Неудачи. Встречи с Шаляпиным

В Петербурге стояла чудесная осень. Я была исполнена всяческих надежд, так как Всеволод Эмильевич уверял, что организуется новое дело и меня туда пригласят непременно. Оно действительно почти наладилось, но спустя некоторое время выяснилось, что по каким-то причинам предприятие все же неосуществимо.

Между тем прошло довольно много времени. Я жила у сестры, продолжавшей учиться на курсах. Мейерхольд поговорил обо мне с Глаголиным[cxxxix]. Тот взялся устроить дебют в Суворинский театр, обещав играть со мной, но когда дело дошло до художественного совета, режиссер Арбатов буквально встал на дыбы: «Мейерхольд! “Балаганчик”! Веригина!» И не допустил дебюта.

В это же время я узнала, что Яворская[cxl] набирает труппу для поездки в Англию, и пошла к ней. В гостиной дома князя Барятинского на Лиговке было несколько человек. Со мной тотчас же стали репетировать сцену из «Гедды Габлер» — Теа с Геддой. Яворской понравилось, и она предложила мне ехать с ней. Через несколько дней я узнала, что условия были неподходящие: проезд, гостиница, стол и никаких денег. Так как дела с Суворинским театром находились еще в стадии переговоров, я предпочла не ехать, но из-за этого потеряла сезон.

{157} Во время пребывания в Петербурге я присутствовала на двух интересных представлениях.

«Князя Игоря» с Андреевым в главной партии и певицей Петренко (партия Кончаковны) я видела на генеральной репетиции. Бурю восторга вызвали половецкие пляски, поставленные Фокиным. Это был успех, равный шаляпинскому. Все поднялись с мест. А ведь публика генеральных очень требовательная — представители художественного мира, актеры, музыканты, писатели, просто «снобы», являющиеся затем, чтобы покритиковать. Фокина качали. В постановке чувствовалось влияние Дункан, в частности ее «Танца скифов», очень удачно использованного.

Вторым спектаклем, оставившим прекрасное впечатление, была опера Вагнера «Тристан и Изольда», поставленная Мейерхольдом в Мариинском театре[cxli]. Все движения солистов и хора были здесь подчинены ритму музыки, что тогда явилось новшеством, потому что певцы обычно не заботились об этом, а статисты и хор просто беспорядочно толкались на сцене.

Изумителен был Ершов в партии Тристана. Он чудесно пел и играл, покоряя пластичностью и острым чувством стиля. Черкасская (Изольда) обладала громадным голосом, но с внешней стороны была совершенно неприемлема из-за своей непомерной полноты. Мейерхольд сделал все, чтобы показать певицу с наиболее выгодной стороны, но это ему мало удалось. Я часто закрывала глаза, чтобы не видеть, а только слушать ее.

Театральные события все же мало отвлекли меня от грустных мыслей. Главное, что утешало, это вечера, которые я проводила у Блоков. Они вернулись из Италии. Александр Александрович написал цикл «Итальянских стихов», читал их нам наизусть, особенно хорошо, «Равенну». Он сидел при этом один на диване, а мы с Любой напротив в креслах. Показывая мне открытки и фотографии, привезенные из Италии, Блок указал на одну из фресок, изображающую Благовещение, и сказал: «Как раз это Благовещение в моих стихах». Действительно, ангел на той картине был демоничный «темноликий Ангел с дерзкой ветвью», в темно-красных развевающихся одеждах. После чтения «Итальянских стихов» являлось особое настроение, как будто мы переносились в иной мир. То были образы и картины «его» Италии. В такие вечера я чувствовала себя отделенной от внешнего мира как бы завесой и заключенной в пространство, где царили только чары поэта. Такие моменты искупали все дневные неприятности — мелочи жизни отходили далеко. Большей частью подобное настроение приходило, когда мы бывали втроем. Иногда, кроме меня, заходил кто-нибудь, часто Анна Ивановна Менделеева[cxlii]. Случалось, что Александр Александрович бывал веселым. В ту пору он изощрялся в стиле Ната Пинкертона. Например, приглашая нас с Любовью Дмитриевной в кинематограф на Петербургскую сторону, говорил: «Пойдемте через Темзу в Сити». А однажды, когда мы втроем шли по мосту {158} через «Темзу» и впереди нас оказался пьяный оборванец, едва державшийся на ногах, Блок повернул ко мне голову и спросил с необыкновенно значительной интонацией:

— Вы не находите, что от этого джентльмена сильно пахнет виски?

