Графа Галиано. Похождения Валерио де Луна

 

Меня весьма удивляло, что за все это время о Нуньесе не было ни слуху,

ни духу. Я предположил поэтому, что он уехал куда-нибудь за город.

Оправившись от болезни, я пошел к нему и, действительно, узнал, что он уже

три недели как находился в Андалузии вместе с герцогом Медина Седония.

Однажды утром по моем пробуждении я подумал о Мелькиоре де ла Ронда и,

вспомнив данное ему в Гренаде обещание навестить его племянника, если

когда-либо вернусь в Мадрид, решил сдержать слово в тот же день. Узнав,

где находятся палаты дона Балтасара де Суньига, я отправился туда и

спросил сеньора Хосе Наварро, который тотчас же вышел ко мне. На мое

приветствие он ответил вежливо, но холодно, несмотря на то, что я назвал

свое имя. Такое нелюбезное обхождение не вязалось с тем, что говорил мне

про своего племянника старый камер-лакей.

Я было хотел удалиться с намерением не повторять своего визита, когда

вдруг лицо его приняло любезное и открытое выражение и он сказал мне с

величайшим радушием:

- Простите, ради бога, сеньор Жиль Блас, за прием, который я вам

оказал. Моя дурная память виной тому, что я  не выразил вам своего

расположения. Ваше имя выскочило у меня из головы, и я не думал больше о

кавалере, о котором упоминалось в письме, полученном мною из Гренады более

четырех месяцев тому назад.

- Разрешите обнять вас, - добавил он, с восторгом бросаясь мне на шею.

- Дядя Мелькиор, которого я люблю и почитаю, как родного отца, заклинает

меня в письме, чтобы я принял вас, как его собственного сына, если мне

выпадет честь повидаться с вами, и чтобы в случае надобности использовал в

ваших интересах свое влияние, а также влияние моих друзей. Он отзывается о

вашем уме и сердце в столь лестных выражениях, что я не преминул бы

услужить вам, даже если бы он меня о том не просил. А потому благоволите

смотреть на меня, как на человека, проникшегося к вам, благодаря дядиному

письму, такими же чувствами, какие он сам питает. Примите мою дружбу и не

откажите мне в своей.

Я ответил на учтивость Хосе с той благодарностью, какую он заслуживал,

и даже не постеснялся изложить ему положение своих дел. Не успел я это

сделать, как он сказал мне:

- Я постараюсь вас пристроить, а в ожидании этого приходите к нам

кушать каждый день. У вас будет здесь лучший стол, чем на вашем постоялом

дворе.

Для выздоравливающего человека, ощущавшего недостаток в деньгах и

привыкшего к вкусной пище, такое предложение было слишком лестным, чтобы

от него отказаться. Я согласился и так раздобрел в этом доме, что по

прошествии двух недель стал походить лицом на бернардинца (*148). Мне

показалось, что племянник Мелькиора не кладет охулки на руку. Да и как ему

было класть? Ведь он сразу играл на трех струнах, будучи одновременно

ключником, тафельдекером и дворецким. Кроме того, невзирая на нашу дружбу,

я позволю себе предположить, что он был заодно с домоуправителем.

Здоровье мое окончательно поправилось, когда однажды, зайдя в палаты

дона Суньиги, чтобы пообедать там по своему обыкновению, я повстречал

своего друга Хосе, который радостно объявил мне:

- Сеньор Жиль Блас, я могу предложить вам довольно хорошую должность.

Вы, быть может, знаете, что герцог Лерма, первый министр испанского

королевства, желая всецело посвятить себя государственным делам, возложил

бремя своих собственных на двух вельмож. Доходы собирает дон Диего де

Монтесер, а расходами ведает дон Родриго Кальдерон. Эти два доверенных

лица отправляют каждый свою должность полновластно и независимо друг от

друга. При доне Диего обычно состоят два управителя для сбора доходов, и

так как я узнал сегодня утром, что он прогнал одного из них, то попросил

его предоставить вам это место. Сеньор де Монтесер знает меня и, смею

похвастаться, питает ко мне расположение, а потому охотно снизошел к моей

просьбе, выслушав лестные отзывы, которые я дал ему о вашем характере и

способностях. Пойдемте к нему сегодня после полудня.

Так мы и поступили. Я был принят весьма любезно и назначен на место

уволенного управителя. Должность эта заключалась в том, чтобы посещать

мызы, распоряжаться починками, собирать деньги с арендаторов. Словом, я

ведал герцогскими маетностями и ежемесячно представлял отчет дону Диего,

который, несмотря на лестные обо мне отзывы моего приятеля, проверял их с

сугубой тщательностью. Этого я и желал. Хотя мой последний барин дурно

вознаградил меня за бескорыстие, однако же я решил соблюдать его и впредь.

Однажды нас известили, что в замке Лерма произошел пожар и что большая

его половина обращена в пепел. Я не медля отправился на место

происшествия, чтобы установить убытки. Расследовав старательно все

обстоятельства пожара, я составил подробное донесение, которое Монтесер

показал герцогу Лерме. Несмотря на то, что министр был весьма расстроен

этим неприятным известием, однако же обратил внимание на донесение и даже

спросил, кто его написал. Дон Диего не ограничился тем, что назвал автора,

но отозвался обо мне с такой похвалой, что его светлость вспомнил об этом

полгода спустя в связи с происшествием, о котором я сейчас расскажу и без

которого я, быть может, никогда не попал бы ко двору. Вот, что произошло.

