадолго до его смерти. Волохова заметила в нем какой-то порыв навстречу ей. Они условились встретиться в следующий антракт, но когда окончилось действие и Наталья Николаевна стала искать глазами Блока, его не оказалось в зрительном зале. Дама, {143} с которой он был в театре, сказала Наталье Николаевне, что он заметно нервничал во время этого действия, плохо слушал и потом вдруг попрощался с ней и ушел[cxxxi].

Кончился зимний сезон, мы уехали в последний раз, затем чтобы после поездки разлететься в разные стороны. Кончилась пленительная фантастическая игра юности. Блок всегда вспоминал о ней с нежностью и грустью: «Прошла наша юность, Валентина Петровна», — повторял он впоследствии.

С сезоном 1908 года как будто бы действительно кончилась юность Блока, хотя на самом деле он был еще очень молод:

Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла.

Мы вышли из круга игры, столкнулись с пошлостью, скукой…

Радостная творческая игра не часто возникает между людьми. Такое счастье выпадает на долю немногих. Поэзия Блока и еще в большей мере его веселый двойник создали эту игру, а также сочетание индивидуальностей. Высокая влюбленность, новые рыцари и дамы — ни клятв, ни страданий, ни женских слез, ни обязанностей — фантастическая, чудесная пляска среди метелей. «Сны мятели светло-змейной, песни вьюги легковейной, очи девы чародейной».

Мы встретились с Блоком через год. Это не была уже встреча веселых масок. Мы были серьезными людьми, и хотя юмористический тон и возникал порой, Баутта была снята навсегда.

В заключение воспоминаний о театре Комиссаржевской мне хочется сказать еще несколько слов о самой Вере Федоровне. Весной я рассталась с ней холодно, осуждая ее за некрасивый поступок по отношению к Мейерхольду. Я ушла от Комиссаржевской с тяжелым сердцем, но на следующий сезон, когда она со своим театром приехала в Москву и я пошла повидаться с моими товарищами Волоховой, Нарбековой, Закушняком, оставшимися там служить, я обрадовалась и встрече с Комиссаржевскими. Атмосфера театра Корша, где я служила, была мне настолько чужда и тягостна, что, очутившись там после Художественного театра и театра Комиссаржевской, я почувствовала себя на другой планете.

Вера Федоровна праздновала свой пятнадцатилетний сценический юбилей в Москве. Она выступила в «Дикарке» Островского и была совершенно изумительна в этот вечер. Конечно, она покорила меня, и я простила ей ее человеческие недостатки, тем более что их было так немного. Артистка в ней поглощала женщину. Я пошла за кулисы, увидела снова две звезды — ее глаза и очутилась опять во власти ее обаяния.

Вера Федоровна сразу почувствовала мое искреннее восхищение и радость, крепко меня поцеловала, и я навсегда запомнила те короткие мгновения, когда она смотрела на меня в упор своими сияющими глазами.

{144} Когда я ушла от нее, в моих мыслях возникло сравнение: Комиссаржевская — и актрисы, с которыми мне приходилось служить теперь. Можно ли было бы кому-то из них откровенно дать понять, что игра их не нравится, как я сделала это однажды невольно, встретившись с Верой Федоровной за кулисами во время «Трагедии любви»? Ей не удалась роль, она играла плохо и, как всегда бывает в таких случаях с крупной индивидуальностью, недостатки игры выявлялись особенно резко. Комиссаржевская голосом «выдавливала» отдельные слова, в сильных местах нажимала, и в ее передаче темперамент героини принял оттенок цыганщины. Я в первый раз видела Веру Федоровну в неудавшейся роли, и мне было Неприятно и грустно. В последнем антракте я пошла за кулисы к себе в уборную, чтобы поправить прическу, не имея никакого намерения встречаться с Комиссаржевской, так как знала, что не могу хвалить ее. Неожиданно я столкнулась с ней около лестницы, ведущей наверх. Вера Федоровна направлялась в свою уборную. Было заметно сразу, что она огорчена, недовольна собой. Во время первых представлений нам приходилось видеть ее перед выходом, когда в ней проглядывала испуганная девочка. Теперь я увидела огорченную девочку. Я невольно сжала ее руки и пробормотала что-то вроде: «Ну, ничего». Она быстро ответила мне рукопожатием и, спрятав глаза, прошла к себе в уборную. Кто-то видел эту сцену, и потом все подсмеивались над моей наивностью, над тем, как я «покровительственно похлопала по плечу» Комиссаржевскую. Но сама Комиссаржевская и не подумала так реагировать на это, она не была высокомерна.

