Видение жены, стоящей за куском хлеба

 

 

Ну что же. По‑галочьи тут постою.

На паперти раньше – вот так…

Не сдобой‑халвою я тешу семью,

А тем, что – за рупь и пятак…

 

Детишки!… Я их – на амбарный замок

От лютых гостей заперла…

А тут – душит горло горжеткою – смог,

Витринные лгут зеркала.

 

Когда завинтишься Галактикой, ты,

Спиральная очередь?… Эй,

Взамен моей выпитой вмиг красоты,

Торговец, клади, не жалей –

 

На ржавую руку орловских весов –

Гранитные сколы капуст,

Моркву, что промаялась до холодов

В подвале, что – Космосом – пуст!…

 

Закрыла глаза в очередной тюрьме…

Качаюсь – то ль танец… то ль сон…

И брежу: гудит, налетает во тьме

Малиновый, сливочный звон…

 

Гудошники в медные дудки дудят…

И паюсный хлеб – на возах…

Чувашки в сапфирных сережках глядят,

И в лезвийных – бесы! – глазах…

 

Колеса медовые снежный атлас

Прикрыл… И разрезами семг

Над церковью – радуга!… Ягодный глаз:

Слеза виноградины – сок…

 

И лапти – что кружево!… И Хохлома –

Янтарь по сапожной смоле…

И воск буженины!… Схожу я с ума…

И брови детей – в серебре…

 

И девушки – шейки их в рюшках‑шарфах,

Шапчонки куничьи долой! –

Толпятся у короба: амброй пропах,

И мускусом, и резедой!…

 

Флакончик духов кто в кулак мне сует?…

О, запах – Египет… Марсель?…

Но брежу, но вижу – толпится народ

Поодаль, где грозная ель!…

 

Ну, здравствуй, Царица в висячих серьгах,

В смарагдовых бусах до пят!…

Ты держишь златых соловьев на руках

И снежных пушистых котят!

 

А пряники – ниже, а тут – мотовство:

Алмазов ли, стразов не счесть!…

То входит копьем под ребро – Рождество…

То – было… То – въяве?… То – есть!

 

И вдруг все уставились в море небес,

Сверкающих синью святой:

Раздвинув руками заоблачный лес,

Шел Ангел.

Зажглись под пятой

 

Морозные крыши! Лимоны дымов!

Багрянец одежд Его жег

И Север с раскольничьим духом псалмов,

И. С бубном, раскосый Восток!

 

Шел алый тот Ангел.

Держал узкий меч.

Держал его вниз острием.

Горели власы наподобие свеч,

И синий горел окоем.

 

И я увидала: за Ним, за спиной

Его, где летели крыла, –

Огнем занялся зимний мир ледяной,

Земля, где отвеку жила!

 

А красный тот Ангел все шел и молчал!

Глаза Его были страшны,

Огромны… Он ими юдоль примечал

От голубя и до Луны.

 

Весь мир застывал во багряных зрачках,

А Он все глядел и глядел –

На иней, что солью искрил на крестах,

На Божий последний удел!

 

Я, щеки зажавши, следила пожар!

Мир красен! Но Ангел – красней!…

Зачем Ты в ладонях сей меч удержал?…

Не поднял – в безумье огней?!

 

Ну что Ты стоишь?!

Ну – скорее казни

Наш праздник в венце литургий!

Взмахни! Отсеки все цветные огни

Январских ночных панагий!

 

И головы храмам златые сруби!

И людям сердца поизрежь!

О, даруй нам смерть!

А потом – возлюби.

А после – закрой эту брешь.

 

И я на колена упала пред Ним,

Пред кровью Его и огнем!…

…

…А люди запели:

– Давненько стоим…

Уж ночка, – а встали‑то днем…

 

И я разлепила глаза в забытьи.

И я поняла, кто таков

Наш век окаянный, и братья мои,

И голод – во веки веков.

