Отчего Жиль Блас занемог и каковы были последствия его болезни

 

К этому времени покой, царивший в наших палатах, был неожиданно нарушен

происшествием, которое, пожалуй, покажется читателю незначительным, но

которое наделало немало хлопот служителям и в особенности мне. Уже

упомянутая мною обезьяна Купидон, столь любезная сердцу нашего господина,

вздумала однажды перепрыгнуть с одного окна на другое, но сделала это так

неудачно, что упала во двор и вывихнула себе лапу. Не успел граф узнать об

этом несчастье, как принялся вопить, точно женщина. В порыве отчаяния он

срывал сердце на всех служителях без разбора и чуть было не уволил их

поголовно, ограничив, впрочем, свой гнев тем, что проклял нашу небрежность

и обругал нас, не стесняясь в выражениях. Он немедленно послал за

лекарями, славившимися в Мадриде по части переломов и вывихов костей.

Лекари осмотрели лапу пациентки, вправили и забинтовали ее. Но хотя все

они уверяли, что нет никакой опасности, граф тем не менее удержал одного

из них для того, чтобы он неотлучно  пребывал при обезьяне впредь до

полного ее выздоровления.

Я был бы неправ, если бы умолчал о муках и тревогах, пережитых

сицилийским вельможей за это время. Поверите ли вы, что он весь день не

расставался со своим милым Купидоном, что он неизменно присутствовал при

перевязках и вставал два-три раза в ночь, чтобы на него взглянуть. Но хуже

всего было то, что все слуги - а в особенности я - должны были непрестанно

дежурить, будучи наготове бежать, куда прикажут, чтобы услужить обезьяне.

Словом, никто не имел покоя в доме, пока проклятое животное не оправилось

окончательно от своего падения и не принялось снова за свои обычные прыжки

и кувыркания. Можно ли после этого сомневаться в сообщении Светония

(*147), повествующего нам о Калигуле, который так любил своего коня, что

отвел ему богато отделанный дом, приставил к нему служителей и собирался

даже провозгласить его консулом? Мой барин питал к своей обезьяне

неменьшую любовь и охотно пожаловал бы ее в коррехидоры.

Мое несчастье заключалось в том, что, желая угодить своему господину, я

старался больше прочих слуг и, намучившись с этим Купидоном, сам занемог.

У меня объявилась жестокая горячка, и болезнь моя так усилилась, что я

впал в обморочное состояние. Не ведаю, что происходило со мной в те две

недели, пока я находился между жизнью и смертью. Во всяком случае

молодость моя так удачно боролась с горячкой, а может быть, и с

лекарствами, которые мне давали, что я, наконец, пришел в сознание. При

первых же его проблесках я заметил, что нахожусь не в своей комнате, а в

какой-то другой. Мне захотелось узнать причину этого переселения, и я

наведался у старухи, которая за мною ходила, но она отвечала, что мне

вредно говорить и что врач запретил это самым строжайшим образом.

Здоровый человек обычно смеется над лекарями, но больной покорно

повинуется их предписаниям. Я решился поэтому молчать, хотя мне и очень

хотелось побеседовать со своей сиделкой. В то время как я размышлял об

этом, в комнату вошли две весьма вертлявых личности, смахивавшие на

петиметров. На них были роскошные бархатные кафтаны и тончайшее белье,

отороченное кружевами. Я вообразил, что это какие-нибудь знатные вельможи,

приятели моего барина, которые из уважения к нему зашли меня навестить.

Находясь под этим впечатлением, я сделал усилие, чтобы присесть на своем

ложе, и почтительно сдернул с себя колпак, но моя сиделка снова уложила

меня, сообщив, что эти господа не кто иные, как доктор и аптекарь.

Врач подошел к моей постели, пощупал мне пульс и посмотрел в лицо.

Обнаружив все признаки скорого выздоровления, он принял такой победоносный

вид, точно был тому причиной, и заявил, что для завершения его трудов

остается только прописать мне одно лекарство, после чего он сможет

хвастаться весьма успешным случаем исцеления. Затем он приказал аптекарю

написать рецепт, который он продиктовал ему, любуясь на себя в зеркало,

поправляя прическу и проделывая такие ужимки, что, несмотря на свое

состояние, я не мог удержаться от хохота. Затем, свысока кивнув мне

головой, он вышел, более занятый своею внешностью, нежели прописанными

лекарствами.