В последний раз я увиделась с ней осенью 1909 года в Петербурге перед ее последней поездкой в Ташкент. Мы встретились хорошо, она была приветлива, очень искренно интересовалась моей судьбой, но у меня осталось грустное чувство. Было в этой встрече что-то недосказанное или, вернее, несказанное.

В поездке с Мейерхольдом

Как только кончился сезон, мы немедленно выехали в Витебск, чтобы до начала спектаклей успеть порепетировать на сцене. Труппа состояла из следующих лиц: главный режиссер (и актер) Мейерхольд, второй режиссер Унгерн. Актеры: Аркадьев, Голубев, Давидовский, Гибшман, Зонов, Подгорный, Неволин. Актрисы: Буткевич, Блок, Волохова, Веригина, Корвин, Мунт. Репертуар: «Электра» Гофмансталя, «Жизнь Человека» Андреева, «Победа смерти» Сологуба, «Заложница Карла Великого» Гауптмана, «У врат царства» Гамсуна, «Строитель Сольнес» Ибсена, «Дух земли» Ведекинда, «Балаганчик» Блока. Литературное отделение. Вечер танца Ады Корвин.

Эта поездка была замечательной во всех отношениях. Кроме игранных ролей все имели новую интересную работу. Работа с блестящим {145} режиссером, компания близко знакомых людей, веселое приподнятое настроение, остроумие, приключения, которых не боится молодость, радость общения с доброжелательно настроенной публикой — все это оставило чудесные воспоминания.

Интересно была поставлена «Электра». Очень хороша была Волохова в центральной роли. Данные Волоховой, как внутренние, так и внешние, как нельзя лучше подходили к этой роли. Лицо ее с благородной линией лба и носа, выразительный трагический рот Кассандры, черные волосы, извивавшиеся по спине и плечам, сильные обнаженные руки с цепкими напряженными пальцами, голос, полный отчаяния и ненависти, — все это сливалось в образ гнева, жаждущего мести. Не забыть ее глаза, их огненный упорный взгляд в одну точку. Они ждали и требовали возмездия за преступления.

В. Э. Мейерхольд не ошибся, предложив ответственную роль Клитемнестры Л. Д. Блок. Он знал, что она отлично разбирается в живописи и скульптуре, и почувствовал, что Любовь Дмитриевна сможет создать выразительный образ. Репетируя свою роль Хризотемиды, сестры Электры, одновременно с Любой, я не обращала на нее никакого внимания, так как была поглощена своей работой. Но на одной из последних репетиций я вдруг заметила, что Любы уже, в сущности, нет на сцене — есть другая женщина, непохожая на нее.

Это стало особенно ясно во время представления. Мрачноватый взгляд из-под тяжелых век выдавал причастность к преступлению, в дрожании пальцев ощущалось тайное беспокойство. Но наперекор всему в этой женщине с царственной осанкой выступала уверенность в собственном могуществе. Казалось, что ступни ее ног с предельной силой упираются в пол. Она словно старалась не пошатнуться, утверждая себя перед окружающими. Она стояла почти неподвижно, но при этом в ней ощущалась огромная внутренняя сила. Динамичность исполнения при внешней статичности — редкое явление на сцене. Подобное доступно только незаурядным актерам. Я думаю, Любовь Дмитриевна могла бы стать крупной актрисой, если бы ей не помешали сложные обстоятельства жизни и тяжелая болезнь сердца.

«Электра» шла во всех городах, и, так как у нас не было своих декораций, приходилось приспосабливать то, что находилось в том или другом театре. Мейерхольд проявлял при этом необыкновенную изобретательность. Зритель никогда не видел знакомых декораций. Все перевертывалось, передвигалось, изменялось до неузнаваемости, В Минске Мейерхольд воспользовался закругленной линией барьера оркестра и велел покрыть его досками. Образовался просцениум, выступающий в зрительный зал. Всеволод Эмильевич сказал Волоховой об этом перед самым началом спектакля, прося не смущаться и выходить как можно дальше вперед. В некоторых городах он делал так же и во время представления «Балаганчика».

