Дух белого офицера взирает на Россию нынешнюю

Елена Николаевна Крюкова

Сотворение мира

 

 

предоставлено правообладателями http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=171765

«Елена Крюкова «Сотворение мира»»:

Аннотация

 

В книгу входят пять крупных циклов – книг стихов: “Книга Исхода”, “Кхаджурахо – Книга Любви”, “Реквием для отца среди ненаписанных картин”, “Франция. Фреска”, “Русское Евангелие”.

В “Книге Исхода”, на примере вариаций на ветхозаветные темы и использования древнейшей земной символики, дана попытка осмысления извечного трагизма мира и силы духа человека.

Соединение человеческой любви с мощью Бытия – колорит книги “Кхаджурахо”. Впервые в русской поэзии Крюкова ярко, смело, живописно изображает красоту и драматизм живого Эроса, чем и заслужила от Евгения Евтушенко характеристику “последнего поэта страсти” (“Строфы века”, М., 1995)

Дочь художника, Крюкова создала стихотворный памятник русским художникам‑живописцам и своему отцу, художнику Николаю Крюкову, в книге “Реквием для отца среди ненаписанных картин”.

“Франция. Фреска” – сверкающий, как самоцвет, гимн прекрасной Франции, с которой у поэта давние связи – Франция, на протяжении многих лет, источник вдохновения для Крюковой и ее мужа, известного художника Владимира Фуфачева.

“Русское Евангелие” – масштабная стихотворная фреска, каждый фрагмент которой – евангельский сюжет, перенесенный на русскую, славянскую почву. Жизнь, смерть и воскресение “русского Христа” ведут начало от древней “Голубиной Книги”, от “русского Распятия” из “Андрея Рублева” А. Тарковского, от тютчевского: “…всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя…” Отрывки из “Русского Евангелия” Крюковой публиковались в журнале “Дружба народов” и в “Литературной газете”.

Автор смело ставит знак равенства между мифом и жизнью, поднимаясь от интерпретации древних мифов Земли до современных социальных обобщений. Бесспорный темперамент поэта сообщает книге динамизм, напряженность и рельефность эмоций. Живописная метафора не закрывает от читателя остроту мысли.

 

Елена Крюкова

Сотворение мира

(книга стихотворений в пяти книгах)

 

Книга исхода

 

Бег

 

 

Останови! – Замучались вконец:

Хватаем воздух ртом, ноздрями,

С поклажей, чадами, – где мать, а где отец,

Где панихидных свечек пламя, –

 

По суховеям, по метелям хищных рельс,

По тракту, колее, по шляху, –

Прощанья нет, ведь времени в обрез! –

И ни бесстрашия, ни страха, –

 

Бежим, бежим…

Истоптана страна!

Ее хребет проломлен сапогами.

И во хрустальном зале ожиданья, где она,

Зареванная, спит, где под ногами –

 

Окурки, кошки, сироты, телег

Ремни, и чемоданы, и корзины, –

Кричу: останови, прерви сей Бег,

Перевяжи, рассекнув, пуповину!

 

Неужто не родимся никогда?!

Неужто – по заклятью ли, обету –

Одна осталась дикая беда:

Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

 

Ползти ползком, и умирать ничком –

На стритах‑авеню, куда бежали,

В морозной полночи меж Марсом и стожком,

Куда Макар телят гонял едва ли…

 

Беги, народ! Беги, покуда цел,

Покуда жив – за всей жратвою нищей,

За всеми песнями, что хрипло перепел

Под звездной люстрою барака и кладбища!

 

Беги – и в роддома и в детдома,

Хватай, пока не поздно, пацаняток,

Пока в безлюбье не скатил с ума,

Не выстыл весь – от маковки до пяток!

 

Кричу: останови!… – Не удержать.

Лишь крылья кацавеек отлетают…

Беги, пока тебе дано бежать,

Пока следы поземка заметает.

 

И, прямо на меня, наперерез,

Скривяся на табло, как бы от боли,

Патлатая, баулы вперевес,

Малой – на локте, старший – при подоле,

 

Невидяще, задохнуто, темно,

Опаздывая, плача, проклиная…

Беги! Остановить не суждено.

До пропасти.

До счастия.

До края.

 

 

Юдифь и Олоферн

 

 

Дымы над крышей, Медная Луна,

Шатаясь, плачет надо мною…

О! Голова моя отягчена

Висящей бронзой, бахромою

Аквамаринов, серьги близко плеч

Мотаются, и шуба жжет мехами…

Я – воздух жгу, я – зарево, я – печь,

Я – пламя: меж румянами, духами…

 

Трамвайный блеск, парадов звон и чад,

Голодные театры лавок,

И рынки, где монетами гремят

И где лимон рублевый сладок,

Моста бензинного чугунный козий рог

Над ледокольною невестиной рекою,

А за рекой – чертог, что дикий стог,

Разметанный неистовой рукою…

Он весь в снегу горит, Там Олоферн

Пирует, ложкою неся икру из миски

Фарфоровой – ко рту, чернее скверн,

А тот, прислужник, кланяется низко…

А тот, лакейчик, – ишь, сломался он,

Гляди‑ка, хрустнет льстивая хребтина!…

 

Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,

Тебе равно: веревка… гильотина…

 

Так. Я пойду. Под шубой – дедов меч.

