Новогоднее поздравление советскому народу

 

Вы спасли мир от сил варварства в 1942 году, оказывая сопротивление одни, почти без помощи.

К концу года были предприняты наши первые усилия в Африке. Это является символом обещания. Каждый способный мужчина в Америке будет работать и сражаться вместе с рабочими и крестьянами Советского Союза за наше общее дело – полное уничтожение фашизма во всем мире и обеспечение свободы, мира и справедливости для всех людей.

 

Рейс к победе

 

Никто теперь не помнит дату библейской битвы при Спломе. Но день, в который мы заняли береговой район Фокс‑Грин, известен точно: это было шестое июня, и дул свирепый норд‑вест. Когда мы серым утром шли к берегу, крутые зеленые волны вставали вокруг длинных, похожих на стальные гробы десантных барж и обрушивались на каски солдат, сгрудившихся в тесном, напряженном, неловком молчаливом единении людей, идущих на бой. Впереди, в стальном трюме, стояли ящики с тринитротолуолом, обвязанные резиновыми спасательными поясами, чтоб можно было пустить их вплавь по волнам прибоя, и противотанковые ружья в непромокаемых чехлах, напоминающих прозрачные дождевики американских школьниц.

К каждому предмету был тоже прикручен резиновый спасательный пояс, и такие же серые резиновые пояса, застегнутые под мышками, были на всех солдатах.

Когда в баржу ударяла волна, зеленая вода вспенивалась добела и захлестывала людей, оружие и ящики боеприпасов. Впереди виден был берег Франции. Серые глыбы транспортов с целым лесом подъемных стрел остались позади, и море кругом усеяно было десантными судами, ползущими вперед, к Франции.

Когда нашу баржу выносило на гребень волны, мы видели невысокие силуэты крейсеров, вытянувшихся в один ряд, и два больших линкора, стоящих бортом к берегу. Мы видели яркие вспышки орудийных залпов и коричневый дым, который клубился и постепенно таял на ветру.

– Какой у нас курс, штурвальный? – крикнул с кормы лейтенант Роберт Эндерсон из Ронока, штат Виргиния.

– Два двадцать, сэр, – ответил штурвальный Фрэнк Кэрир из Согэса, штат Массачусетс. Это был худенький веснушчатый паренек, не сводивший глаз с компаса.

– Вот и держите два двадцать, черт вас возьми! – сказал Эндерсон. – Нечего кататься по всему океану.

– Я держу два двадцать, сэр, – кротко возразил штурвальный.

– Ну и держите так, – сказал Энди. Он нервничал, но экипаж, впервые совершавший высадку под огнем, знал, что этот офицер водил десантные суда и к африканским берегам, и в Сицилию, и в Салерно, и люди чувствовали доверие к своему командиру.

– Не врежьтесь вон в ту баржу! – крикнул Энди, и мы пронеслись совсем близко от безобразного стального корпуса десантной баржи для танков – по ним хлестали волны, солдаты сгрудились в укрытии.

– Я держу два двадцать, – сказал штурвальный.

– Это не значит, что вы должны натыкаться на все, что плавает по океану, – сказал Энди. Он был красивый молодой человек с впалыми щеками, подчеркнуто военной выправкой и немного нервозный. – Мистер Хемингуэй, будьте добры, вы разглядите в ваш бинокль, какой там флаг?

Я достал из внутреннего кармана маленький цейсовский бинокль, завернутый в шерстяной носок вместе с тряпочкой для протирания стекол, и стал наводить на флаг. Не успел я поймать флаг в фокус, как стекла залило волной.

– Зеленый.

– Значит, мы уже в заминированной зоне, – сказал Энди. – Прекрасно. Штурвальный, что с вами такое? Неужели вы не можете держать курс два двадцать?

Я пытался протереть бинокль, но это было безнадежное дело, и я опять завернул его до поры до времени и стал смотреть, как линкор «Техас» обстреливает берег. Он сейчас находился позади нас, чуть правее, и посылал снаряды через наши головы, пока мы продвигались к французскому берегу, который становился виден все яснее, по курсу два двадцать, а может быть, и нет, смотря по тому, кому верить – Энди или штурвальному Кэриру.

Цепь невысоких скалистых гор кое‑где прерывали долины.

Видна была деревня в одной из долин с торчащим над крышами церковным шпилем. Виден был лесок, сбегающий к самому морю. Виден был одинокий дом справа, совсем на берегу. На всех мысах горели заросли дрока, но норд‑вест гнал дым низко над землей.