В кинематографе Александр Александрович продолжал с нами разговаривать в том же духе, мы смеялись и почти совершенно не обращали внимания на экран. Возвратились домой очень веселые. За чаем Блок предложил мне переписываться и тотчас же написал письмо, которое, к сожалению, пропало. Помню из него только несколько строчек. Начиналось оно следующими словами: «Дорогая моя. Сегодня приходил “зет”. Я ответил ему ударом кулака по столу…» Дальше шли намеки на какие-то таинственные события и ни с того ни с сего фраза: «Z падает в непрестанные обмороки». Кончалось письмо так: «Сегодня вечером я приеду за тобой на своем автомобиле в Лештуков переулок (там было совершено какое-то преступление), и мы отправимся на мои золотые прииски. Постарайся обмануть тетку… Твой Александр Блок». Передавая письмо через стол, Блок сказал: «Ответьте мне, Валентина Петровна». Я немедленно исполнила его просьбу и, между прочим, когда дошло дело до обмороков Z, я написала: «она притворяется». Александр Александрович спросил: «Разве Z женщина?» Я удивилась тому, что у него мужчина падает в непрестанные обмороки, и Александр Александрович чистосердечно сознался, что он просто не думал, о ком писал. Так мы дурачились весь вечер, не предчувствуя мрачного периода в жизни Блока, наступившего через несколько дней.

Александр Александрович совершенно неожиданно серьезно заболел, Люба была настроена довольно мрачно еще до этого. Она решила бросить сцену, но решение это явилось, мне кажется, под влиянием Блока. Люба ничем определенным не занималась. На мой вопрос о том, что она делает, ответила: «Да ничего, книжки читаю». Такое ничегонеделанье было плохим знаком. Обычно Люба чем-нибудь интересовалась. То изучала старую архитектуру Петербурга, то фарфор, то кружево, то разыскивала старинные журналы мод, причем все это делала основательно и серьезно: сказывалась кровь ученой семьи.

Итак, незадолго до моего отъезда Блок заболел. Однажды я пришла днем, он был дома, но сразу ко мне не вышел. Появился только к обеду с завязанной щекой, говорил, что болят десны. После обеда сейчас же ушел к себе. Через несколько дней я зашла проститься. Александр Александрович не вышел совсем. От Любови Дмитриевны я узнала, что он очень страдает; она была в отчаянии. Я уехала в Москву, кажется, в начале ноября и встретилась снова с Блоками только через полтора года.

В Москве, как всегда, меня приняли с распростертыми объятиями в «родительском доме». Моя дорогая Мария Александровна побранила за ряд необдуманных поступков, за напрасное пребывание в Петербурге, {159} из-за чего было уже поздно устраивать что-либо в Москве. Но делать было нечего, пришлось пробавляться случайными спектаклями. Скоро Надя Кемеровская, которая служила теперь в Малом театре, предложила мне пожить у нее. Она была женой Коровина, но он жил в своей мастерской, а Комаровская — в Камергерском переулке, против Художественного театра. У нее была квартира в три комнаты. Она и Константин Алексеевич очень сердечно относились ко мне и старались всячески развеять мое грустное настроение.

Благодаря Коровину я познакомилась с Шаляпиным.

Вне сцены я встречала Шаляпина несколько раз: за кулисами Художественного театра, на капустниках (там же), на первом представлении «Вишневого сада», но видела Федора Ивановича всегда в больших собраниях, издали, не будучи с ним знакома.

