Архиепископа и проводником его милостей

 

Днем я сходил за пожитками и лошадью на свой постоялый двор, а затем

вернулся к ужину в архиепископский дворец, где мне отвели довольно хорошую

горницу и приготовили пуховую перину. На следующий день монсиньор приказал

позвать меня с раннего утра, чтоб поручить мне переписку одной проповеди.

При этом он потребовал, чтоб работа была выполнена с величайшей точностью.

Я не преминул сделать это, не пропустив ни одного знака препинания, ни

одного ударения. Архиепископ не скрыл от меня своей радости, к которой

примешивалось удивление.

- Боже предвечный! - воскликнул он с восторгом, после того как пробежал

глазами все переписанные мною листы, - видал ли кто подобную точность! Вы

слишком хороший переписчик, чтоб не быть также и знатоком грамматики.

Скажите мне откровенно, друг мой: не бросились ли вам в глаза при

переписке какие-либо места, которые бы неприятно вас поразили,

какая-нибудь небрежность стиля или неподходящее выражение. Это могло

вырваться у меня в порыве творчества.

 - О, монсиньор, - ответствовал я со скромным видом, - я не достаточно

образован, чтоб высказывать критические замечания; но если б даже я и

обладал такими познаниями, то все же убежден, что произведения вашего

высокопреосвященства окажутся выше моей критики.

Прелат улыбнулся на эти слова и ничего не ответил, но мне удалось

подметить сквозь его благочестие, что и он не был чужд тщеславия,

присущего авторам.

Этой лестью я окончательно завоевал себе его благосклонность. С каждым

днем его расположение ко Мне возрастало, и, наконец, я узнал от дона

Фернандо, который очень часто его навещал, что прелат без ума от меня и

что я могу считать свою судьбу обеспеченной. Спустя некоторое время мой

господин лично подтвердил мне это и вот при каких обстоятельствах. Однажды

вечером он вдохновенно репетировал при мне в своем кабинете проповедь,

которую должен был произнести в соборе на следующий день. При этом он не

только спросил меня, что я думаю о ней вообще, но еще принудил указать

места, наиболее меня поразившие. Мне посчастливилось процитировать те из

них, которые он ценил и любил больше всего. Благодаря этому я прослыл в

его глазах человеком, наделенным пониманием истинных красот литературного

произведения.

- Вот что значит обладать вкусом и чутьем! - воскликнул он. - Да, друг

мой, будь уверен, ухо у тебя не беотийское! (*115)

Словом, он был так доволен мною, что продолжал с жаром:

- Не тревожься отныне, Жиль Блас, о своей судьбе; беру на себя устроить

ее к полному твоему благополучию. Я тебя полюбил и, чтоб доказать это,

делаю тебя своим поверенным.

Не успел он произнести эти слова, как, проникнутый благодарностью, я

бросился к стопам монсиньора. От всего сердца обнял я его кривые ноги и

уже почитал себя за человека, находящегося на пути к богатству.

- Да, дитя мое, - продолжал архиепископ, речь которого была прервана

моим жестом, - я хочу сделать тебя хранителем своих сокровеннейших мыслей.

Слушай же со вниманием то, что я тебе скажу. Я люблю проповедовать.

Господь благословляет мои поучения: они оказывают влияние на грешников,

побуждают их углубиться в себя и прибегнуть к покаянию. Мне удается

заставить скупца, устрашенного образами, которыми я пугаю его жадность,

раскрыть свою казну и раздать ее щедрой рукой; мне удается отвлечь

распутника от наслаждений, наполнить скиты честолюбцами, вернуть на стезю

долга супругу, смущаемую соблазнителем. Эти обращения, которые случаются

часто, должны были бы сами по себе побуждать меня к работе. А между тем,

признаюсь тебе в своей слабости, я стремлюсь еще к другой награде -

награде, за которую моя щепетильная добродетель тщетно меня упрекает: это

то уважение, которое свет питает к изысканным и тщательно отделанным

произведениям. Меня прельщает честь прослыть безукоризненным оратором.