Репетиции «Строителя Сольнеса» Ибсена начались во время поездки. Роль Хильды я давно знала наизусть. Ее стремление {146} вырваться из обыденной жизни, мечты о «невозможном», о «воздушном замке на каменном фундаменте», презрение к мелочам жизни, жажда личной свободы — все это было так близко, понятно и дорого, что неудача казалась немыслимой. Однако на первой же репетиции стало ясно, как жестоко я ошибалась. Влюбленная в слова, я упивалась ими, ораторствовала, не обращая внимания на партнеров, слушая воображаемого Сольнеса, а не живого исполнителя. Мейерхольд не сделал ни одного замечания. Я его не заинтересовала, и, как всегда в таких случаях, Всеволод Эмильевич со скучающим видом смотрел куда-то в сторону. После репетиции я услышала из своего номера в гостинице, как он в коридоре сказал Унгерну: «Это не пойдет». Я сидела огорченная, не зная, что предпринять. Послышался стук в дверь. Пришел А. И. Аркадьев, игравший Сольнеса. Он предложил репетировать с ним вечером, сидя на месте, говорить текст, глядя друг Другу в глаза. Этот чудесный человек, доброжелательный и бескорыстно любящий искусство, сделал для меня очень много. Так репетировали мы с ним в продолжение нескольких часов сцены первого и второго действия. На другой день на репетиции Мейерхольд в середине первого действия крикнул из зала: «Хорошо!» — и стал с увлечением работать с нами. Мейерхольд говорил нам, что пьесы Ибсена принадлежат к театру «Синтезов», а не к театру «Типов»[cxxxii]. Он просил нас не заботиться о том, понятны ли наши разговоры зрителям. Не нужно стараться объяснять им что-либо, важно зажечься образами, и зритель неминуемо будет втянут в круг, непременно заинтересуется происходящим на сцене.

На спектакле мне помогло и то, что Давидовский прекрасно играл Рагнара, ученика Сольнеса. Мы неслись в нашем пламенном споре как бы охваченные ураганом, и последняя сцена Хильды вылилась из волн возмущения, переходившего в восторг. Исполнялась мечта Хильды: невидимый публике строитель Сольнес поднимался с венком в руке по лесам и наконец встал на последней площадке у самого шпиля своей башни. Я помню чувство предельного восторга и ощущение партнера, состояние которого было таким же напряженным. Наше воображение видело Сольнеса наверху и толпу внизу.

После возгласа Хильды: «Ура! строитель Сольнес!» и крика из толпы: «Он падает!» дуэт Хильды и Рагнара доводился до трепетного пиано: «Мой строитель… теперь я не вижу его больше там, наверху…» «Значит, все-таки не хватило силы», — говорит Рагнар. Тогда из тихого восторга — «Он достиг вершины, и я слышала в воздухе звуки арфы» возникало ликующее форте: «Мой… мой строитель!»

Большое Художественное наслаждение получили мы все от пьесы Гамсуна «У врат царства». Разыграна она была блестяще. Карено играл Мейерхольд. Мне кажется, что это был настоящий Карено. Оба они — исполнитель и герой пьесы — всецело находились во власти идей, хотя бы и различных по существу. Оба отдавали минимальное {147} количество времени окружающей повседневной жизни. Разумеется, Карено — фигура идеализированная. Мы не находим у него никаких отрицательных черт, в то время как у Мейерхольда, как у всякого человека, их было немало. Но все они исчезли, как только артист влюбился в образ, увидел в нем отражение своего очищенного «я».

Мне нравилось, что он не впал в соблазн подчеркнуть рассеянность Карено, ему это было не нужно. Видно было, что его Карено все время борется с грубой действительностью, которая тянет его насильно вниз, а он стремится убежать в царство своих идей. Он выглядит чудаком в глазах обыкновенных людей, потому что живет совсем в другом мире. Всякий раз, когда Мейерхольд — Карено отвечал на вопрос партнера, казалось, что он говорит первые попавшиеся слова, а мысли его в это время заняты другим.

Изумительна была сцена с чучельником, очень короткая, но показавшаяся длинной. Мейерхольд, опершись обеими руками на стол, приподнимался и долго вглядывался в лицо странного человека. Своим отношением он сразу обращал внимание публики на чучельника (Гибшман), который, в свою очередь, совсем особенно, как бы что-то не договаривая, отвечал Карено. В словесном и молчаливом диалоге обоих чувствовалась какая-то духовная связь этих двух людей, таких различных по профессии. В самом финале, после ухода жены, когда приходят описывать имущество, Мейерхольд делал глубокий, молчаливый поклон и затем говорил как бы самому себе: «Теперь все равно». Последняя сцена вызывала и у зрителей, и у нас, актеров, слезы.

Хорошо играла жену Карено Буткевич; удачно исполнил роль Бондезена Аркадьев, и совершенно изумил нас Подгорный в скучной роли старого профессора. Несмотря на то что он «мямлил» и говорил намеренно скучнейшим тоном, все слушали его с напряженным вниманием. Между тем Подгорный не прибегал ни к каким внешним средствам — ни к гриму, ни к какой-либо особенной характерности — изменению дикции или голоса. Словом, для меня его отличное исполнение роли явилось загадкой. Тут было нечто похожее на приемы игры Грибунина.