В то время я работала над ролью, которая требовала серьезного изучения иконографического материала эпохи Возрождения. Однажды вечером мы с Надей сидели за большим столом, на котором были разложены альбомы и книги по искусству. Мы обе углубились в созерцание репродукций с картин великих мастеров. Завороженные, мы не слышали звонка, не заметили, как прошла в переднюю горничная Груша. Только голос Константина Коровина вернул нас к действительности. Он сказал: «Что же вы, сударыни? Я привел вам гостя!» Перед нами стоял улыбаясь Шаляпин. Мы с Надей убрали книги, Груша быстро накрыла стол скатертью и приготовила чай. Федор Иванович был весел — шутил, рассказывал смешные случаи из своей жизни.

Глубокое и сильное впечатление, совсем неожиданно, оставил конец вечера — вся его вторая половина. Шаляпин перешел к серьезной теме. Он был захвачен репетициями «Хованщины» Мусоргского и начал о них рассказывать. Встал из-за стола и сел на стул. Я ждала Досифея, но Шаляпин сказал задумчиво: «Мне хочется петь за Марфу». Начал петь тихо, покачиваясь: «Исходила я, младешенька, все поля и покосы…» В голосе слышалась неизбывная тоска русской женщины, мерещились выжженные солнцем поля, но, все больше и больше увлекаясь, певец усилил звук и как-то внезапно почти во весь голос запел «Силы потайные». И не стало пассивной женщины. Возникла могущественная волшебница, и казалось, что волхвованием своим она, несомненно, может всех зачаровать и все превратить в очарованный сон. Такое сотворить мог только Шаляпин! Ни один женский голос, кажется мне, не обладает в такой степени чарами волшебства. Продолжая сидеть на стуле, артист пел Досифея. Религиозный экстаз — внутренний огонь старца передавался с колоссальной силой увлечения, хотя вокруг не было многочисленной публики. Он был, в сущности, один. Мы трое сидели в отдалении, затаив свой восторг.

В этот период Федор Иванович особенно упивался музыкой Мусоргского. Вспоминая «Бориса Годунова», прежде всего восхищался {160} увертюрой, говорил, что «в ней чувствуется бесконечная широкая дорога. Это русская большая дорога!» При этом он встал и принялся ходить вокруг стола и петь как бы самому себе.

Обратившись к сцене Пимена и Самозванца, пропел ее всю. Он передал страстный, мятущийся дух молодого монаха так, как не передавал его, наверно, ни один певец. Мне показалось, только тогда я услышала Самозванца, созданного Мусоргским и Пушкиным, по-настоящему. Шаляпин пропел нам и представил всю «Корчму» — именно представил: пение его было настолько выразительно, что образы Варлаама, Мисаила и хозяйки, яркие и оригинальные в его передаче, встали перед нами как живые. Федор Иванович ходил и пел без всяких жестов. Все передавалось голосом и внутренней интонацией…

Позднее я слушала «Хованщину» с Шаляпиным в Мариинском театре, и певец еще больше поразил меня мощью духа и силой убеждения. Верилось, что для Досифея возможно все — даже заставить людей оторваться от радости жизни ради мученической смерти. Все это сотворил великий артист Шаляпин! Он обладал безграничной мощью фантазии и поистине был чудотворцем в своем искусстве.

В тот печальный для меня сезон я все же не оставалась бездеятельной, усиленно работая над ролью Психеи. Помогала в этом много Надежда Александровна Смирнова, познакомившая меня с некоторыми техническими приемами, найденными ею для себя в процессе работы. Например, я узнала от нее о «сквозном действии», хотя она не называла его так.

Актриса Вульф, игравшая Психею в театре Незлобина, была приглашена на следующий сезон в другой театр, и я решила попытаться дебютировать у Незлобина. Последний любезно согласился на мой дебют, так как попросил его об этом Василий Иванович Качалов. Однако одно дело было с увлечением работать над ролью с Н. А. Смирновой и другое дело — играть с двух репетиций, в состоянии депрессии, при нескольких чужих и недоброжелательных лицах. Правда, наш ученик Н. П. Асланов, служивший у Незлобина, изо всех сил старался помочь мне, добросовестно репетируя, всячески меня поощряя, но он был один. Меня не приняли, и этот удар отнял у меня еще порядочную долю уверенности в себе. Через несколько дней меня пригласили участвовать в вечере Жулавского[cxliii] в большой аудитории Политехнического музея. Вульф, к которой обратились с просьбой устроители, оказалась занятой и направила их ко мне, хотя не была даже знакома со мной. Эта обаятельная артистка, особенно известная в провинции, по всем отзывам была прекрасным человеком.

