На него производят. Наш герой ссорится с Фабрисио

 

Как я уже говорил, в моей прихожей обычно толпилось поутру множество

народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому излагать

их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее, своему тщеславию, говорил

каждому просителю: "Подайте челобитную". Я так привык к этому, что однажды

ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате за

помещение, так как я задолжал ему за год. Что касается до мясника и

булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные, ибо

исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион, подражавший мне столь

искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал точно таким

же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием.

Я усвоил себе также другое безвкусное обыкновение, которое не утаю,

хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того хлыщеват, что

говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из одного

теста. Так, например, когда мне приходилось упомянуть о герцоге Альба,

герцоге Осунском или герцоге Медина Седония, я называл их без всяких

церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился в такого

гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей. Увы,

бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том, живете ли

вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и о

вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством реки Леты: он

заставляет нас забывать родных и друзей, находящихся в незавидном

положении.

Итак, я совершенно забыл о своей семье, когда однажды утром ко мне

явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я

повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему присесть,

а спросил, что ему от меня угодно.

- Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? - сказал он.

- Но как внимательно я к нему ни приглядывался, все же вынужден был

ответить, что черты его лица мне не знакомы.

- Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, - продолжал Он. - Мой отец -

москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А я сейчас же

вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa (*168).

- У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего детства,

- отвечал я. - Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься,

вытеснили их из моей памяти.

- Я приехал в Мадрид, - продолжал он, чтобы рассчитаться с клиентом

моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при дворе

и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на

родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием.

Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего

отца, мать и дядю; но я так холодно исполнил эту обязанность, что

москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам.

Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным отношением к лицам,

которые должны были быть мне особенно дороги, и будучи к тому же

откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков:

- Я полагал, что вы питаете к своим родным больше любви и нежности.

Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно подумать, что вы их

совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец ваш

и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник Хиль Перес, отягченный

старостью и болезнями, находится почти при смерти. Надо почитать

родителей, - добавил он. - Раз вы в состоянии позаботиться о них, то

советую вам, как друг, посылать им ежегодно двести пистолей. Этим вы

обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит.

Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных,

я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе давать

мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской сноровки, то,

быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала во мне

возмущение. Он заметил это по моему мрачному молчанию, однако продолжал

читать мне нравоучения, в которых было больше язвительности, нежели

христианского милосердия, что меня окончательно взбесило.

- Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! - ответил я ему с

раздражением. - Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела, которые вас не

касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с ним счеты. Не

вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне поступить

в данном случае.

С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и отослал его в

Овьедо торговать перцем и гвоздикой.

Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти, и, упрекая

себя за дурные сыновние чувства, я смягчился. Мне вспомнились заботы

родных о моем детстве и воспитании, я подумал о том, сколь многим им

обязан, эти размышления вызвали во мне порыв признательности, который,

однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила его, после

чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов, у которых есть

такие дети.

Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною, окончательно изменили мой

характер. Моя прежняя веселость исчезла; я стал грустен и задумчив,

словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя, что я занят только

накоплением богатств и совсем к нему охладел, почти перестал меня

навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне:

- Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть ко двору, ты

обладал душевным равновесием, а теперь не перестаешь волноваться. Ты

строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь, тем

ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об этом; но

ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той простотой

в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся в

себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас стал

уже не тем Жиль Бласом, которого я знал.

- Ты, конечно, шутишь, - отвечал я довольно сухо. - Я не замечаю

никакой перемены.

- Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, - возразил Фабрисио. -

Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли ты,

положа руку на сердце, сказать, что наши отношения остались прежними?

Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал мне сам, по большей

части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А теперь,

какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде

чем впустить, обо мне докладывают. А затем, как ты меня принимаешь! С

ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои

посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть

приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет, Сантильяна, нет,

мне это не подходит. Прощай! Расстанемся по-хорошему. Ты избавишься от

судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача.

Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и я позволил ему

удалиться, не сделав никакой попытки его удержать. При моем тогдашнем

душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным благом,

о потере коего не стоило жалеть. Я нашел утешение в знакомстве с

несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за последнее

время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы были людьми,

прибывшими по большей части неизвестно откуда и обязанными своей

счастливой звезде теми постами, которые они занимали. Все  эти прощелыги

уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам благодеяния,

которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше меня. Мы

считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще всего

расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет (*169), когда сравнивает тебя с

девицей знатного происхождения, которая отдается рабам.

 

 

КНИГА ДЕВЯТАЯ