Испытанном им при виде одной комедиантки, и о том, к чему это привело

 

Не успел Гарсиас покинуть зал, как вошли два веселых, пристойно одетых

кавалера и уселись рядом со мной. Они разговорились об актерах гренадской

труппы и о новой комедии, которая тогда ставилась. Судя по их словам,

пьеса пользовалась в городе шумным успехом. Мне захотелось в тот же день

посмотреть на это представление, тем  более что за свое пребывание в

Гренаде я ни разу не побывал в театре. Живя почти все время в

архиепископском дворце, где всякие зрелища были преданы анафеме, я не смел

доставить себе подобное удовольствие. Моим единственным развлечением  были

проповеди.

Когда наступило время спектакля, я отправился в комедию, где застал

большое стечение публики. Еще до начала представления вокруг меня

раздались споры о пьесе, и я заметил, что каждый считал себя вправе в них

вмешаться. Одни говорили за, другие против.

- Видал ли кто лучшее произведение? - заявляли оправа.

- Убогий стиль! - восклицали слева.

Конечно, существует немало плохих актеров, но надо сознаться, что

плохих критиков еще больше. Когда я думаю о неприятностях, которые

приходится претерпевать драматургам, то удивляюсь тому, что еще существуют

смельчаки, готовые противодействовать невежеству толпы и опасной критике

недоучек, нередко портящих вкусы публики.

Наконец, вышел грасиосо (*120), чтоб начать представление. Его

появление было встречено единодушными рукоплесканиями, из чего я заключил,

что это был один из тех избалованных актеров, которым партер прощает все.

Действительно, при всяком его слове, при малейшем жесте сейчас же

раздавались аплодисменты. Публика слишком явно выражала ему свое

одобрение, а потому он и злоупотреблял им. Я заметил, что он иногда играл

весьма небрежно и подвергал слишком большому испытанию установившееся в

его пользу предубеждение. Если б его освистали, вместо того чтоб

рукоплескать, то во многих случаях воздали бы ему по заслугам.

Хлопали в ладоши также при появлении нескольких других исполнителей, в

том числе одной актрисы, игравшей роль наперсницы. Я вгляделся в нее... Но

нет слов, чтоб выразить мое удивление, когда я узнал в ней Лауру, мою

любезную Лауру, которую помнил в Мадриде у Арсении. Не могло быть никаких

сомнений в том, что это она. Ее фигура, ее черты, ее голос - словом, все

убеждало меня в правильности моего предположения. Все же, словно не

доверяя свидетельству собственных глаз и ушей, я спросил у кавалера,

находившегося подле меня, как зовут эту артистку.

- Откуда вы свалились? - отвечал он. - Видимо, вы только что приехали,

если не знаете прекрасной Эстрельи.

Сходство было слишком разительно, чтоб ошибиться. Я понял, что вместе с

ремеслом Лаура переменила также и имя. Мне хотелось узнать о ней

поподробнее, и так как публика бывает обычно в курсе актерских дел, то я

спросил у того же соседа, не обзавелась ли Эстрелья каким-нибудь

могущественным покровителем. Он отвечал, что уже два месяца, как живет в

Гренаде один знатный португальский сеньор, маркиз де Мариальва, который

тратит на нее большие деньги. Он, наверное, рассказал бы мне и больше,

если б я не постеснялся докучать ему расспросами. Сведения, данные мне

кавалером, занимали меня гораздо больше, чем комедия, и если бы кто-нибудь

спросил меня при выходе о сюжете пьесы, то поставил бы в  весьма

затруднительное положение. Я только то и делал, что мечтал о Лауре, или

Эстрелье, и твердо решил на следующий же день отправиться к этой актрисе.

Не скрою, что я испытывал некоторое беспокойство по поводу приема, который

она мне окажет: было немало данных за то, что ввиду блестящего положения

ее дел мое появление не доставит ей особенного удовольствия; с другой

стороны, такой отличной артистке ничего не стоило притвориться, что она

вовсе меня не знает, дабы отомстить человеку, которым она имела основания

быть недовольной. Но все это меня не обескуражило. После легкого ужина, -

а другого в моем трактире не полагалось, - я удалился в свою комнату, с

нетерпением дожидаясь завтрашнего дня.