Наши солдаты, кроме тех, которые, позеленев от морской болезни, только о том и думали, как бы сдержать рвоту, пока не доберутся до стального борта баржи, наблюдали за огнем «Техаса» с удивлением и радостью. В своих стальных касках они напоминали средневековых копейщиков, на помощь которым нежданно‑негаданно явилось странное, невиданное чудище.

Когда с «Техаса» били четырнадцатидюймовые орудия, вспышка слепила, как при пуске металла из домны, и пламя высоко выносилось вперед. Потом каждый раз заклубится желто‑бурый дым, и сила удара докатится до нас. Каски солдат задребезжат от сотрясения. В ушах звон, точно от удара тяжелой боксерской перчаткой.

Потом на зеленом склоне холма, теперь уже ясно видном впереди, взметнутся два высоких черных фонтана земли и дыма.

– Гляди, как они долбают этих немцев, – расслышал я сквозь рев мотора голос одного из солдат. – Небось, перебьют там всех до единого, – добавил он радостно.

Это единственное, что я услышал от наших солдат за все утро. Между собой они изредка переговаривались, но все голоса перекрывал рев серого скоростного дизеля в 225 лошадиных сил. Впрочем, почти все время они стояли молча, и после того, как огонь линкоров остался в стороне, я не увидел на лицах ни одной улыбки. Таинственное чудище, помогавшее им, пропало, и теперь они снова были одни.

Я заметил, что, если открыть рот, как только блеснет вспышка, и не закрывать, покуда не долетит звук, сотрясение чувствуется меньше.

Я рад был, когда мы вышли за пределы выстрелов «Техаса» и «Арканзаса». Весь день вчера над нашими головами летали снаряды с других судов, и от глухих, коротких раскатов артиллерийского огня некуда было уйти. Но теперь, чем ближе мы подходили к берегу, тем дальше оставались тяжелые орудия «Техаса» и «Арканзаса», стрелявшие с таким грохотом, словно целые железнодорожные составы взлетали в воздух. Они перестали быть частью нашего мира, когда мы шли по серому в белых гребешках морю туда, куда, опережая нас, точно по намеченному адресу спешила смерть в надежной, экономной и аккуратной упаковке. Они были словно отголоски грозы, разразившейся где‑то не слишком близко, когда вы уверены, что дождь пройдет стороной. Но они выводили из строя береговые батареи, чтобы эсминцы без помехи могли подойти к самому берегу потом, когда придет время прикрывать десант.

Теперь уже ясно было видно, что делается на берегу. Энди раскрыл подробную карту, на которой нанесены были все бухты и все ориентиры местности, а я взял бинокль и, прикрывая его полой своего непромокаемого плаща, стал протирать стекла. Кругом, куда ни глянь, двигались по серому морю десантные суда. Солнце еще не всходило, а дым стлался вдоль всего берега.

Карта, которую Энди развернул у себя на коленях, состояла из десяти отдельных листов, сколотых скрепками, с пометкой вверху: «Приложение I к дополнению А». Если разложить все десять листов по порядку, вышла бы полоса вчетверо длиннее человеческой руки. Когда Энди стал перелистывать ее, вдруг налетел ветер, и те страницы, на которых были районы Дог‑Уайт, Фокс‑Ред, Фокс‑Грин, Дог‑Грин, Изи‑Ред и часть сектора Чарли, дважды весело кувыркнулись в воздухе и исчезли за бортом.

Я хорошо изучил эту карту и помнил ее чуть не наизусть, но одно дело помнить, а другое – видеть на бумаге, где всегда можно проверить и исключить сомнение.

– У вас маленькой карты нет, Энди? – крикнул я. – Чтобы был один лист, только Фокс‑Грин и Изи‑Ред?

– Нет и не было, – сказал Энди. А мы уже подходили к французскому берегу, и глядел он на нас все более враждебно.

– Эта была единственная? – спросил я, наклоняясь к его уху.

– Ну да, – ответил Энди. – А теперь и той нет. Ее волной накрыло, она и расползлась. По‑вашему, прямо перед нами какой район?

– Это, должно быть, Кольвиль, если судить по церковному шпилю, – сказал я. – А тогда, значит, тут и есть Фокс‑Грин. И дом такой тоже показан на карте, а вон и лес спускается по прямой к самой воде, ближе к Изи‑Ред.

– Верно, – сказал Энди. – Но мне кажется, мы слишком уклонились влево.

– Все данные совпадают, – сказал я. – Карту я знаю наизусть, только вот скал, по‑моему, не должно быть. Скалы начинаются левее Фокс‑Грин, ближе к Фокс‑Ред. А если так, то Фокс‑Грин у нас сейчас должен быть справа.