После доклада о Жулавском группа лиц, сидя за столом, наизусть читала пьесу «Эрос и Психея», кажется, два, а может быть, три действия. Накопившиеся творческие силы нашли выход в этот вечер. Во всяком случае, я играла искренне, и хотя была лишена многих {161} средств воздействия на зрителя, все же произвела впечатление и имела большой успех. Успех этот меня, впрочем, нисколько не обрадовал, наоборот, даже огорчил. Если бы «Психею» удалось сыграть, довести до публики, все было бы иначе, а пока я находилась между небом и землей, одна-одинешенька.

В театральное бюро я долго не решалась идти. Его председателем был Н. Д. Красов, враг мейерхольдовских начинаний. Однако оказалось, что я опасалась напрасно. Красов сразу же пошел мне навстречу, пригласив прежде всего играть Офелию в Народном доме. Николай Дмитриевич играл Гамлета, и я боялась, что он будет вмешиваться в мою работу. Однако ничего подобного не случилось. Он даже одобрил мою работу. Между тем я играла Офелию совсем не так, как принято. Репетировала опять с Н. А. Смирновой. «Гамлет» шел 10 февраля, в день смерти Веры Федоровны Комиссаржевской. Многие из знакомых и друзей, в том числе Елена Павловна Муратова, присутствовали на этом спектакле, и все нашли мое исполнение интересным. 11 февраля мы уже узнали о смерти Комиссаржевской.

Трудно описать то горе, которое вызвала во всех кругах эта смерть. Комиссаржевская была поистине народной артисткой, публика любила ее беспредельной любовью, так же как и актеры.

Кажется, в конце февраля некий импресарио Дагмаров предложил Качалову устроить его гастроли. Н. А. Смирнова также была приглашена. Качалов и она посоветовали Дагмарову пригласить меня. Я получила роль Саши в чеховском «Иванове» и Наташи в пьесе «На дне». До гастролей обязалась играть в Киеве в летнем театре «Шато-де-флер». Грустная полоса сменилась неожиданно полосой удач. За несколько дней до поста я получила приглашение из бюро. Н. Д. Красов рекомендовал меня П. В. Самойлову[cxliv]. Я пришла в бюро, и со мной был заключен договор. В тот же день нужно было уезжать, так что прямо из бюро я отправилась к своей портнихе, чтобы заказать необходимые платья, которые она должна была выслать по указанному адресу. Мне оставалось всего два часа на укладывание чемоданов. Распростившись с Надей и Коровиным, я уехала на вокзал. Итак, мне предстояло четыре месяца работы: сначала поездка с Самойловым, затем в Киев и участие в гастролях Качалова.

Гастролеры

На вокзале меня ждала большая радость: оказалось, что в поездке участвуют комиссаржевцы. Я встретила А. И. Аркадьева, А. С. Любоша и И. А. Лебединского. Самойлов произвел очень приятное впечатление. Ничего специфически актерского в манерах. Своей внешностью он напоминал поэтов романтической школы.

Переезд был не длинный. Совершенно не помню, в каком именно городе мы начали играть. Труппа состояла из милых, симпатичных {162} людей. Кроме названных лиц, тут была известная провинциальная актриса Кварталова, актриса Суворинского театра Любарская, характерная актриса Верховская, режиссер Бережной и другие. Мы очень скоро все подружились. Жена Самойлова производила впечатление интеллигентной женщины, холодноватой, но корректной и выдержанной.