В лицо мне ветер зимние монеты,

Слепя, швыряет. Сотней синих свеч

Над черепицей – звезды и планеты.

Не женщина, не воин и не зверь,

Я – резкий свет на острие дыханья.

Я знаю все. Вот так – ударю дверь.

Так – взором погружу во прозябанье

Телохранителей. Так – локтем отведу

Ту стражу, что последняя, в покои…

Он спит, Тиран. Его губа в меду.

Ему во сне – изгнанники, изгои,

Кричащие близ дула и в петле…

Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.

Мех наземь – с плеч! Ходил ты по земле.

Ты хочешь жить – я это понимаю,

Но над тобой, хрипя, я заношу

Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!

И то не я возмездие вершу:

То звезды – бузиною по ножу –

Так обоюдоостро засверкали!

 

И пусть потом катится голова,

И – ор очнувшихся от спячки,

И я, как пасека зимой, мертва, –

А морды смердов, что жальчей подачки,

Грызут глазами, –

Кулаки несут,

Зажавши, сумасшедшие шандалы,

И рты визжат, – но я свершила суд,

Я над содеянным стояла –

 

Я, баба жалкая, – не целая страна, –

В сережках, даренных пустыми мужиками,

Юдифь безумная, – одна, совсем одна –

Пред густо населенными веками!

И, за волосы голову держа

Оскаленную – перед вами, псы и люди,

Я поняла, звездой в ночи дрожа,

Что все –

И повторится, и пребудет.

Норд‑ост

В этой гиблой земле, что подобна костру,

Разворошенному кочергою,

Я стою на тугом, на железном ветру,

Обнимающем Время нагое.

 

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд‑Ост,

Наш трудяга, замотанный в доску,

Наш огонь, что глядит на поветь и погост

Аввакумом из хриплой повозки!

 

Наши лики ты льдяной клешнею цеплял,

Мономаховы шапки срывая.

Ты пешней ударял во дворец и в централ,

Дул пургой на излом каравая!

 

Нашу землю ты хладною дланью крестил.

Бинтовал все границы сквозные.

Ты вершины рубил.

Ты под корень косил!

Вот и выросли дети стальные.

 

Вот они – ферросплавы, титан и чугун,

Вот – торчащие ржавые колья…

Зри, Норд‑Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн

Не споют над любовью и болью –

 

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,

Ты пируешь на сгибших равнинах –

Царь костлявый, в посту и молитве жесток,

Царь, копье направляющий в сына,

 

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,

Лучезарные бэры несущий

На крылах! И рентгенами плавящий мрак!

И сосцы той волчицы сосущий,

 

Что не Ромула‑Рема – голодных бичей

Из подземок на площади скинет…

Вой, Норд‑Ост! Вой, наш Ветер – сиротский, ничей:

Это племя в безвестии сгинет!

 

Это племя себе уже мылит петлю,

Этот вихрь приговор завывает, –

Ветер, это конец!

Но тебя я – люблю,

Ибо я лишь тобою – живая!

 

Что видала я в мире? Да лихость одну.

А свободу – в кредит и в рассрочку.

И кудлатую шубу навстречь распахну.

И рвану кружевную сорочку.

 

И, нагая, стою на разбойном ветру,

На поющем секиру и славу, –

Я стою и не верю, что завтра умру:

Ведь Норд‑Ост меня любит, шалаву!

 

Не спущусь я в бетонную вашу нору,

Не забьюсь за алтарное злато.

До конца, до венца –

на юру, на ветру,

Им поята,

на нем и распята.

Мать Мария

Выйду на площадь… Близ булочной – гам,

Толк воробьиный…

Скальпель поземки ведет по ногам,

Белою глиной

Липнет к подошвам… Кто там?… Человек?…

Сгорбившись – в черном:

Траурный плат – до монашеских век,

Смотрит упорно…

 

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,

Что зажигала,

И не в алмазных и скорбных стихах,

Что бормотала

Над умирающей дочерью, – не

В сытных обедах

Для бедноты, – не в посмертном огне –

Пеплом по следу

За крематорием лагерным, – Ты!…

Баба, живая…

Матерь Мария, опричь красоты

Жизнь проживаю, –

Вот и сподобилась, вот я и зрю

Щек темных голод…

Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,

В гибнущий город?…

Там, во Париже, на узкой Лурмель,

Запах картошки

Питерской, – а за иконой – метель –

Охтинской кошкой…

Там, в Равенсбрюке. Где казнь – это быт,

Благость для тела, –

Варит рука и знаменье творит –

Делает дело…

Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,

В склад магазинный,

Где вперемешку – смарагды, и хлеб,

И дух бензинный?!…

Где в ополовнике чистых небес –

Варево Ада:

Девки‑колибри, торговец, что бес,

Стыдное стадо?!