– Где‑то тут ходит диспетчерское судно, – сказал Энди. – Там известно, что это за район.

– Раз тут скалы, значит, это не Фокс‑Грин, – сказал я.

– Ладно, – сказал Энди. – Узнаем на диспетчерском судне. Правьте вон на ту баржу, штурвальный. Да нет же, не туда. Разве вы сами не видите? Заходите с той стороны. Так вы его никогда не догоните.

Мы его и не догнали. Мы стали врезаться в волны вместо того, чтобы опускаться и подниматься вместе с ними, и диспетчерское судно ушло от нас. Груз тринитротолуола и тяжесть стальной брони делали нашу баржу неповоротливой, она зарывалась носом, и волны все время заливали ее.

– Ну и черт с ним! – сказал Энди. – Сейчас спросим вон на том бронекатере.

Из всех десантных судов только бронекатера имеют сколько‑нибудь морской вид. Они хоть по форме напоминают корабль, тогда как баржа для автотранспорта похожа на железную ванну, а баржа для танков – на плавучую товарную платформу. Все водное пространство вокруг нас было усеяно десантными судами, но лишь немногие из них шли по направлению к берегу. Остальные, пройдя часть пути, поворачивали, описывали полукруг и ложились на обратный курс. На самом берегу, прямо против того места, где мы находились, чернело что‑то похожее на танки, но мой бинокль был еще мокрый и в него ничего нельзя было разглядеть.

– Где Фокс‑Грин? – Это Энди, сложив ладони рупором, крикнул вверх на мчащийся навстречу нам, перегруженный пехотой бронетанкер.

– Не слышно! – крикнули оттуда. Мегафона у нас не было.

– Какой район? – проорал Энди.

Офицер на бронетанкере покачал головой. Остальные офицеры даже не посмотрели в нашу сторону. Они смотрели через плечо на берег.

– Правьте ближе, штурвальный, – приказал Энди. – Еще ближе, борт к борту.

Мы с ревом подлетели к бронетанкеру и заглушили мотор.

– Где Фокс‑Грин? – крикнул Энди, и ветер тут же отнес его слова в сторону.

– Прямо, справа от вас, – крикнули в ответ.

– Спасибо. – Энди оглянулся назад, на две другие баржи и приказал сигнальщику Эду Банкеру: – Пусть подтянутся к нам. Вплотную.

Эд Банкер обернулся и, вытянув указательный палец, помахал рукой от локтя вниз и вверх.

– Подтягиваются, сэр, – сказал он.

Я видел, как две тяжело груженных баржи взбираются на волны, теперь уже зеленые, потому что солнце взошло, и валятся с волны вниз.

– Промокли, сэр? – спросил Энди.

– Насквозь.

– Я тоже, – сказал Энди. – Аж до пупа.

– Все‑таки это Фокс‑Грин, – сказал я Энди. – Я теперь вижу, где кончаются скалы. А справа уже Фокс‑Грин. Вон кольвильская церковь. Вон дом на берегу. Вон, еще правее, долина Рюкэ, значит – Изи‑Ред. Фокс‑Грин и есть.

– Проверим, когда подойдем ближе, – сказал Энди. – Вы правда думаете, что это Фокс‑Грин?

– Иначе быть не может.

Впереди нас десантные суда вели все ту же непонятную игру, устремлялись к берегу, поворачивали и, описав полукруг, возвращались.

– Что‑то там неладно, – сказал я Энди. – Видите танки? Стоят вдоль всего берега, у самой воды. Никуда не продвинулись.

В ту же секунду один из танков вспыхнул и загорелся – взметнулся черный дым и желтое пламя. Чуть дальше загорелся второй. Они сидели у воды как большие желтые жабы. На глазах у меня загорелись еще два. Из первых валил теперь густой серый дым, и ветер гнал его низко над берегом. Пока я вглядывался, пытаясь разобрать, есть ли какое‑нибудь движение дальше, за линией танков, один из горящих танков взорвался яркой вспышкой в сером дыму.

– Сверимся вот у них, – сказал Энди. – Штурвальный, держите вон на то судно. Да, да, правильно. Правее берите, давайте, давайте.

Это был черный катер, по виду быстроходный, с двумя пулеметами, он вперевалку удалялся от берега на еле работающем моторе.

– Какой это район? – крикнул Энди.

– Дог‑Уайт.

– Точно?

– Дог‑Уайт, – крикнули с черного катера.

– Проверено? – крикнул Энди.