Люди считают мои сочинения столь же сильными, сколь и утонченными; но я

хотел бы избежать недостатка, свойственного многим хорошим авторам: писать

слишком долго. Я желаю сойти со сцены в ореоле славы.

Так вот, любезный Жиль Блас, что я требую от твоего усердия, -

продолжал прелат. - Как только ты заметишь, что перо мое дряхлеет и что я

начинаю сдавать, то предупреди меня. Я не полагаюсь на себя  в этом

отношении, так как самолюбие может меня соблазнить. Тут нужен непредвзятый

ум. Я выбираю твой, так как считаю его подходящим, и полагаюсь на твое

суждение.

- Слава богу, монсиньор, - сказал я, - вам еще очень далеко до этого

времени. К тому же у вашего высокопреосвященства ум такого закала, что он

прослужит дольше всякого другого, или, говоря яснее, вы никогда не

изменитесь. Я почитаю вас за второго кардинала Хименеса (*116), выдающийся

гений которого не только не слабел с годами, но, казалось, приобретал все

новые силы.

- Не надо ласкательств, друг мой, - прервал он меня. - Я знаю, что могу

сразу увянуть. В моем возрасте начинаешь чувствовать недомогания, а

телесные немощи подтачивают дух. Повторяю тебе, Жиль Блас, как только ты

заметишь, что голова моя слабеет, так сейчас же предупреди меня. Не бойся

быть откровенным и искренним: я сочту такое предостережение за знак твоей

привязанности ко мне. К тому же это в твоих интересах: если, на твое

несчастье, в городе начнут поговаривать, что мои проповеди не обладают

прежней силой и что мне пора на покой, то скажу тебе напрямик: как только

это дойдет до меня, то вместе с моей дружбой ты потеряешь состояние,

которое я тебе обещал. Вот каковы будут плоды твоей неразумной скромности.

В этом месте прелат прервал свою речь, чтоб выслушать мой ответ,

который заключался в обещании исполнить его желание. С этого момента у

него не стало тайн от меня, и я сделался его любимцем. Весь штат, за

исключением Мелькиора де ла Ронда, завидовал мне. Стоило посмотреть, как

все эти идальго и эскудеро ухаживали за наперсником его преосвященства, не

стыдясь никаких низостей, чтоб завоевать его расположение. Мне трудно было

поверить, что они - испанцы. Все же я не переставал оказывать им услуги,

хотя нисколько не обманывался насчет их корыстных учтивостей. По моим

просьбам архиепископ ходатайствовал за них. Одному он выхлопотал ренту и

дал ему возможность пристойно содержать себя в армии. Другого он отправил

в Мексику, выпросив ему видную должность, а для своего друга Мелькиора я

добился крупной награды. При этом я убедился, что если прелат сам и не

заботился ни о ком, то, по крайней мере, редко отказывал, когда его о

чем-либо просили.

Но то, что я сделал для одного священника, заслуживает, как мне

кажется, более подробного описания. Однажды наш мажордом представил мне

некоего лиценциата, по имени Луис Гарсиас, человека еще моложавого и

приятной наружности.

- Сеньор Жиль Блас, - сказал мажордом, - этот честный священник - один

из лучших моих друзей. Он состоял духовником в женском монастыре.

Злословие не пощадило его добродетели. Моего друга опорочили перед

монсиньором, который отрешил его от должности и, к несчастью, так

предубежден против него, что не желает внять никаким ходатайствам. Мы

тщетно обращались к содействию первых лиц в Гренаде, чтобы его обелить, -

монсиньор остался неумолим.