Матерь Мария, да то – Вавилон!

Все здесь прогнило

До сердцевины, до млечных пелен, –

Ты уловила?…

Ты угадала, куда Ты пришла

Из запределья –

Молимся в храме, где сырость и мгла,

В срамном приделе…

 

– Вижу, все вижу, родная моя.

Глотки да крикнут!

Очи да зрят!… Но в ночи бытия

Обры изникнут,

Вижу, свидетельствую: то конец.

Одр деревянный.

Бражница мать. Доходяга отец.

Сын окаянный.

Музыка – волком бежит по степи,

Скалится дико…

Но говорю тебе: не разлюби

Горнего лика!

Мы, человеки, крутясь и мечась,

Тут умираем

Лишь для того, чтобы слякоть и грязь

Глянули – Раем!

Вертят богачки куничьи хвосты –

Дети приюта…

Мы умираем?… Ох, дура же ты:

Лишь на минуту!…

Я в небесах проживаю теперь.

Но, коли худо, –

Мне отворяется царская дверь

Света и чуда,

И я схожу во казарму, в тюрьму,

Во плащ‑палатку,

Чтоб от любови, вперяясь во тьму,

Плакали сладко,

Чтобы, шепча: «Боже, грешных прости!…» –

Нежностью чтобы пронзясь до кости,

Хлеб и монету

Бедным совали из потной горсти,

Горбясь по свету.

 

 

Варьете

 

 

Жемчужными ногами – из‑под цветной копны!

Кругами да бегами! А хохоты слышны!

Несут питьем густое и пряную еду…

Долой одежы – стоя!… – дрожат на холоду!…

 

Девчонки вы, печенки, – да с тыквами грудей, –

От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!…

Музыка водопадом сдирает с кожи пот…

Танцуйте до упаду, – авось оно пройдет:

 

То Квазимодо‑Время на глиняных ногах,

Что взял себе в беремя малец на костылях, –

А он плясать не может, он видел Гиндукуш…

Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!

 

Слизни‑ка соль, красотка, с воздернутой губы…

Пляши – швырнули б сотку из гула голытьбы!

Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,

Да будто на пожаре, толкают в пасть банан…

 

Танцуй, танцуй, Галина!… А Сонька, ты чего?…

А скулы как малина! А в бисере чело!…

Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена –

Веселое искусство,

Веселая страна!

 

Веселые девахи, до тайников мокры, –

Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:

Сей танец – не работа, сей грозный карнавал

Вас до седьмого пота за гроши убивал!

 

Целованы – по пьяни, в исподнем – из больниц,

Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!…

У попугаев ара наряды не пестрей…

Оттанцевать – до жара… и в «скорую» – скорей…

 

А трубы – нету сладу!… Табачный воздух рвут!…

Танцуйте до упаду – авось они пройдут,

Краснознаменны годы, казарменны гудки,

Фланговые народы с дрожанием руки…

 

Там будут псы и кошки и каждый – сыт и пьян…

Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан!

В роскошестве погибнем да в пиршестве помрем,

А все же спину выгнем

и рому отхлебнем!

 

И выбежим! И спляшем – во вьюгах площадей,

Среди кремлевских башен, среди родных людей –

И спереди, и сзади – все в лентах и цветах! –

Краснознаменны бляди –

Любашки, Верки, Нади –

Задрогнув, при параде,

С улыбкой на устах.

 

 

Встреча Марии с Елизаветой

 

 

Навстречу друг другу

Две женщины шли.

Мария – во вьюге –

Круглее Земли.

 

И Елизавета

Кругла, что копна…

– Ох, Машка!… Планета…

– Ох, Лизка!… Луна…

 

Им вызвездил иней

У рта – лисий мех…

– Ну, Машка!… А скинешь?…

– Ну, Лизка!… – И смех…

 

Мария погладит

Товаркин живот:

– Ну, ты не в накладе?…

– Умножу народ!…

 

И, тяжко брюхаты,

Морозы вдохнут:

– Хоша б не солдаты…

– Мальцов – заберут!…

 

И очи младые

Струят слезный свет.

– Ты плачешь, Мария?…

– Нет, Лизонька… нет…

 

На пальце сверкает

Златое кольцо.

Из тьмы возникает

Родное лицо.