– Район Дог‑Уайт, – прозвучало с катера, и его винт вспенил воду. Он набрал скорость и умчался.

Я совсем приуныл: впереди, на берегу, я видел все ориентиры, которые запомнил для Фокс‑Грин и Изи‑Ред. Ясно видна была линия скал, отмечавшая левый конец Фокс‑Грин. Каждый дом стоял там, где ему полагалось. Шпиль кольвильской церкви находился в точности там же, где и на аэроснимках. Я посвятил целое утро изучению снимков, карт, всех данных о подводных и наземных оборонительных сооружениях и, помнится, еще спросил тогда нашего командира, капитана второго ранка У.‑И. Лихи с транспорта «Доротея», будет ли нашей задачей тактическая диверсия.

– Нет, – ответил он. – Ни в коем случае. А почему вы спрашиваете?

– Потому что этот участок основательно укреплен.

– За первые же полчаса все препятствия и мины будут обезврежены, – заверил меня капитан Лихи. – Сквозь них прорежут проходы для десантных частей.

Хотелось бы мне подробно рассказать, что значит провести десантное судно через заминированный пролив – про математическую точность маневрирования, про разработанный до секунды расчет всей операции – от подъема якоря до спуска шлюпок, на которых пехота в реве и вихре прибоя устремится к месту сбора, чтобы влиться затем в атакующий эшелон.

Нужно написать о том, какая слаженная за этим стоит работа, но это была бы целая книга, а я пишу всего лишь отчет о том, как шли дела на одной десантной барже в тот день, когда мы штурмовали Фокс‑Грин.

Была минута, когда никто как будто не знал, где этот Фокс‑Грин находится. Я был уверен, что он прямо перед нами, но дозорный катер сказал, что это Дог‑Уайт, а я считал, что Дог‑Уайт от нас справа, в 4295 ярдах.

– Не может это быть Дог‑Уайт, Энди, – сказал я. – Вон там, левее, скалы, это уже начинается Фокс‑Грин.

– А он говорит, что Дог‑Уайт, – сказал Энди.

Из гущи плечом к плечу стоявших солдат на нас смотрел, качая головой, человек с вертикальной белой полоской на виске. У него сильно выдавались скулы, лицо было туповатое, неуверенное.

– Лейтенант говорит, что знает эти места, это Фокс‑Грин! – крикнул нам Эд Банкер. Он снова заговорил с лейтенантом, но слов было не разобрать.

Энди что‑то крикнул лейтенанту, и тот покивал головой в каске.

– Он говорит, это Фокс‑Грин, – сказал Энди.

– Спросите его, где лучше пристать, – сказал я.

Но тут к нам подошел со стороны берега еще один дозорный катер, маленький и черный. На нем было несколько офицеров, и один встал и прокричал в мегафон:

– Есть тут суда седьмого эшелона в район Фокс‑Грин?

С ними была одна баржа из этого эшелона, и офицер крикнул, чтобы она шла за катером.

– Это Фокс‑Грин? – крикнул Энди.

– Да. Видите вон тот разрушенный дом? Район Фокс‑Грин тянется на тысячу сто тридцать пять ярдов вправо от этого дома.

– Пристать там можно?

– Этого не знаю. Справьтесь на диспетчерском судне.

– Где оно?

– Вон в той стороне.

– Мы могли бы войти там, где побывало какое‑нибудь десантное судно, – сказал я. – Раз они приставали, значит, там путь свободен. Могли бы к кому‑нибудь пристроиться.

– Поищем диспетчерское судно, – сказал Энди, и мы понеслись прочь от берега, в гущу десантных барж и лихтеров.

– Не вижу, – сказал Энди. – Нет его там. Наверно, разминулись. А нам, черт возьми, надо подходить. И так запаздываем. Идем к берегу.

– Спросите его, где лучше пристать, – сказал я.

Энди пошел к лейтенанту. Я видел, как тот шевелит губами, но ничего не слышал, мешал мотор.

– Он говорит, прямо у разрушенного дома, – сказал Энди, вернувшись.

Мы понеслись ко входу в бухту. Когда мы на полном ходу огибали мыс, нас снова нагнал черный дозорный катер.

– Встретили диспетчерское судно? – крикнули оттуда в мегафон.

– Нет.

– Что думаете делать?

– Идти к берегу! – проревел Энди.

– Что ж, пожелаем вам удачи, – сказал мегафон. Слова прозвучали медлительно и торжественно, как реквием. – Пожелаем удачи всем вам.