Жила в то время на улице Инфант одна старая дама, которую звали

Инесильей де Кантарилья. Никто достоверно не знал, какого она

происхождения. Одни говорили, что она дочь лютенщика, другие, - что ее

отец был командором ордена св.Якова. Но так или иначе, а сеньора

Кантарилья была необыкновенной особой. Природа наделила ее удивительным

даром пленять мужчин на протяжении всей своей жизни, причем надо сказать,

что ей уже минуло семьдесят пять лет. Она была кумиром прежнего двора и

видела у своих ног весь нынешний. Время, не щадящее красоты, тщетно

покушалось на ее прелести: они увядали, но не теряли своей

обольстительности. Благодаря благородной осанке, чарующему уму и природной

грации она и в старости не переставала покорять мужские сердца.

Один из секретарей герцога Лермы, двадцатипятилетний кавалер дон

Валерио де Луна, навещал Инесилью и увлекся ею. Он поведал ей об этом и,

отдавшись бешеной страсти, принялся преследовать свою жертву с таким

пылом, какой способны разжечь только молодость и любовь. Дама, у которой

было достаточно оснований воспротивиться его желаниям, не знала, как их

охладить. Наконец, ей показалось, что она нашла средство. Приказав однажды

проводить молодого человека к себе в кабинет, она указала ему на куранты,

стоявшие на столе, и промолвила:

- Взгляните, сеньор, на часы. В этот самый час я увидела свет божий

семьдесят пять лет тому назад. Подумайте, под стать ли мне заниматься в

моем возрасте любовными делами. Образумьтесь, дитя мое, подавите в себе

чувства, которые не пристали ни вам, ни мне.

В ответ на эту рассудительную речь молодой человек, переставший внимать

доводам рассудка, возразил даме со всей безудержностью человека,

обуреваемого пламенными чувствами:

- Жестокая Инесилья, к чему прибегаете вы к таким пустым отговоркам?

Неужели вы думаете, что они заставят меня смотреть на вас иными главами?

Не обольщайтесь ложной надеждой! Такая ли вы, какой мне представляетесь,

или какие-либо чары околдовали мои взоры, но я никогда не перестану вас

любить.

- Итак, - сказала она, - раз вы продолжаете упорствовать и намерены

докучать мне своими ухаживаниями, то дом мой будет впредь для вас закрыт.

Я больше вас не приму и запрещаю вам когда-либо показываться мне на глаза.

Вы, может быть, полагаете, что, обескураженный этой отповедью, дон

Валерио ретировался с достоинством. Ничуть не бывало: он стал еще

назойливее. Любовь производит на влюбленных такое же действие, как вино на

пьяниц. Наш кавалер молил, вздыхал и, неожиданно перейдя от просьб к

действиям, захотел взять силой то, чего не мог добиться иначе. Но дама,

мужественно оттолкнув его от себя, воскликнула с раздражением:

- Остановитесь, дерзновенный, я навсегда положу конец вашей

безрассудной страсти! Знайте, что вы мой сын!

Эти слова ошеломили дона Валерио, и он сдержал себя. Но, вообразив, что

Инесилья сказала ему это только для того, чтобы уклониться от его

посягательств, ответил ей:

- Вы выдумали эту басню, чтобы не уступить моим желаниям.

- Нет, нет, - прервала она его, - я сообщаю вам тайну, которую никогда

бы не открыла, если бы вы не принудили меня к этому. Двадцать шесть лет

тому назад я любила вашего отца, дона Педро де Луна, который был тогда

сеговийским губернатором. Вы - плод этой любви. Он признал вас и

позаботился о том, чтобы вы получили тщательное воспитание. Не имея других

детей и побуждаемый к тому же вашими достоинствами, он решил отписать вам

часть своего состояния. Я, со своей стороны, также не оставляла вас своими

попечениями: как только вы начали выезжать в свет, я стала приглашать вас

к себе, дабы вы усвоили те учтивые манеры, которые необходимы всякому

галантному человеку и которые одни только женщины умеют привить молодому

кавалеру. Помимо этого, я использовала свое влияние, чтобы устроить вас к

первому министру. Словом, я сделала для вас все, что обязана была сделать

для собственного сына. После этого признания поступайте по своему

усмотрению. Если вы можете одухотворить свои чувства и смотреть на меня

только, как на мать, то я не стану прогонять вас от себя и буду питать к

вам прежнюю нежность. Но если вы не способны сделать над собой это усилие,

которого требуют от вас природа и разум, то удалитесь сейчас же и избавьте

меня от ужаса, который внушает мне ваше присутствие.

Вот что сказала ему Инесилья (*149). В это время дон Валерио хранил

мрачное молчание: казалось, что он взывает к своей добродетели и

собирается себя побороть. Но он и не думал об этом. У него зародилось

новое намерение, и он готовил матери совсем иное зрелище. Не будучи  в

состоянии примириться с препятствием, мешавшим его счастью, он безвольно

поддался отчаянию. Обнажив шпагу, он пронзил свою грудь и наказал себя

сам, подобно Эдипу (*150), с той лишь разницей, что фиванец ослепил себя,

побуждаемый раскаянием в содеянном грехе, а кастилец, напротив, покончил с

жизнью из-за того, что не смог его совершить.

Несчастный дон Валерио умер не сразу от своей раны. Он успел еще прийти

в себя и испросить у бога прощение за то, что лишил себя жизни. Так как с

его смертью освободилась должность секретаря при герцоге Лерме, то этот

министр, вспомнив мое донесение о пожаре, а также лестные отзывы,

полученные им обо мне, назначил меня на место этого молодого человека.