 

И слезы Марии

Летят на живот –

То снеги косые,

Беззвучный полет,

 

То ветры косые,

Косые дожди…

– Ты плачешь, Мария!…

– Лизок… погоди…

 

И так вынимает

Тряпичный комок,

И лик утирает

Соленый платок!

 

Худые рекламы.

Да счастье – взаймы.

О, мертвые сраму

Не имут!… А мы?!…

 

А Елизавета –

Вся шепот и всхлип:

– Мой… тоже там где‑то…

Мой – без вести сгиб…

 

 

Анкор, еще анкор!…

 

 

В табачной пещере, где дым, как щегол,

Порхает по темным закутам,

Где форточка, будто Великий Могол,

Сощурилась мерзлым салютом,

 

Где добрая сотня бутылей пустых

В рост, как на плацу, подровнялась… –

О, сколько штрафных этих рюмок шальных

За мощным столом подымалось!… –

 

Где масляных, винных ли пятен не счесть

На драной когтями обивке, –

В каморе, где жизнь наша – как она есть,

Не сахар, не взбитые сливки, –

 

Один, человек на диване лежал,

На ложе в ежовых пружинах,

Тощой, востроносый, – ну чисто кинжал –

Махни, и вонзается в спину…

 

Он пьян был в дымину. Колодою карт

Конверты пред ним раскидались…

Он выжил в слепом транспортере – то фарт!

И пули за ним не угнались…

 

Да только от воплей на минных плато,

От крика тех танков горящих

Он нынче в постель надевает пальто

И мерзнет! – теперь, в настоящем…

 

Ничем не согреться. Хлестай не хлестай

Подкрашенную хной отраву…

Яичница стынет. Полночный наш Рай.

Ад прожит: красиво, на славу…

 

Зазубрины люстры… Свечи мыший хвост…

И Жучка – комок рыжемордый…

Взы, Жучка!… Ну, прыгай – и в небо до звезд,

И в петлю: дворняги не горды!…

 

Ах, дворничиха, ах, дворянка моя,

Ну, прыгай же ты… через палку –

Свеча догорает… а в кипе белья –

Скелет, что пора бы… на свалку…

 

Еще, моя Жучка!… Анкор…эй, анкор!…

Вот так‑то, смиряйся, зверюга,

Как мы, когда – из автомата – в упор,

Пред телом веселого друга,

 

Под глазом приказа, в вонючем плену,

Во почте, где очи… не чают…

Полай ты, собака, повой на Луну –

Авось нам с тобой полегчает…

 

Ну, прыгай!… Анкор, моя моська!… Анкор!…

Заврались мы, нас ли заврали –

Плевать!… Но в груди все хрипит дивный хор –

О том, как мы там умирали!

 

Как слезно сверкает в лучах Гиндукуш!…

Как спиртом я кровь заливаю…

Анкор, моя шавка!… Наградою – куш:

Кость белая, кус каравая…

 

Мы все проигрались.

Мы вышли в расход.

Свечва прогорела до плошки.

И, ежели встану и крикну: «Вперед!…» –

За мной – лишь собаки да кошки…

 

Что, Армия, выкуси боль и позор!

А сколь огольцов там, в казармах…

Анкор, моя жизнь гулевая, анкор,

Мой грязный щенок лучезарный.

 

 

Юродивая

 

 

Ох, да возьму черпак, по головушке – бряк!…

Ох, да справа – черный флаг, слева – Андреевский флаг…

А клубничным умоюся, а брусничным – утрусь:

Ох ты флажная, сермяжная, продажная Русь!…

Эк, тебя затоптал закордонный петух!

Песнопевец твой глух, и гусляр твой глух:

Че бренчите хмурь в переходах метро?…

Дай‑кось мужнино мне, изможденно ребро –

Я обратно в него – супротив Писанья! – взойду:

Утомилася жить на крутом холоду!…

 

Лягу на пузо. Землю целую.

Землю целую и ем.

Так я люблю ее – напропалую.

Пальцами. Звездами. Всем.

 

Дай мне билетик!…

Дай мне талончик!…

Я погадаю на нем:

Жить нам без хлеба, без оболочек,

Грозным гореть огнем.

 

Рот мой сияет – ох, белозубо!

Жмурюсь и вижу: скелет

Рыбий, и водкою пахнут губы,

И в кобуре – пистолет…

 

Вот оно, зри – грядущее наше:

Выстрелы – в спину, грудь,

Площадь – полная крови чаша,

С коей нам пену сдуть.

 

…Эй‑эй, пацан лохматенький, тя за штанину – цап!

В каких ты кинах видывал грудастых голых баб?!

Да, змеями, да, жалами, огнями заплетясь,

Из вас никто не щупывал нагой хребтиной – грязь!