Это относилось к Томасу Е. Нэшу из Сиэтла, механику, чья добродушная улыбка обнаруживала отсутствие двух передних зубов. Это относилось к Эдварду Ф. Бэнкеру из Бруклина, сигнальщику, и к Лэси Т. Шифлету из Орэнджа, штат Виргиния, который был бы командиром орудийного расчета, если бы у нас нашлось место для орудия. Это относилось к Фрэнку Кэриру из Согэса, штат Массачусетс, штурвальному, и еще это относилось к Энди и ко мне. Зловещий тон этого прощального напутствия сразу дал нам почувствовать, что высадка будет серьезным делом.

Я устроился на корме повыше, чтобы увидеть, что нас ждет. Бинокль мой наконец просох, и можно было обозреть берег. Берег несся на нас с невероятной быстротой, а в бинокль – еще быстрее.

На берегу, слева, там, где не было каменистого обрыва, нависшего сверху естественным прикрытием, лежали люди из первого, второго, третьего, четвертого и пятого эшелонов, и казалось, что на устланной галькой полосе между морем и откосами разбросано множество туго набитых узлов. Справа было открытое пространство, доходившее до того места, где к бухте подходила поросшая лесом долина. Именно здесь немцы надеялись нам напакостить, что несколько позже и сделали.

Правей, на высотке, горели два танка, дым над ними, густой и черно‑желтый сразу после взрыва, успел уже стать серым. Когда мы входили в бухту, я заметил два пулеметных гнезда. Один пулемет бил из разрушенного дома справа от маленькой долины. Второй находился ярдов на двести правее и ярдов на четыреста дальше от моря.

Лейтенант, командовавший частями, которые мы везли, просил держать курс прямо на разрушенный дом.

– Прямо туда, – повторял он. – Прямо.

– Энди, – сказал я, – весь этот участок простреливается пулеметным огнем. Вот только сейчас они дали две очереди по тому поврежденному судну.

Среди свай пьяно покачивалась пехотная баржа – протекшая стальная ванна. Пули летели у самой кромки воды и высекали из волн острые фонтанчики.

– Он говорит, ему туда и нужно, – сказал Энди. – Значит, туда мы его и доставим.

– Нет смысла, – сказал я. – Оба пулемета ведут огонь, я сам видел.

– А ему нужно туда, – сказал Энди. – Так что полный вперед. – Он повернулся к корме и просигналил остальным баржам – вверх и вниз рукой с вытянутым указательным пальцем.

– Давай сюда, ребята, – произнес он неслышно: мотор ревел, как самолет при взлете. – Давай, давай, не мешкая. Штурвальный, вперед и до места!

Мы вошли в поле обстрела обоих пулеметов, и я весь съежился от оглушительного треска над головой. Потом нырнул под кормовой брезент, в нишу, где стоял бы артиллерист, если б у нас была артиллерия. Пулеметный огонь обливал водой поврежденную баржу, одна противотанковая граната окатила водой и нас.

Лейтенант что‑то говорил, я не слышал, только Энди, пригнувшись к самому его рту, расслышал и заорал:

– Штурвальный, уходите отсюда к черту! Уходим отсюда! Как только мы повернулись на собственной оси и отошли, пулеметный огонь прекратился. Но пули снайперов еще свистели над головой или плюхались в воду. Я не без усилия распрямился и опять стал смотреть на берег.

– И мины не были убраны, – сказал Энди. – Вон сколько их висело на сваях.

– Пройдемся вдоль берега, – сказал я, – поищем хорошего места, где их высадить. Если не будем соваться под пулеметы, едва ли они станут стрелять в нас из орудий. Мы ведь всего‑навсего баржа, а у них есть мишени и поважнее.

– Поищем места, – сказал Энди.

– Что ему еще нужно? – спросил я Энди.

Губы лейтенанта опять шевелились – очень медленно и словно без всякой связи с ним или с его лицом.

Энди сходил к нему и вернулся ко мне на корму.

– Хочет подойти к одной барже, там его командир.

– Можно ссадить его подальше, где начинается Изи‑Грин.

– Он хочет поговорить со своим командиром. Те люди на черном судне из его части.

Неподалеку на волнах переваливалась с боку на бок пехотная баржа, и, подходя к ней, я увидел в ее стальной броне, впереди рубки, рваную пробоину от 88‑миллиметрового немецкого снаряда. При каждом наклоне баржи с блестящих краев пробоины стекала в море кровь. Борта были заляпаны следами морской болезни, убитые сложены впереди рубки. Наш лейтенант побеседовал с другим офицером, пока мы вздымались и падали в волны у черного корпуса, после чего мы отошли.