- Господа, - отвечал я им, - вот поистине испорченное дело. Было бы

лучше, если б вы вовсе не хлопотали за сеньора лиценциата. Желая помочь

вашему приятелю, вы оказали ему медвежью услугу. Я хорошо знаю монсиньора:

просьбы и хлопоты только усугубляют в его глазах вину священнослужителя;

он сам недавно говорил это при мне. "Чем больше лиц, - сказал он, -

подсылает ко мне с ходатайствами провинившийся священник, тем больше он

раздувает скандал и тем строже я к нему отношусь".

- Это крайне прискорбно, - возразил мажордом, - и мой друг был бы в

весьма затруднительном положении, если б не обладал хорошим почерком. К

счастью, он превосходно пишет, и этот талант выручает его.

Я полюбопытствовал взглянуть на хваленый почерк лиценциата, чтоб

проверить, лучше ли он моего. Гарсиас, прихвативший с собой образцы,

показал мне одну страницу, на которую я не мог надивиться: это была

настоящая пропись учителя чистописания. Пока я разглядывал эту прекрасную

руку, мне пришла на ум идея. Попросив лиценциата оставить у меня рукопись,

я сказал, что, быть может, смогу кой-чем ему помочь, но что не стану

распространяться об этом в данную минуту, а осведомлю его обо всем на

следующий день. Лиценциат, которому мажордом, видимо, расхвалил мою

изобретательность, удалился с таким видом, точно его уже восстановили в

должности.

Я, действительно, был не прочь ему пособить и в тот же день прибег к

способу, который вам сейчас изложу. Находясь один на один с архиепископом,

я показал ему почерк Гарсиаса, который весьма ему понравился. Тогда,

воспользовавшись случаем, я сказал своему покровителю:

- Монсиньор, раз вам не угодно печатать свои проповеди, то мне хотелось

бы, по крайней мере, чтоб они были переписаны так, как этот образец.

- Я вполне доволен твоим почерком, - отвечал он, - но признаюсь тебе,

что не прочь обзавестись копией своих сочинений, исполненной этой рукой.

- Вашему высокопреосвященству стоит только приказать, - возразил я. -

Этот искусный переписчик - некий лиценциат, с которым я познакомился. Он

будет тем более счастлив доставить вам это удовольствие, что сможет таким

путем возбудить ваше милосердие, дабы вы спасли его из печального

положения, в котором он, по несчастью, теперь находится.

Прелат не преминул спросить меня об имени лиценциата.

- Его зовут Луис Гарсиас, - отвечал я. - Он в отчаянии от того, что

навлек на себя вашу немилость.

- Этот Гарсиас, - прервал он меня, - был, если не ошибаюсь, духовником

в женской обители. Он подвергся церковному запрещению. Припоминаю

донесения, направленные против него. Нравы этого священника оставляют

желать лучшего.

- Монсиньор, - прервал я его в свою очередь, - не стану оправдывать

лиценциата; но мне известно, что у него есть враги. Он утверждает, что

авторы представленных вам донесений стремились не столько выявить истину,

сколько его очернить.

- Возможно, - отвечал прелат, - в миру существуют весьма зловредные

души. Я готов согласиться с тем, что его поведение не всегда было

безупречным, но, может быть, он раскаялся. Наконец, всякому греху -

прощение. Приведи мне этого лиценциата; я снимаю с него интердикт.

Вот как самые строгие люди отступают от своей строгости, когда она

становится несовместимой с их личными интересами. Поддавшись суетному

желанию видеть свои произведения хорошо переписанными, архиепископ

разрешил то, в чем отказывал самым могущественным ходатаям. Я поспешил

сообщить эту весть мажордому, который уведомил своего друга Гарсиаса.

Лиценциант явился на следующий день, чтобы принести мне благодарность в

выражениях, соответствовавших полученной им милости. Я представил его

своему господину, который ограничился легким выговором и дал ему

переписать начисто свои проповеди. Гарсиас так хорошо справился с этой

задачей, что его восстановили в должности и даже дали ему приход в Габии,

крупном поселке подле Гренады. А это доказывает, что бенефиции не всегда

раздаются за добродетели.