Из вас никто не леживал в сугробном серебре,

Из вас никто не видывал, как пляшет на ребре,

На животе сияющем – поземка‑сволота!…

А это я с возлюбленным – коломенска верста –

Лежу под пылкой вывеской харчевни для господ –

Эх, братья мои нищие! Потешим‑ка народ!

Разденемся – увалимся – и вот оно, кино:

Куржак, мороз на Сретенье, мы красны как вино,

М голые, мы босые – гляди, народ, гляди,

Как плачу я, блаженная, у друга на груди,

Как сладко нам, юродивым, друг друга обнимать,

Как горько нам, юродивым, вас, мудрых, понимать…

 

Вижу Ночь. Лед.

Вижу: Конь Блед.

Вижу: грядет Народ –

Не Плоть, а Скелет.

 

Вижу: Смел Смог.

Вижу: Огнь Наг.

Вижу:

Человекобог –

Бурят, Грузин, Каряк.

 

Вижу: Радость – Дым…

Вижу: Ненависть – Дом!

Вижу: Счастье… Над Ним –

Огонь! И за Ним! И в Нем!

 

Вижу: Разрывы. Смерть.

Слышу: Рвется Нить!

Чую: нам не посметь

Это

Остановить.

 

Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек…

Площадь – срез хурмы под Солнцем! А я из вьюги, ровно из пеленочек –

На свет Божий прыг!… А Блаженный‑то Васенька

Подарил мне – ревнуй, сопляк! – вьюжные варежки:

Их напялила – вот ладошки‑то и горячии,

А глаза от Солнца круто жмурю, ибо у меня слезы – зрячии…

 

Воля вольная,

Расеюшка хлебосольная –

Черный грузовик во след шины

Пирожок казенный скинул –

Дай, дай полакомлюсь!…

Милость Божья

На бездорожьи…

Не обидь меня, не обидь:

Дай есть, дай пить,

А я тебя люблю и так –

Ни за грош ни за пятак –

Дай, дай поцелуйную копеечку…

Не продешеви…

Дай – от сердца деревянного… от железной любви…

Черный грузовик, езжай тише!

Пирожки твои вкусны…

Я меховая богатейка! Я все дерьмо на копеечку скупила!

Я все золотое счастие забыла,

Я широко крестила

Черное поле

Грядущей войны.

 

Дай, дай угрызть!…

Жизнь… ох, вкусно…

 

На. Возьми. Подавись. Мне в ней не корысть.

 

…Лоб мой чистый, дух мой сильный –

Я вас, люди, всех люблю.

Купол неба мощно‑синий

Я вам, люди, подарю.

 

Вам дитя отдам в подарок.

Вам любимого отдам.

Пусть идет огонь пожара

Волком – по моим следам.

 

Заночую во сугробе.

Закручу любовь во рву!

В колыбели – и во гробе –

Я – войну – переживу.

 

И, космата, под вагоном

Продавая плоть свою,

Крикну мертвым миллионам:

Дураки! я вас люблю…

 

Вы себя поубивали…

Перегрызли… пережгли…

Как кричала – не слыхали! –

Я – о бешеной любви!…

 

Но и в самой язве боли,

В передсмертнейшем хмелю,

Я хриплю: услышь мя… что ли…

Кто живой… тебя – люблю…

 

 

Песня

 

 

Ох, Расея моя, Расея.

Головою – о край стола…

Каменея, горя, леденея,

О, куда б от тебя ушла?!

 

Горевая твоя простуда

И чахоткин, с подхрипом, рык…

Средь зверья твоего и люда

Расплескался мой жалкий крик.

 

Задери головенку: страшно!…

Коли страшно – к земле пригнись…

Вот они, кремлевские башни, –

Им, кровавым, да поклонись.

 

Ты из вервия мне свивала

Сети, петли, мешки, хлысты…

Ты поземками целовала

По‑над грудью моей – кресты!

 

Но я землю рвала ногтями!

Ела падаль твоих полей!

Снег твой мечется меж горстями

Сирым клекотом журавлей!

 

И, на нежном пригорке стоя

По‑над Волгою в синем дыму,

Я молюсь – твоей красотою –

За вкусивших твою тюрьму!

 

За тебя проклявших, бежавших

Во заморских быков стада,

За любимых, друг друга сжавших

Пред прощанием – навсегда, –

 

Как в горсти – да твою землицу…

Я люблю тебя, я люблю:

Мне любовь та, Расеюшка, снится,

Но плюю, хриплю – во хмелю

 

Ненавидящем,

пламя сея

Воплем, дланью, нутром, очьми:

Ох, Расея моя, Расея,

Заполярной совой косея,

Всей кандальною Гипербореей –

Всю свободу мою возьми.

 

 

Адам и Ева

 

 

Звезды дули в пазы и во щели.

Звезды жестко крестили окно.