Энди прошел на нос, поговорил с лейтенантом, вернулся, и мы уселись на корме и смотрели, как от восточных участков берега к нам движутся два эсминца, стреляя из орудий по целям, расположенным на мысах, на травянистых склонах.

– Он говорит, ему приказали пока не причаливать, – сказал Энди. – Подождать. Пропустим‑ка этот эсминец.

– И сколько он собирается ждать?

– Он говорит, ему приставать рано. Еще не высадились другие части, которые должны были пройти до него. Ему велено ждать.

– Подойдем где‑нибудь, откуда будет видно, – сказал я. – Вот, берите бинокль и глядите на тот участок, только не говорите, что там увидели.

Энди поглядел, вернул мне бинокль и покачал головой.

– Пройдемся вправо, посмотрим, как дела на том конце, – сказал я. – Сдается мне, что там мы сумеем причалить, когда он захочет. Вы уверены, что он получил приказ ждать?

– Я с его слов говорю.

– Проверьте‑ка еще раз. Энди вернулся.

– Он говорит, сейчас не время. Там, видите ли, убирают мины, чтобы могли пройти танки, и для высадки еще ничего не готово. Говорит, ему сказали, что произошла неувязка и приказали ждать.

Эсминец стрелял в упор по бетонному доту, который обстрелял нас при первом заходе в бухту, и слышны были разрывы и видно было, как вздрагивала земля и почти одновременно пустые латунные гильзы со звоном падали на стальную палубу. Пятидюймовые орудия эсминца били по разрушенному дому в начале узкой долины, откуда вел тогда огонь второй пулемет.

– Вот теперь, когда эта посудина прошла, можно и подыскать удобное местечко, – сказал Энди.

– Эта посудина убрала там какое‑то препятствие, – сказал я. – Уже видно, пехота полезла по лощине вверх. Вот, держите бинокль.

Медленно, с натугой, словно каждый из них был Атлантом, поддерживающим на своих плечах вселенную, шли солдаты вверх по долине, справа от нас. Они не стреляли. Они только медленно поднимались в гору, точно вьючный обоз, под конец рабочего дня ползущий устало в противоположную от дома сторону.

– Пехота подходит к перевалу в том конце долины, – крикнул я лейтенанту.

– Мы им пока не нужны, – сказал он. – Было ясно сказано, что мы им не нужны.

– Дайте‑ка я посмотрю в бинокль или Хемингуэй, – сказал Энди. Потом вернул мне бинокль. – Вон там кто‑то сигналит желтым флагом и какое‑то судно вроде терпит бедствие. Штурвальный, держите прямо на берег.

Мы полным ходом шли к берегу. Эд Бэнкер оглянулся и сказал:

– Мистер Эндерсон, другие баржи уже входят в бухту.

– Верните их, – сказал Энди. – Верните их!

Бэнкер прошел на корму и стал сигналить. Сигнал был принят не сразу, но наконец его поняли, ибо баржи замедлили ход и отстали.

– Вернули? – спросил Энди, продолжая смотреть вперед. Там, среди заминированных свай, застряла полузатонувшая баржа.

– Да, сэр, – сказал Эд Бэнкер.

Прямо навстречу нам шел бронекатер, возвращающийся с берега. Когда он поравнялся с нами, какой‑то человек крикнул оттуда в мегафон:

– На той барже есть раненые, а она идет ко дну.

– А подойти к ней можно?

Ветер отнес ответ в сторону, и мы успели разобрать только слова «пулеметное гнездо».

– Что такое они сказали про пулеметное гнездо? – спросил Энди.

– Не расслышал.

– Догоните их, штурвальный, – сказал Энди. – Подойдите к ним вплотную.

– Эй, что вы там говорили про пулеметное гнездо? – прокричал Энди.

Офицер с мегафоном перегнулся за борт.

– Их обстреляли из пулеметного гнезда. Они идут ко дну.

– Штурвальный, правьте на берег, – скомандовал Энди. Это была нелегкая задача. Приходилось лавировать между свай, опущенных на дно в качестве заградительного сооружения и соединенных с ударными минами, похожими на большие круглые блюда, сложенные попарно, дном наружу. Они были неопределенного безобразного желто‑серого цвета, как все почти вещи на войне.

Когда мы видели перед собой такую сваю, мы отталкивались от нее руками. О других сваях, которые оставались под нами в глубине, мы не знали и не думали, продолжая подвигаться к тонущей барже.

Нелегко оказалось поднять на борт солдата, раненного в низ живота, – в тесноте среди свай некуда было спустить трап.