К сожалению, еще в пути Павел Васильевич Самойлов вызвал недовольство актеров театра Комиссаржевской, позволив себе бранить покойную Веру Федоровну. Мне показалось, что он завидовал ее славе. Тогда шел разговор о том, что общество должно поставить памятник своей любимой артистке. Этот памятник как раз и вызвал раздражение Самойлова. Нам это очень не понравилось и как-то сразу оттолкнуло от Павла Васильевича.

Самойлов очень порицал модернизм, причем он смешивал все новые течения, называя все вместе «декадентством», как это делали обыватели. Говорил он, что любит играть Гамлета, Чацкого, Жадова и Макса (в пошлейшей пьесе «Блуждающие огни»).

Я ожидала, что гастролер как раз и будет замечательно играть эти роли. Однако в «Гамлете» он был, с моей точки зрения, не на высоте, несмотря на прекрасные данные. Внешняя сторона была выявлена с достаточной яркостью, и облик скорбного принца остался в памяти. Но мысли Шекспира не доносились Самойловым, философская сторона — главное — как раз оказалась бледной в его исполнении.

Жадова Павел Васильевич играл просто банально, «со слезой». Так же банально и мелодраматично исполнял он пошлую саму по себе роль Макса. А замечательно у Самойлова выходили как раз роли нового репертуара: с изощренной психологией, с неожиданностями и странностями. Мне он понравился в пьесе Дымова «Смерть маленькой Ню» — необычайно тонкий психологический рисунок, совершенно своеобразная интонация, какая-то особенная прозрачность «колорита». Из ролей классического репертуара Павлу Васильевичу особенно удавался Чацкий. Впрочем, мало сказать — удавался, артист играл его прекрасно. Чудесная внешность, мягкий голос, искренность, юношеская горячность, настоящая романтическая интонация без фальшивых повышений, без скороговорок и нажима — все это создавало чарующее впечатление. Во втором действии, во время диалога Фамусова со Скалозубом, Самойлов — Чацкий сидел в глубине сцены с маленьким томиком стихов — печальный и обаятельный, с чудесными глазами, в которых по временам вспыхивал огонь, выдававший его нетерпение. Так постепенно он подходил к монологу:

Да, мочи нет: мильон терзаний
В груди от дружеских тисков…

В третьем действии у Самойлова горечь превышала сарказм. Влюбленность была столь пылкой, что холодность Софьи невольно {163} возмущала. Как вырвавшееся пламя, одним порывом произносились слова:

Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?

И какое отчаяние звучало в последнем действии в словах:

Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.
Пред кем я давеча так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов!

Насмешливые и бичующие фразы до сих пор Самойлов произносил без всякого нажима. Слышалось возмущение, но больше — насмешка. Зато слова последнего монолога, исполненные негодования и едкого сарказма, как удары раскаленного молота падали на головы Фамусова и Софьи. Между тем рядовые исполнители роли Чацкого обычно надрываются уже в монологе «Французик из Бордо» и вообще чувств не жалеют, так что к концу остается почти один крик, а у иных — плаксивость. Самойлов жил образом. Он не украшал роль надуманными интонациями, эффектными выкриками, внезапными остановками, мелодраматическим шепотом, которые часто приходилось слышать со сцены.

Но был один ужасный спектакль, который я вспоминаю с чувством горькой обиды. Это случилось, кажется, в Киеве. Во время «Горя от ума» Самойлов начал пить с первого акта, и никакие уговоры жены и товарищей не смогли остановить его. К последнему действию он был в ужасном состоянии. Слова: «Он здесь, притворщица!» произнес какой-то грубый чужой голос, и мы с Кварталовой (она играла Софью, я — Лизу) весьма искренне ахнули. Свеча выпала у меня из рук. Самое ужасное наступило после выхода Фамусова: «Не образумлюсь… виноват, и слушаю, не понимаю…» — эти слова Самойлов произнес, то повышая, то нелепо понижая голос, почти тоном Петрушки. В публике послышался смешок. Самойлов не унывал и продолжал монолог в том же тоне. Уткнувшись лицом в кулису, мы с Кварталовой хохотали почти истерически, близкие к тому, чтобы расплакаться, и, как только опустился занавес, сейчас же ушли со сцены. Несмотря на довольно плохие отношения с Самойловым, мне было очень неприятно за него, грустно, что он так растрачивает свой талант.