Ада Корвин прекрасно сыграла служанку Ингеборг: в ней была удивительная наивность, и во всем ее облике и словах сквозил какой-то оттенок удивления. Казалось, что эту девушку с самых первых дней ее сознательной жизни удивлял всякий пустяк. Вообще, спектакль был гармоничный и всюду имел успех. Мейерхольд в том же году ставил у «Врат царства» и играл Карено в Александринском театре[cxxxiii]. Генеральная репетиция прошла чрезвычайно удачно.

Однако на первом представлении все получилось иначе. Актер Аполлонский, игравший Бондезена и относившийся к Мейерхольду-режиссеру отрицательно, после генеральной заявил: «Как?! Мейерхольд нас стилизовал незаметно для нас самих?! Не бывать этому!» {148} И он стал нелепо комиковать роль, вызывая поминутно смех публики. Актриса Потоцкая играла на первом представлении жену Карено, тоже игнорируя замечания Мейерхольда. Видя, как рушится его постановка, Мейерхольд едва нашел в себе силы проговорить роль. О творческом состоянии не могло быть и речи. Газеты с радостью разругали и постановку, и исполнение роли Карено[cxxxiv]. Второе представление не состоялось по болезни Потоцкой. Разнеслась молва, что пьеса снята с репертуара. На последующих представлениях театр был не полон, но успех пьеса имела очень большой. Мне рассказывали присутствовавшие на третьем или четвертом представлении, как некоторые, аплодируя Мейерхольду, с недоумением говорили друг другу: «Ведь хорошо! Замечательно! Почему же газеты бранили?!»

Такова была судьба одной из самых удачных ролей Мейерхольда. Чтобы не возвращаться к нему, как к актеру, скажу заодно об исполнении им роли принца Арагонского («Венецианский купец» Шекспира).

Впервые Мейерхольд играл эту роль в 1898 году в Художественном театре, затем в Александринском при возобновлении «Венецианского купца» в 1909 году. Я видела его в 1913 году. Принц Арагонский кажется мне лучшей ролью Всеволода Эмильевича, и не досадно ли, что им-то и закончил он свою актерскую деятельность. Юмор, театральность, первоклассное мастерство, оригинальность и необычайный блеск исполнения приводили в восторг даже враждебную режиссеру публику. Как только принц Арагонский, сопровождаемый свитой, появлялся на сцене и все время, пока он шел вдоль колоннады в глубине, аплодисменты зрительного зала не смолкали.

В особой грации, в важности шествующего принца было что-то невероятно смешное, притом что Мейерхольд как бы не имел никакого намерения смешить. Лицо его было серьезно, и глаза смотрели сосредоточенно куда-то в пространство, точно вопрошая судьбу. Чтобы получить руку Порции, принцу Арагонскому надлежит выбрать из трех шкатулок именно ту, в которой заперт портрет красавицы. Он выбирал, размышляя и философствуя вслух, и все его движения напоминали движения марионетки.

Артист нисколько не подчеркивал марионеточность, он был реальным человеком. Это был совсем особый прием игры — одного плана с Пьеро в «Балаганчике», но гораздо менее условный. При виде смешного рыцаря в серебряных латах, с угловатыми, но элегантными движениями, верилось, что такое существо можно встретить и в действительности. Несмотря на наивную глуповатость, у него был определенный шарм. После того как принц неудачно выбрал ящик, в котором вместо портрета красавицы оказалась ужасная рожа, его смущение и разочарование было выражено такими потешными интонациями и движениями, что в зрительном зале не смолкал хохот. Великолепный уход с гордо поднятой головой вызывал гром рукоплесканий. Об актере Мейерхольде в этой роли лучше всего сказать словами Жюля Жанена, {149} писавшего о Дебюро: «Найдите мне человека, у которого было бы столько буффонного вдохновения, столько оригинальности и глубины таланта, которому присуще такое очарование глупости… Постучитесь в двери всех театров и извлеките оттуда хоть одного актера более тонкого, более остроумно нелепого, более истинного артиста!»

После успеха в роли принца Арагонского Мейерхольд будто нарочно перестал играть. Мне кажется, он не сознавал своих возможностей. Он не верил в себя — актера так, как верил в себя режиссера. Между тем в ролях Пьеро и принца Арагонского Мейерхольд был ни на кого не похожим, истинным артистом.

Возвращаюсь к поездке.