Не знаю, почему немцы по нам не стреляли, разве что линкор подавил пулеметные гнезда. А может, они ждали, когда мы подорвемся на минах. Ставить эти мины, несомненно, было кропотливой работой, и немцам, естественно, хотелось посмотреть их в действии. Мы находились в пределах досягаемости противотанковой пушки, которая обстреляла нас раньше, и все время, что мы маневрировали и работали среди свай, я ждал, что она вот‑вот откроет огонь.

Когда мы все же спустили трап, стоя впритык к поврежденной барже, и еще до того, как она затонула, я увидел, как по прибрежной полосе очень медленно продвигаются три танка. Немцы дали им пересечь открытое место при выходе из долины, где они представляли собой идеальную мишень, а потом над головным танком, чуть сбоку от него, взметнулся фонтан воды. Потом из головного танка, дальнего от нас, вырвался дым, и я увидел, как два танкиста выскочили из башни и шлепнулись ничком на береговую гальку. Я даже видел их лица, но за ними никто не последовал, а танк тут же запылал.

К тому времени мы успели взять на борт раненого и всех уцелевших, убрали трап и стали отходить, петляя между свай. Когда последняя свая осталась позади и Кэрир дал полный ход, уже и другой танк загорелся.

Мы доставили раненого на линкор. Его подняли на борт в особой металлической корзине, забрали и уцелевших. Линкоры тем временем подошли почти к самому берегу и своими пятидюймовыми снарядами выковыривали из земли дот за дотом. При одном из разрывов высоко и плавно вознесся в воздух кусок немца фута в три длиной. Это напомнило мне сцену из «Петрушки».

Пехота уже одолела подъем и скрылась за перевалом. Можно было больше не дожидаться. Мы подошли к удобному местечку, которое облюбовали еще раньше, и солдаты высадились на берег вместе со своим тринитротолуолом, своими ПТР и своим лейтенантом. Дело было сделано.

Немцы все еще вели огонь из противотанковых пушек, поворачивая их по долине и тщательно пристреливаясь к выбранной цели. Минометы еще стреляли по берегу. Отступая, немцы оставили на берегу снайперов, и ясно было, что они будут продолжать стрельбу по крайней мере до темноты.

Теперь перегруженные транспорты один за другим подходили к берегу. Пресловутые проходы, прорезанные среди мин в первые же полчаса, все еще оставались мифом, а сейчас, когда прилив накрывал сваи, приставать было еще опаснее.

Из двадцати четырех барж нашего эшелона мы недосчитывались шести, но могло случиться, что экипажи их подобрали другие суда. Это была лобовая атака среди бела дня в заминированном районе, обороняемом всеми средствами, какие только способна изобрести военная мысль. Оборона берега велась с упорством и с толком. Но наша десантная флотилия сумела доставить на место людей и грузы. Мы потеряли несколько барж, но ни одна из них не погибла по вине команды. Это были потери, причиненные огнем противника. И мы взяли Фокс‑Грин.

Обо многом еще я не написал. Пиши хоть неделю, все равно не отдашь должного всем, кто действовал тогда на участке берега длиной в тысячу сто тридцать пять ярдов. Настоящая война совсем не такая, как на бумаге, и читать о ней – не то, что видеть своими глазами. Но если вам интересно узнать, как оно было на одной десантной барже 6 июня 1944 года, когда мы заняли Фокс‑Грин и Изи‑Ред, – вот вам самый правдивый отчет об этом, какой я сумел написать.

 

Лондон воюет с роботами

 

«Буря» – это большой сухопарый самолет. Это самый быстрый истребитель на свете, упрямый и выносливый, как мул. Скорость его достигает 400 миль в час, и в пике он намного опережает собственный звук. Там, где мы жили, в задачу его входило перехватывать самолеты‑снаряды и взрывать их над морем или над открытой местностью, когда они с прерывистым ревом устремлялись к Лондону.

Эскадрилья летала с четырех часов утра до полуночи. Все время несколько пилотов сидели в кабинах, готовые взлететь по сигналу Вери, и несколько машин все время патрулировало в воздухе. Самое короткое время, которое я засек от вспышки сигнального пистолета, бросавшей двойную световую дугу из двери барака связи в сторону стоянки машин, и до взлета, было 57 секунд. Хлопает пистолет – и тут же слышится сухой лай стартового заряда, нарастающий вой мотора, и большие голодные длинноногие птицы, споткнувшись и подпрыгнув, взмывают ввысь с таким воем, словно двести циркулярных пил вгрызаются в бревно красного дерева. Они взлетают по ветру, против ветра, как угодно, зацепляются за какой‑то кусок неба и лезут в него, подбирая под себя свои длинные тонкие ноги.