Первое столкновение с Павлом Васильевичем произошло у меня на репетиции «Привидений». В третьем акте, как обычно, я сделала большую паузу, установленную Мейерхольдом. Самойлов, стоявший лицом к окну, обернулся изумленно, не понимая, в чем дело, однако не сказал ничего, пока я не произнесла слова: «Ну позвольте мне {164} уехать, фру, сейчас же». После этого он спросил: «Что это такое было?» Я ответила: «Пауза». — «А мне что делать в это время?» — «Что хотите». — «Нет, это невозможно! Что за чепуха?!» — «Нет, будет так». — «На спектакле?» — «Да». Самойлов пожал плечами и с тех пор стал величать меня «декаденткой». Впрочем, после первого спектакля он уже не протестовал больше против моей паузы. Сам он играл Освальда неровно, иногда хорошо, иногда как-то сумбурно.

Самойлов замечательно играл Костомарова в «Анфисе» Л. Андреева, но на спектакле тоже пил. Перед нашей сценой в последнем действии (я играла Ниночку) он подошел ко мне, взял меня под руку, и я сразу почувствовала, что ему трудно стоять. Я шепнула с отчаянной решительностью: «Опомнитесь! Возьмите себя в руки!» На мгновение он приободрился и вышел на сцену. В сцене с Ниночкой он перепутал некоторые реплики. Страшным усилием воли я заставила себя играть. Когда мы уходили со сцены, Самойлов сказал мне тихим, печальным голосом: «Я, кажется, вам все испортил, дитя мое? Простите меня».

Но играл он, как это ни странно, скорее хорошо. На этот раз во время пьяного угара творческое состояние не покидало его. Ни публика, ни критики ничего не заметили, или не хотели замечать, так как были захвачены его игрой. К моей большой радости, меня даже похвалили за роль Ниночки в газетах.

Во время поездки я подружилась с Ниной Кварталовой[cxlv]. Ей было тогда, кажется, 27 лет, но на сцене она уже играла лет тринадцать. В четырнадцать лет она замечательно исполняла в Москве роль Анютки («Власть тьмы»), и с тех пор стала одной из любимейших инженю в провинции. Всякая другая актриса на ее месте могла бы вполне удовлетвориться хотя и провинциальной, но блестящей карьерой. Играть великолепные роли, иметь успех у публики, получать большие деньги — чего еще желать? Но Кварталова этим не удовлетворилась. Она говорила мне, что, увидев «Балаганчик» и «Сестру Беатрису» во время гастролей Комиссаржевской в Москве, она стала мучительно завидовать нам, участникам этих спектаклей. Жажда нового искусства охватила все ее существо, с мукой и отвращением принялась она после этого за работу в театре.

Тот, кому случалось когда-либо служить в провинции, знает, что это за безумная горячка. Для новичка это интересно, но если работать так в течение нескольких лет подряд, творческое состояние начинает приходить все реже и реже. Умных же и глубоких людей с настоящей творческой искрой подобная работа приводит в отчаяние.

Кварталова принадлежала к этой немногочисленной категории и пришла к полному разочарованию в искусстве провинциального театра и даже в жизни. В беседах с глазу на глаз она постоянно говорила мне, что надоела себе как актриса. Она стала употреблять кокаин, причем прекрасно сознавала, что играет от этого хуже, но тоска заставляла ее прибегать к наркотическим средствам.

{165} Я встретилась с Кварталовой в момент больших ее сомнений и метаний. Она полюбила достойного, по ее словам, человека, но боялась сделать его несчастным. Я постоянно настаивала на том, чтобы она бросила кокаин, и наконец во время одного из наших переездов злосчастная коробочка полетела в окно. Мне говорили, что Кварталова все-таки вышла замуж, и личное счастье вывело ее из состояния крайнего пессимизма. К сожалению, я больше с ней не встречалась.