Я мало спал в эту ночь и поднялся ни свет ни заря. Но так как мне

думалось, что возлюбленная знатного сеньора не станет принимать

посетителей в столь ранний час, то перед тем как идти к ней, я провел часа

три или четыре за туалетом, приказав побрить себя, напудрить и надушить.

Мне хотелось предстать перед ней в таком виде, чтоб ей не пришлось

краснеть при встрече со мной. Я вышел около десяти часов и отправился к

Лауре, зайдя сперва в театр, чтоб спросить, где она живет. Она занимала

переднюю половину большого дома. Мне открыла дверь камеристка, которую я

попросил передать, что молодой человек желает поговорить с сеньорой

Эстрельей. Девушка пошла, чтоб доложить обо мне, и я тотчас же услыхал,

как ее госпожа сказала, сильно повышая голос:

- Какой еще там молодой человек? Что ему от меня нужно? Пусть войдет.

Из этого я заключил, что попал не вовремя: вероятно, португальский

любовник Эстрельи присутствовал при ее туалете, и она нарочно повысила

голос, желая показать ему, что она не такая особа, чтобы принимать

подозрительных посланцев. Мое предположение оправдалось: маркиз де

Мариальва проводил у нее почти каждое утро. Я уже приготовился поэтому

наткнуться на неблагосклонный прием, но эта необыкновенная артистка,

завидев меня, бросилась мне навстречу с распростертыми объятиями и, как бы

охваченная умилением, воскликнула:

- Вы ли это, любезный братец?

С этими словами она поцеловала меня несколько раз, а затем сказала,

повернувшись к португальцу:

- Простите меня, сеньор, за то, что я поддалась голосу крови. Встретив

после трех лет разлуки нежно любимого брата, я была не в силах сдержать

своих чувств. Дорогой мой Жиль Блас, - продолжала она, снова обращаясь ко

мне, - расскажите, пожалуйста, как поживает наша семья и в каком положении

вы ее оставили?

Этот вопрос сперва смутил меня, но я вскоре разгадал намерение Лауры и,

чтоб содействовать ее уловке, отвечал, приспособляясь всем своим видом к

сцене, которую нам предстояло разыграть:

- Слава богу, сестрица, родители наши пребывают в добром здравии.

- Не сомневаюсь, - сказала она, - что вы удивлены, застав меня

комедианткой в Гренаде; однако не вините, не выслушав. Как вам известно,

отец наш, печась о моей выгоде, просватал меня капитану дону Антонио

Коэльо, который увез меня из Астурии в Мадрид, откуда был родом. Спустя

полгода после нашего приезда он дрался на дуэли, которая произошла из-за

его вспыльчивого нрава, и заколол кавалера, осмелившегося слегка за мной

приударить. Кавалер этот служил у знатных особ, пользовавшихся большим

влиянием. У моего супруга не было связей, а потому, забрав все

находившиеся в доме драгоценности и наличные деньги, он бежал в Каталонию.

Сев в Барселоне на корабль, переправился он в Италию, поступил в войска

Венецианской республики и погиб в Морее, сражаясь с турками. В это время у

нас конфисковали поместье, составлявшее единственное наше имущество, и я

осталась совсем бедной вдовой. Что делать в такой крайности?

Затруднительное положение для молодой честной женщины. В Астурию я не

могла вернуться. Это было ни к чему: от родителей мне нечего было ожидать,

кроме соболезнований. С другой стороны, я была слишком строго воспитана,

чтоб опуститься до беспутной жизни. На что же решиться? И вот я стала

комедианткой, чтоб сохранить свою репутацию.

Когда я услыхал конец Лауриной повести, меня разобрал такой смех, что я

еле удержался. Мне удалось, однако, справиться с собой, и я даже сказал ей

серьезным тоном:

- Одобряю ваше поведение, сестрица, и очень рад, что вы так хорошо

устроились в Гренаде.