Смертный одр не страшней колыбели,

Но царями любовной постели

Стать не всем в дольнем мире дано.

 

И в династии сей ты двадцатый

Или первый – не ведать о том!

Вот на лбу – поцелуйная цата,

Вот лобзанье – нательным крестом…

 

Тело вспыхнет вулканами, лавой.

Сладко выгнется плод – ешь и пей!

Над кроватью дешевою, ржавой –

Веер простоволосых лучей!

 

Допотопная, дикая сила,

Ласка, будто лисенка… – до слез… –

Та коса, что века нас косила

Вплоть до лунных старушечьих кос, –

 

Это чрево ли Евы пылает,

Это дух ли Адама горит –

Это Марс над постелью рыдает

И Венера объятие длит!

 

Вширь – по стеклам – хвощи ледяные…

Митинговый – на улице – гул…

И ругательства хана Батыя

Из‑за двери, что бомж распахнул…

 

И, распяты, раскинувши длани,

Разметав медногорлую плоть,

Понимают: любви окаянней

Нет в земле, кою проклял Господь.

 

 

Омулевая рыбачка Зинаида

 

 

Я приду к тебе. Руки твои красны.

Веки от култука и слез тяжелы.

Мне всю жизнь приходили дикие сны

Из таежной мги, ледовитой мглы:

Круглобокой кадушкой кренится карбас.

На Полярной звезде стрекоза висит!

И Луны слепой великаний глаз

Прямо в бабье сердце мое косит.

 

Тянем сети мы. Ты – смугла, стара.

На руках моих сильных – жил синих сеть.

Тянем омуля мы – всю ночь, до утра:

Тяжело: впору лечь и враз помереть.

 

Как играют мощные рыбьи тела –

Древней яростью,

Тусклым сребром купцов,

Не хотят под нож – а наша взяла,

А култук первобытный свистит, свинцов!

 

Зинаида! Вот омуля засолим!…

…Руки мерзлые жадно вцепились в сеть.

Наш карбас молитвой Зины храним.

Не потонем. Будем жить и стареть.

 

Я – в объятьях дрожать, огольцов рожать,

Да всей кожей чуять: Конец грядет!…

Ты – в руках заскорузлых свечу держать

Над серебряной рыбой

Во хлябях вод.

 

 

Витрина

 

 

…Целуй же лопатками серый тот дом!…

Втирайся, вжимайся шубенкой!…

Эх, тот магазин был задуман на слом –

Сельмаг, мышеловка, избенка, –

А этот!…

Гигантской витрины хрусталь,

А за хрусталем – мешанина:

Парча из Японии, козия шаль,

Дворцом – ветчина, солонина…

Все втридорога! Вот заколка и брошь,

Вот камни повисли на нитке –

О, ты без того ожерелья умрешь,

Последние скинешь пожитки –

А купишь!… Глядит манекенша одна,

Как под автоматом ведома…

О, звери!… Не троньте – то мать и жена…

А рядом – соцветье Содома:

Игрушки – бедняцкие пупсы; духи,

От коих и ноздри танцуют,

И печень!… – и Книги Святые – стихи, –

Как шмотками, ими фарцуют…

Усыпана золотом пчелок парча:

О, фон галактический, темный…

А дале в Витрине – киот и свеча,

А дале – лишь ветер бездомный…

Гляди же! На выбор! Бери! Покупай!

Страна тебе все предложила –

Икорный, коньячный, севрюжный ли рай,

Стиральное черное мыло…

И за хрусталем, за стеклом – города

В алмазной пыли радиаций,

Искристые шубы, плохая еда,

С которой больным – не подняться, –

Вещей дорогих уцененный обвал

Грохочет в пустую корзину!

Ты здесь покупал? Продавал? Предавал?…

Гляди ж на родную Витрину

Теперь из такой запредельной дали,

Где души считают на франки, –

На эти сараи, собак, корабли

Во льдах, с пирогами гулянки,

На шлюшек с густым турмалином скулы,

На мрачное войско завода,

На церковь, где крестит мальчонку

из мглы

Рука золотого народа.

 

 

Звезда полынь. Ночь

 

 

Распахнулись, раздвинулись, зашевелились

Дымной ночи – из перьев вороньих – крыла…

Как давно мы не плакали. И не молились.

А молились – молитва до звезд не дошла.

 

Горький город заснул. Украшений янтарных –

Фонарей – он не сбросил. В окно я гляжу,

Как в бездонную бочку. Созвездий полярных

Голубой, золотой сок течет по ножу.

 

Во носках шерстяных, во халате, что стеган,

Грея руку щекой, зрю в кухонном окне

Ту Звезду, что космата, как Людвиг Бетховен,

Ту Звезду, от которой погибельно мне.