В той же поездке, как говорилось выше, участвовала А. И. Верховская, талантливая актриса. С ней я тоже дружила. Она рассказала обо мне своему мужу Шумилову, который впоследствии пригласил меня главной актрисой в свою труппу.

Тотчас же по окончании гастролей Самойлова Аркадьев, Любош, Лебединский и я отправились в Киев, чтобы играть там до приезда Качалова в Летнем театре. В той же труппе оказались М. А. Бецкий, его товарищи по школе Курихин и Барон. Я вспоминаю всех этих людей с чувством большой симпатии и благодарности за их чудесное отношение ко мне. Из актрис в наш круг вошла молодая способная Ардалова.

В саду «Шато-де-флер» была оперетта, кафешантан, открытая сцена и драматический театр. Все это держал антрепренер Дагмаров. В драматическом театре в течение месяца должны были идти одноактные пьесы-миниатюры. Пригласили фарсовую актрису Мосолову, у которой был свой театр в этом роде в Петербурге, и красивую актрису А. Обеим суждено было сразу провалиться по самой нелепой причине. Пригласив хороших актеров и всякие «имена» для гастролей Качалова, антрепренер допустил непростительную оплошность: из-за грошовой экономии он взял для нашего театра совершенно неопытного и бестолкового помощника режиссера. На открытии театра шла пьеса «Две куртизанки». Началось представление благополучно, но когда дело дошло до спиритического сеанса, произошло нечто непонятное для зрителей: при полном освещении из-за кулисы появилась женщина в опереточном египетском наряде, со злым, растерянным лицом. Она поспешно приняла неестественную позу из наиболее известных по фрескам, но, как только завязался разговор между двумя куртизанками, наступила кромешная тьма. Я различила силуэт Курихина, бросившегося к боковой кулисе. Через некоторое время свет появился снова. Когда пьеса кончилась, недоумевающая публика безмолвствовала. Капельдинеры несли несколько громадных корзин, предназначавшихся «египтянке», но так как не раздалось ни единого хлопка, никто из участвующих не вышел на сцену, и корзины пришлось унести. Обе актрисы уехали через два или три дня, а мы остались на съедение помощнику режиссера. От него мы ежеминутно ждали всяких каверзных сюрпризов и были все время начеку, но ничто не спасало.

В пьесе Уайльда «Флорентийская трагедия» я должна была выбегать с зажженным факелом и, боясь «сюрприза», потребовала, чтобы {166} помощник режиссера зажег на всякий случай четыре факела. Он очень возмущался моими «капризами», но я оказалась права, так как у этого несчастного человека с грехом пополам зажегся один факел из четырех. На страже моих интересов стоял театральный сторож — очень старый и очень милый человек. Когда я играла, он всегда находился у кулисы, а восхищение свое выражал одними и теми же словами: «Наша барышня сегодня — как куклочка!»

Перед самым приездом Качалова появился опытный, спокойный помощник режиссера из Соловцовского театра[cxlvi], и все вздохнули свободно.

Кажется, за неделю до приезда Качалова раздали роли. Неожиданно меня постигла неприятность. Роли Саши в «Иванове» и Наташи в «На дне» антрепренер отдал другой актрисе. Когда Василий Иванович приехал, было уже поздно что-либо менять. Он предложил мне выбрать Софью или Лизу в «Горе от ума». Я побоялась взять первую и остановилась на Лизе, в которой была более или менее уверена, сыграв ее с Самойловым. Получила еще Герд в «Бранде», этим все и ограничилось.

Качалов имел громадный успех, его выступления были настоящим триумфом, но он не чувствовал себя счастливым. Он страдал от того, что пьесы не были по-настоящему слажены и актеры, несмотря на присутствие «имен», были разношерстные. Но хотя Качалов был недоволен партнерами, ни один человек не почувствовал этого. Василий Иванович оставил чарующее впечатление. Он говорил о своем состоянии только Смирновой и мне, а другим старался не показывать виду. Он прекрасно сознавал, что в неслаженности спектаклей актеры не виноваты.