Маркиз де Мариальва, не проронивший ни слова из нашего разговора,

принял за чистую монету все, что было угодно наболтать вдове дона Антонио.

Он даже вмешался в нашу беседу и спросил, нахожусь ли я на службе в

Гренаде или в каком-либо другом городе. Минуту я колебался, не соврать ли,

но затем, сочтя это излишним, сказал правду. Я даже сообщил по порядку,

как поступил к архиепископу и при каких обстоятельствах ушел от него, чем

немало насмешил португальского сеньора. По правде говоря, я не сдержал при

этом обещания, данного Мелькиору, и немножко поиздевался над его

высокопреосвященством. Но комичнее всего было то, что Лаура, принявшая мой

рассказ за басню, сочиненную по ее примеру, заливалась искренним хохотом

над моим злоключением, от чего, вероятно, воздержалась бы, если бы знала,

что я вовсе не врал.

После этого повествования, которое я закончил рассказом о нанятой мною

комнате, нас пришли звать к столу. Я тотчас же вознамерился удалиться,

чтоб пообедать в своем трактире, но Лаура удержала меня:

- Куда это вы, братец? - сказала она. - Вы обедаете со мной. Я не

потерплю, чтоб вы дольше оставались в меблированных комнатах. Вы должны

жить и столоваться у меня. Прикажите сегодня же вечером перенести сюда

свои пожитки: здесь для вас найдется постель.

Тут португальский сеньор, которому, быть может, такое гостеприимство

нисколько не улыбалось, обратился к Лауре и сказал:

- Нет, Эстрелья, вы живете не достаточно просторно, чтоб поселить у

себя еще кого-нибудь. Ваш брат, - добавил он, - производит впечатление

славного малого, и то, что он приходится вам таким близким человеком,

побуждает меня заинтересоваться им. Я беру его к себе на службу. Он будет

моим любимым секретарем, и я сделаю его своим поверенным. Пусть сегодня же

отправляется ночевать ко мне, я велю приготовить ему помещение. Он получит

четыреста дукатов жалованья, и если впоследствии, как надо надеяться, я

останусь им доволен, то постараюсь утешить его в том, что он был слишком

чистосердечен со своим архиепископом.

Я рассыпался перед маркизом в благодарностях, а Лаура последовала моему

примеру еще с большим усердием.

- Не стоит больше говорить об этом, - прервал он нас, - все улажено.

С этими словами он поклонился своей театральной диве и вышел.

Лаура тотчас же провела меня в свой кабинет, где, убедившись, что мы

находимся наедине, воскликнула:

- Я задохнусь, если еще дольше буду удерживаться от хохота; так меня

разбирает.

Она развалилась в кресле и, держась за бока, принялась смеяться, как

сумасшедшая. Я не мог не последовать ее примеру, а когда мы вдосталь

нахохотались, Лаура сказала:

- Признайся, Жиль Блас, что мы разыграли презабавную комедию. Но такой

развязки я не ожидала. Мне хотелось только предоставить тебе стол и

пристанище, и, чтоб соблюсти при этом приличие, я выдала тебя за своего

брата. Я в восторге от того, что случай определил тебе столь знатное

место. Маркиз де Мариальва - щедрый сеньор, который сделает для тебя даже

больше, чем обещал. Другая на моем месте, - продолжала она, - не приняла

бы столь ласково человека, который бросает своих друзей, даже не простясь

с ними. Но я принадлежу к тому сорту добрейших девиц, которые всегда рады

повидать ветрогонов, некогда близких их сердцу.

Я чистосердечно признал, что поступил неучтиво, и попросил у нее

прощения, после чего она отвела меня в очень хорошую столовую. Усевшись за

стол, мы величали друг друга не иначе, как братом и сестрой, так как при

этом присутствовали лакей и камеристка. Отобедав, мы вернулись в кабинет,

где перед тем беседовали. Тут моя несравненная Лаура, дав волю своей

природной веселости, спросила меня обо всем, что случилось со мной после

нашей разлуки. Я поведал ей подробно все свои похождения, а когда я

удовлетворил ее любопытство, то она отплатила мне тем же, изложив свою

историю нижеследующим образом.