По его уходе аптекарь, заявившийся ко мне не без цели, приготовился к

совершению акта, о котором нетрудно догадаться. Опасался ли он, что

старуха не выполнит его с надлежащим проворством, или хотел товар лицом

показать, но он взялся за дело самолично. Однако не успел он закончить

процедуры, как, бог его ведает почему, я, несмотря на всю его ловкость,

вернул аптекарю все, что он мне вкатил, и привел его бархатный кафтан в

плачевное состояние. Он взглянул на это происшествие, как на несчастье,

связанное с аптекарским ремеслом, взял салфетку,  вытерся, не говоря ни

слова, и удалился, твердо решив, что заставит меня заплатить

пятновыводчику, которому он, без сомнения, принужден был послать свой

костюм.

На следующий день он явился одетый более скромно, хотя ему не грозило

никакой опасности, так как он пришел только принести лекарство, накануне

прописанное доктором. Но, помимо того, что мне с каждым мгновением

становилось лучше, я испытывал после вчерашнего такое отвращение к лекарям

и аптекарям, что проклинал их всех вплоть до университетов, где сии

господа получают право безнаказанно отправлять людей на тот свет. Будучи в

таком расположении духа, я объявил ему с проклятиями, что не стану

принимать его снадобий, и послал ко всем чертям Гиппократа и его присных.

Аптекарь, коему было совершенно безразлично, что я сделаю с его микстурой,

лишь бы за нее заплатили, оставил ее на столе и вышел, не сказав мне ни

слова.

Я приказал тотчас же вышвырнуть за окно это поганое пойло, против

которого был так предубежден, что счел бы себя отравленным, если бы его

проглотил. К этому акту послушания я присовокупил другой, а именно:

нарушил запрет молчания и сказал решительным тоном сиделке, что непременно

желаю получить сведения о своем барине. Старуха, боявшаяся удовлетворить

мою просьбу, чтобы не вызвать у меня опасного волнения, или, может

статься, раздражавшая меня нарочно с целью ухудшить мою болезнь, долго

отвечала полусловами, но я так настаивал, что она, наконец, заявила:

- Сеньор кавальеро, у вас нет теперь другого барина, кроме вас самих.

Граф Галиано возвратился в Сицилию.

Я не мог поверить собственным ушам, а между тем это оказалось чистейшей

правдой. На второй день моей болезни этот вельможа, убоявшись, как бы я не

умер у него в доме, приказал по своей доброте перенести меня с моим

скарбом в меблированную комнату, где без дальнейших околичностей поручил

своего управителя воле провидения и заботам сиделки. Получив тем временем

предписание от двора отправиться в Сицилию, он выехал с такой

поспешностью, что забыл обо мне, потому ли, что считал меня уже

покойником, или потому, что у высокопоставленных персон вообще короткая

память.

Я узнал об этих подробностях от своей сиделки,  которая сообщила, что

сама надумала послать за доктором и аптекарем, дабы я не преставился без

их содействия. Услыхав эти приятные вести, я впал в глубокую задумчивость.

Прощай, выгодная должность в Сицилии! прощайте, сладчайшие надежды! "Когда

над вами стрясется какое-нибудь большое несчастье, - сказал один папа, -

то покопайтесь хорошенько в самом себе, и вы всякий раз убедитесь, что

вина падает на вас". Да простит мне сей святой отец, но я решительно не

вижу, чем именно навлек на себя в данном случае постигшую меня невзгоду.

Как только рассеялись заманчивые химеры, которыми тешилось мое сердце,

я прежде всего вспомнил о своем чемодане и приказал принести его на

постель. Увидав, что он открыт, я испустил тяжелый вздох.

- Увы, любезный мой чемодан! - воскликнул я, - единственное мое

утешение! Ты побывал, сколь я вижу, в чужих руках!

- Нет, нет, сеньор Жиль Блас! Успокойтесь, у вас ничего не украли, -

сказала мне тогда старуха. - Я берегла ваш чемодан, как собственную честь.

Я нашел там платье, бывшее на мне при поступлении на графскую службу,

но тщетно искал то, которое заказал мессинец. Моему барину не

заблагорассудилось оставить мне эту одежду, или, быть может, кто-нибудь ее

себе присвоил. Прочие же мои пожитки оказались налицо, и в том числе

большой кожаный кошелек, в котором хранились деньги. Я дважды проверил его

содержимое, ибо усомнился в своем первом подсчете, при котором обнаружил

всего-навсего пятьдесят пистолей из двухсот шестидесяти, бывших там до

моей болезни.

- Что бы это значило, матушка? - спросил я сиделку. - Моя казна сильно

поубавилась.

- Могу вас заверить, - отвечала старуха, - что никто, кроме меня, до

нее не касался, а я берегла ее, сколько могла. Но болезни стоят дорого, и

деньги при этом так и плывут. Вот, сеньор, - добавила эта расчетливая

хозяйка, вытаскивая из кармана пачку бумаг, - вот счет всех расходов. Он

точнее точного. Вы усмотрите из него, что я ни гроша зря не истратила.