 

От нее не лучи, а полынные ветки

Брызжут уксусом, ржавчиной, солью, песком –

И двоятся, троятся, сбираются в клетки

И в снопы, и во снежный сбиваются ком –

 

И багрянцем безумствуют протуберанцы!

И молюсь я о сгибших в разливах кровей –

О, корейцы ли, немцы ли, азербайджанцы –

Нет под горькой Звездою планеты мертвей!

 

А полынные ветки растут, обнимая

Деготь неба ночного! Котельных дымы!

И одна – бьет в окно мне!…

И я понимаю –

Что отречься у нас от сумы, от тюрьмы –

 

Невозможно…

 

 

Видение рая

 

 

Уйди. Не стой со склянкой надо мной.

Я вижу, вижу драгоценный Рай земной –

В берилле неба – яблоки церквей!…

Летит в сугробы манна голубей!…

Павлина гладит стриженый Малец,

У Матери персты – в огнях колец,

Полынным сеном пахнет жаркий хлев,

И лижет ноги ей смиренный лев!…

Все пять хлебов уж муравьи едят…

Прекраснейшие женщины летят.

В зенита бирюзу, и груди их

Пылают сластью яблок наливных,

И на серебряных тарелках площадей –

Хурма, гранаты, – денег не жалей,

А денег нет!… Сожгли!… И даль светла,

И светят обнаженные тела

Кострами, и бенгальскими свечьми,

Лампадами, – о, счастье быть людьми…

Уйди!… Я Рай впиваю наяву:

Озер сапфиры, детски нежную траву

И охристую ржавчину лесов

Осенних, и рубины туесов, –

Там дикая малина холодна,

Там ягодное счастие вина…

А солнца тел над лесом на закат

Превыше журавлей, крича, летят,

И затаил Малец дыханье: ох,

Гляди, павлин, – то золотой сполох!…

 

Там муж жену целует сотни лет –

Уста, запястья, в жемчугах браслет,

Снега ланит растают под рукой,

Живот застынет льдяною рекой,

Но дождь во чрево брызнет золотой

Подземной, поднебесной красотой!…

Так вот какая ты, любовь в Раю –

Тебя в лицо я, плача, узнаю…

 

А звезды там ручные!… В зимний круг

Собьются – и берут огонь из рук:

Клешнястый Рак и бешеный Телец,

Баран – царь среди звездочек‑овец,

Две Рыбы – Трилобит и Целакант,

И Скорпион – хвостатый музыкант,

И пылкий Лев, и льдистый Козерог –

Огонь едят и пьют!… Огонь у ног,

Огонь в руках моих, – я их пасу,

Зверей родных, – во огненном лесу,

И я стою, охвачена кольцом

Огня! Лоб стянут огненым венцом!…

И горным хрусталем улыбки – рот:

Там человечья плоть в огне поет,

Там человечья плоть поет в земле!…

Там папоротник светит на стекле –

В мороз – цветком купальской радуги!…

 

Уйди.

Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.

Не суй во пересохшие уста

Мне снадобий, где соль и кислота.

Не хлопочи – с намоченным тряпьем

К виску. Мы все когда‑нибудь умрем.

Я не хочу в подвальную юдоль.

В битье посуды. В водочную боль.

В больницы, где на лестницах лежат.

В плакатный красный яд и детский мат.

Уйди. Ступай обратно в черный Ад.

А я – в Раю. Мне нет пути назад.

 

 

Уличная ель. Новогодье

 

 

Черная, огрузлая, седая,

Побрякушками, лампадками увешана,

Как цыганка старая, гадает

Старикам насупленным, среброзубым женщинам:

 

– Дети ваши будут нюхать сладости,

Грызть рожки медовые!…

Будут жить они в любви и радости,

Позабыв столетие бредовое…

 

Машет ель руками черными.

На мулаточке игрушки – сладкими клубниками.

А ветра по площади просторные

Машут флагами над сморщенными ликами.

 

Машут флагами – еще багряными!

Отрывают жесть со крыш серебряных!…

А пойдут из магазина пьяные –

Выдохнут: «А ель‑то… как царевна…»

 

И заплачут пьяные, и выпьют из‑за пазухи,

И засунут снова под тулуп питье горячее:

Их сынки – в земле сырой.Им – праздник памяти!

Очи радугою слез горят, незрячие…

 

Ах ты, ель, ты черная, дородная.

Не маши ты им стеклярусом‑подвесками.

Впереди еще – беда народная.

Впереди еще – жальба голодная.

Дай напялить нам наряды новомодные,

Прицепить ко шляпам слезы новогодние,

Дай помыслить нам, что мы – клейменые! – свободные,

Дай полакомиться

Петушками детскими.

 

 

Тьма египетская

 

 

Вселенский холод. Минус сорок.

Скелеты мерзлых батарей.

Глаз волчий лампы: лютый ворог

Глядел бы пристальней, острей.