 

И, в смоге, перед иконостасом реклам,

Молитвою – ценник шепча,

Я так зарыдала

По красным крылам,

Взмывающим

Из‑за плеча.

 

 

Тьма египетская

 

 

Вселенский холод. Минус сорок.

Скелеты мерзлых батарей.

Глаз волчий лампы: лютый ворог

Глядел бы пристальней, острей.

 

Воды давно горячей нету.

И валенки – что утюги.

Ну что, Великая Планета?

На сто парсек вокруг – ни зги.

 

Горит окно‑иллюминатор

Огнем морозных хризантем.

И род на род, и брат на брата

Восстал. Грядущего не вем.

 

Как бы в землянке, стынут руки.

Затишье. Запросто – с ума

Сойти. Ни шороха. Ни звука.

Одна Египетская Тьма.

 

И шерстяное одеянье.

И ватник, ношенный отцом.

Чай. Хлеб. Такое замиранье

Бывает только пред Концом.

 

И прежде чем столбы восстанут,

Огонь раззявит в небе пасть –

Мои уста не перестанут

Молиться, плакать, петь и клясть.

 

И, комендантский час наруша,

Обочь казарм, обочь тюрьмы

Я выпущу живую душу

Из вырытой могильной тьмы!

 

По звездам я пойду, босая!

Раздвинет мрак нагая грудь!

 

… Мороз. И ватник не спасает.

Хоть чайник – под ноги толкнуть.

 

Согреются ступни и щеки.

Ожжет ключицу кипяток.

Придите, явленные Сроки,

Мессии, судьи и пророки,

В голодный нищий закуток.

 

И напою грузинским чаем,

И, чтобы не сойти с ума,

Зажгу дешевыми свечами,

Рабочих рук своих лучами

Тебя, Египетская Тьма.

 

 

Давид и Саул

 

 

В метели, за сараями, в ночи,

Где вой собачий Сириусу любый,

Пылали руки – две больших шальных свечи,

Звенела арфа и метались губы.

 

Сидели на дровах: один – мужик,

Под шубой плечи в бархате пунцовом.

Другой, пацан, щекою к арфе так приник,

Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…

 

На голове у грозного тюрбан

Увенчивался золотой короной.

И, сгорбившись над арфой, опаленной

Огнями пальцев, пел и пел пацан.

 

Он пел, и реки глаз его текли.

Собаки в подворотне подвывали.

Он пел – ручьи весною вдоль земли

Его мелодиями небо целовали.

 

Он пел и пел,

в снег его хлестал,

А грозный царь его, насупясь, слушал,

И арфа наподобие креста

Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

 

Он пел о том, что все мы вновь умрем,

О свадебном наряде, что срывает ветер,

О том, как перед звездным алтарем

Стоят, смеясь, замученные дети!

 

О том, как нежно гладят старики

Сухие корни светлых рук друг другу,

Как любящие – Времени тиски –

Зажмут меж наготы каленой – вьюгу…

 

Он пел – и больше было не понять,

О чем! Он пел, и арфа содрогалась!

И шли ветра и шли – за ратью рать:

Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

 

А царь, лоб уронив на кулаки,

Сдуваемый метелью с дровяного трона,

Шептал: «Играй, пастух!… Моей тоски

Никто не понял в полночи бездонной,

 

Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,

Все спел – мои посты, и праздники, и войны:

О, ты играл – а я‑то – умирал,

А я‑то – думал, что умру спокойно!…

 

Мой мальчик, о, спасибо же тебе,

Утешил мя!… И многольстивой речи,

И зелья крепкого не надобно в судьбе –

Метались бы над арфой руки‑свечи…

 

Спасибо, сын мой!… Буду твой отец!…»

Схватил и сжал до боли руку пастушонка,

И наклонился над ладонью, и венец,

Упав с тюрбана, покатился звонко.

 

И в круговерти вьюги жадно царь приник

К руке ребенка – на одно мгновенье:

Хотел одним глотком все выпить песнопенье,

Хотел найти губами, где родник.