Я пробежал глазами памятную записку, состоявшую по меньшей мере из

пятнадцати или двадцати страниц. Господи, сколько было накуплено всякой

домашней птицы, пока я лежал без сознания! На одни только крепительные

похлебки ушло не меньше двенадцати пистолей. Прочие статьи счета

соответствовали этой. Трудно поверить, сколько старушка израсходовала на

дрова, свечи, воду, метелки и т.п. Но хотя счет и был сильно раздут, все

же итог еле составлял тридцать пистолей и, следовательно, не хватало еще

ста восьмидесяти. Я поставил это старухе на вид, но она с наивнейшим лицом

принялась клясться всеми святыми, что в кошельке было всего восемьдесят

пистолей, когда графский дворецкий передал ей мой чемодан.

- Как, любезнейшая? - прервал я ее поспешно, - вы, значит, получили мои

пожитки из рук дворецкого?

- Да, от него, - подтвердила сиделка, - и в доказательство могу

привести его собственные слова, которые он сказал мне при этом: "Нате,

голубушка; когда сеньор Жиль Блас сыграет в ящик, то не забудьте почтить

его хорошими похоронами: в чемодане хватит денег на все расходы".

- Ах, проклятый неаполитанец! - воскликнул я. - Теперь ясно, куда

делись недостающие деньги. Ты стащил их, чтобы вознаградить себя за кражи,

в которых я тебе помешал.

После этого риторического обращения я возблагодарил небо за то, что

мошенник не унес всех денег. Несмотря на имевшиеся у меня основания

обвинять в этом хищении дворецкого, я все же не оставлял мысли о том, что

меня могла обворовать и сиделка. Мои подозрения падали то на него, то на

нее, однако толку от этого не было никакого. Я ничего не сказал старухе и

даже не попрекнул ее за сногсшибательный счет. Мне бы это не принесло

никакой пользы, да к тому же у всякого свое ремесло. А потому я ограничил

свою месть тем, что спустя три дня расплатился с ней и отпустил ее.

Вероятно, старуха прямо от меня отправилась уведомить аптекаря о своем

уходе, а также о том, что я уже достаточно здоров, чтобы улепетнуть, не

расплатившись с ним, ибо спустя несколько минут он прибежал запыхавшись и

подал мне счет. Там перечислялись мнимые лекарства, которыми он якобы

снабжал меня, пока я находился без чувств, и названия которых оказались

мне не известны, хотя я сам был доктором. Этот счет по всей справедливости

можно было назвать аптекарским, а потому при расплате дело не обошлось без

ссоры. Я настаивал, чтоб он скинул половину указанной суммы, а он клялся,

что не уступит ни обола. Рассудив, однако, что имеет дело с молодым

человеком, который мог в тот же день улетучиться из Мадрида, он побоялся

потерять все и; предпочел удовольствоваться предложенной суммой,

превышавшей к тому же втрое стоимость его лекарств. Я с величайшим

огорчением отдал ему деньги, и он удалился, считая себя вполне отомщенным

за маленькую неприятность, которую я ему причинил, когда он ставил мне

клистир.

Лекарь явился почти вслед за ним, ибо эти животные обычно ходят

гуськом. Я произвел с ним расчет за визиты, оказавшиеся весьма частыми, и

отпустил его удовлетворенным. Перед тем как уйти, он пожелал доказать мне,

что недаром получил деньги, и расписал мне подробно смертельные опасности,

от которых избавил меня во время моей болезни. Он изложил это в весьма

изящных выражениях и с самым обходительным видом, но тем не менее я

решительно ничего не понял.

Распростившись с лекарем, я думал, что избавился от всех пособников

Парки. Но я ошибся, ибо вскоре ко мне заявился фельдшер, которого я

отродясь не видал. Он отвесил мне низкий поклон и выразил свою радость по

поводу моего избавления от грозившей мне опасности, что, судя по его

словам, он приписывал двум произведенным им обильным кровопусканиям, а

также банкам, которые он имел честь мне поставить. Словом, новое перо из

моего хвоста. Пришлось кое-что выложить и фельдшеру. После стольких

слабительных кошелек мой сильно отощал и походил на высохшее тело - так

мало оставалось в нем жизненного сока.

Видя себя в столь жалком положении, я начал терять мужество. У своих

последних господ я слишком привык к удобствам жизни и не мог уже, как

прежде, смотреть в глаза нужде с невозмутимостью философа-циника.

Признаюсь, однако, что я был неправ, предаваясь грусти, ибо судьба,

столько раз меня опрокидывавшая, сейчас же снова ставила на ноги. Мне

следовало почитать прискорбное свое состояние за один из этапов, после

которого должно наступить благополучие.

 

 

КНИГА ВОСЬМАЯ