 

Воды давно горячей нету.

И валенки – что утюги.

Ну что, Великая Планета?

На сто парсек вокруг – ни зги.

 

Горит окно‑иллюминатор

Огнем морозных хризантем.

И род на род, и брат на брата

Восстал. Грядущего не вем.

 

Как бы в землянке, стынут руки.

Затишье. Запросто – с ума

Сойти. Ни шороха. Ни звука.

Одна Египетская Тьма.

 

И шерстяное одеянье.

И ватник, ношенный отцом.

Чай. Хлеб. Такое замиранье

Бывает только пред Концом.

 

И прежде чем столбы восстанут,

Огонь раззявит в небе пасть –

Мои уста не перестанут

Молиться, плакать, петь и клясть.

 

И, комендантский час наруша,

Обочь казарм, обочь тюрьмы

Я выпущу живую душу

Из вырытой могильной тьмы!

 

По звездам я пойду, босая!

Раздвинет мрак нагая грудь!

 

… Мороз. И ватник не спасает.

Хоть чайник – под ноги толкнуть.

 

Согреются ступни и щеки.

Ожжет ключицу кипяток.

Придите, явленные Сроки,

Мессии, судьи и пророки,

В голодный нищий закуток.

 

И напою грузинским чаем,

И, чтобы не сойти с ума,

Зажгу дешевыми свечами,

Рабочих рук своих лучами

Тебя, Египетская Тьма.

 

 

Давид и Саул

 

 

В метели, за сараями, в ночи,

Где вой собачий Сириусу любый,

Пылали руки – две больших шальных свечи,

Звенела арфа и метались губы.

 

Сидели на дровах: один – мужик,

Под шубой плечи в бархате пунцовом.

Другой, пацан, щекою к арфе так приник,

Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…

 

На голове у грозного тюрбан

Увенчивался золотой короной.

И, сгорбившись над арфой, опаленной

Огнями пальцев, пел и пел пацан.

 

Он пел, и реки глаз его текли.

Собаки в подворотне подвывали.

Он пел – ручьи весною вдоль земли

Его мелодиями небо целовали.

 

Он пел и пел,

в снег его хлестал,

А грозный царь его, насупясь, слушал,

И арфа наподобие креста

Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

 

Он пел о том, что все мы вновь умрем,

О свадебном наряде, что срывает ветер,

О том, как перед звездным алтарем

Стоят, смеясь, замученные дети!

 

О том, как нежно гладят старики

Сухие корни светлых рук друг другу,

Как любящие – Времени тиски –

Зажмут меж наготы каленой – вьюгу…

 

Он пел – и больше было не понять,

О чем! Он пел, и арфа содрогалась!

И шли ветра и шли – за ратью рать:

Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

 

А царь, лоб уронив на кулаки,

Сдуваемый метелью с дровяного трона,

Шептал: «Играй, пастух!… Моей тоски

Никто не понял в полночи бездонной,

 

Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,

Все спел – мои посты, и праздники, и войны:

О, ты играл – а я‑то – умирал,

А я‑то – думал, что умру спокойно!…

 

Мой мальчик, о, спасибо же тебе,

Утешил мя!… И многольстивой речи,

И зелья крепкого не надобно в судьбе –

Метались бы над арфой руки‑свечи…

 

Спасибо, сын мой!… Буду твой отец!…»

Схватил и сжал до боли руку пастушонка,

И наклонился над ладонью, и венец,

Упав с тюрбана, покатился звонко.

 

И в круговерти вьюги жадно царь приник

К руке ребенка – на одно мгновенье:

Хотел одним глотком все выпить песнопенье,

Хотел найти губами, где родник.

 

 

Фавор

 

 

Воздымалась гора над Волгой горбом медведя мохнатого.

Гроза клубилась. Молния изо чрева, мглой объятого,

Ударяла во реки блюдо серебряное.

Звезды закручивались в зените браслетами тяжелыми, древними…

Ночь пахла ягодой безумной, первым золотом

В листве дубов, первым – от звезд идущим – холодом,

Молоком из крынки, из погреба вынутой,

Соленой слезою души скитальческой, всеми покинутой…

Я стояла на горе, в рубахе, голорукая, босая,

Под ветром, рыбой пахнущим, худая, простоволосая,

По любови – страждущая, без любови – одинокая,

Обочь любови плещущая Волга глубокая…

И молилась я так, руки лодчонкой смоленой складывая:

«Господи! Твой шаг в грозовых лучах угадываю –

Пошли мне любовь, Господи, не израненную‑избитую,

А счастливую, красивую, давно мною позабытую…

Чтобы я любимого ласкала‑лелеяла‑холила,

Чтобы я ему в мире подлунном пропасть‑загинуть не позволила –

В братоубийствах, в реча