На четвертой неделе великого поста большинство актеров отправилось в Москву. Одни — устраивать свои дела на зимний сезон, другие — просто посмотреть театры и повидаться с друзьями. Я преследовала обе цели. Надежда Ивановна Комаровская, служившая в театре Корша, поговорила обо мне с Н. Н. Синельниковым[cxxxv], который намеревался ставить пьесу Жулавского «Эрос и Психея» и искал актрису на роль Психеи. Я сыграла перед ним некоторые сцены из игранных ролей — Ильзы и Эльки. Синельникову понравилось, и я получила приглашение в театр Корша. Затем поездка продолжалась. После западных городов мы играли в Полтаве, Харькове, Киеве, Херсоне, Екатеринославе.

В Херсоне Мейерхольд начинал свою режиссерскую деятельность, его там любили, и билеты на многие спектакли были распроданы до начала представлений. Мунт не приехала, роль жены Человека и Герзунды («Заложница Карла Великого» Гауптмана) пришлось играть мне. «Жизнь Человека» вынуждены были играть в самом начале, так как костюмы других пьес не пришли. Некий Иван Жигалин, заведовавший костюмами, отправил их малой скоростью, надеясь, что времени хватит. Создалось ужасное положение. Пришлось переставлять спектакли. Сыграли «Жизнь Человека», «Дух земли» Ведекинда, «У врат царства». Костюмы все не приходили. Поставили «Балаганчик» и литературное отделение. Кое-какое одеяние взяли в местной костюмерной мастерской. Нашлись только опереточные костюмы. Ими же пришлось воспользоваться для «Победы смерти».

Мы с Буткевич появлялись в наряде королевы в разное время и решили сделать себе костюм такой, как полагалось, на свой счет. Аркадьев искусно завернулся в римскую тогу, превратив ее в род мантии. Казалось, все шло более или менее благополучно. Кончился первый акт. Во втором королева приходит ко двору под видом нищей, в сопровождении брата и маленького сына — будущего Карла Великого. Направляясь на сцену, я как раз натолкнулась на актера, игравшего брата королевы, и остолбенела. На нем был опереточный костюм Париса. На сцене ко мне подвели плохо загримированного мальчонку — черного, с хорошеньким цыганским лицом. Я безнадежно махнула {150} рукой. Отчаявшемуся Мейерхольду было не до детей короля Коломана.

После таких спектаклей мы нервно хохотали, Всеволод Эмильевич также смеялся, но в его смехе чувствовалась горечь. Приключение с костюмами повредило сборам. Впрочем, все равно был успех. Когда мы уезжали, Мейерхольда провожала громадная толпа народа.

С шумным успехом проходили гастроли в Харькове. Харьковская публика считалась театральной, живо воспринимающей искусство. Ее всегда ценили актеры. Успех «Строителя Сольнеса» именно в этом городе вспоминаю с особенной радостью.

Однако в том же театре, где публика так приветливо принимала нас, во время чтения стихов разыгрался скандал. Когда читала Ада Корвин, с галереи послышался голос: «Довольно “Балаганчиков”!» Часть публики запротестовала, другая приняла сторону кричавшего, и поднялся невероятный шум. Во время литературного отделения мы обычно сидели все на сцене. Мейерхольд создавал таким образом настроение интимной обстановки. На двух-трех столиках, покрытых красивой тканью, в вазах стояли цветы. Когда начался шум, мы подождали некоторое время, потом переглянулись и, разом поднявшись, покинули сцену. Вышел Мейерхольд с поднятой кверху рукой, призывая публику к молчанию. Зрители в большинстве смолкли. Всеволод Эмильевич сказал умиротворяющим тоном: «Давайте уговоримся: кому не нравится, пусть уйдет, чтобы не мешать желающим слушать, иначе мы не сможем продолжать». Ему зааплодировали, и порядок был восстановлен. Актеры вернулись на сцену, приветствуемые громкими аплодисментами сочувствующих. Вечер закончился успехом при единичных протестах.

Во время переездов из города в город бывало очень весело. Всеволод Эмильевич своим юмором оживлял всякую беседу.

Однажды он и Наташа Волохова вздумали говорить по-немецки. Как раз в разгар их диалога появился контролер. Мейерхольд, скорчив стариковскую гримасу, продолжал говорить по-немецки и с ним, причем так, как будто был без зубов. Когда я сказала ему: «Как вам не стыдно? Ведь контролер видел, что у вас молодое лицо», — он невозмутимо проговорил: «Неужели?! А я думал, что он поверит».

Гибшман, Зонов и Подгорный всегда устраивались в одном номере на верхнем этаже. Им дали общее наименование — прозвали «мансардой». Мейерхольду это очень нравилось. Он уговори