Многих и многое в жизни начинаешь любить, когда поживешь рядом, но ни одна женщина, ни одна лошадь и, уж конечно, ничто другое не вызывает такой любви, как большой самолет, и люди, которые их любят, остаются им верны, даже когда покидают их и уходят к другим. Летчик‑истребитель только раз теряет девственность, и, если он теряет ее с достойной машиной, значит, сердце его отдано навеки. А П‑51, безусловно, пленяет сердца.

«Мустанг» – грубое, хорошее название для норовистого, грубого, хриплого, сердитого самолета, который мог бы подружиться с Гарри Гребом, если бы у Греба был мотор вместо сердца. «Буря» – сентиментальное название из Шекспира. Шекспир, конечно, великий человек, но название‑то дали самолету, представляющему собой помесь из Броненосца и Таллулы в их лучшие годы. А это были неплохие годы, и не один человек попался на удочку букмекера, потому что смотрел на трехлетку с такой же шеей, как у Рыжего, а на другие стати не обратил внимания. И хриплых голосов с тех пор было сколько угодно, но ни одного такого, который был бы слышен через весь Западный океан.

Так вот, поговорим об эскадрилье «Бурь». Давая им название, кто‑то явно напрашивался на метеорологические неприятности. И изо дня в день с утра до ночи они сбивают это безымянное новое оружие. Командир эскадрильи – очень привлекательный человек, рослый, немногословный, со светло‑коричневыми подглазинами и лиловым от ожогов лицом, и историю своего подвига он рассказал мне очень спокойно и правдиво, стоя возле дощатого стола в столовой летного состава.

Он знал, что говорит правду, и я это знал, и он очень точно помнил, как все было, потому что это был один из первых самолетов‑снарядов, которые он расстрелял, и он очень точно описал все подробности. О себе он говорил неохотно, но хвалить самолет ему не казалось зазорным. Потом он рассказал мне о другом способе с ними расправляться. Если не удается взорвать их в воздухе, их сбивают.

– Из них поднимается такой огромный пузырь, – сказал он. Слово было смелое, оно придало ему бодрости, и он попробовал дать еще другое определение:

– Скорее как будто вырастает эдакий исполинский цветок. Это было выражено так четко, что мы оба смутились, но пока я представлял себе, как расцветает этот гигантский пузырь, один американец из той же эскадрильи рассеял всякое напряжение, сказав:

– Я сегодня сшиб один на парники, стекло взлетело прямо вверх, на миллион футов. Что я скажу владельцу парников, когда мы вечером пойдем в пивную?

– В точности просто невозможно определить, куда он упадет, – сказал командир эскадрильи, сказал робко, терпеливо, но очень настойчиво, из‑под лиловой маски, которую он теперь всегда будет носить вместо лица. – Они ведь летят очень быстро.

Вошел командир авиаполка, рассерженный, но довольный. Он был маленького роста и здорово форсил и сквернословил. Позже я узнал, что ему 26 лет. Я как‑то видел его, когда он выходил из самолета, но не знал, что он и есть командир полка. Тогда это не бросалось в глаза, да и теперь, когда он заговорил, тоже. Единственное, по чему можно было понять, что он командир полка, было то, каким тоном другие летчики говорили ему «сэр». Они говорили «сэр» и обоим командирам эскадрилий, из которых один был крепкий бельгиец, похожий на гонщика‑велосипедиста, а другой – тот самый тихий, привлекательный человек с обожженным лицом. Но «сэр», обращенное к командиру полка, было чуть‑чуть другое, и командир полка никак не отвечал на это обращение, даже не показывал виду, что заметил его.

Цензура в военное время – вещь необходимая. Особенно она необходима во всем, что касается авиации: пока новый тип самолета не попал в руки противника, нельзя публиковать никаких сведений относительно его скорости, размеров, летных данных и вооружения, поскольку все эти сведения важны и нужны противнику.

Самолет любят как раз за его внешний вид и летные качества, и только правдивое его описание и могло бы вдохнуть чувство в посвященную ему статью. В этой корреспонденции ничего такого нет. Я надеюсь, что противник не собьет ни одной «Бури», что «Буря» навсегда останется в секретном списке и все, что я о ней знаю и за что ее люблю, можно будет опубликовать только после войны.

Не пишу я ничего и о тактике, которая применяется при уничтожении самолетов‑снарядов, и о тех разговорах, из которых вам стало бы ясно, как чувствуют себя те, кто эту тактику применяет. Потому что нельзя дать разговор и умолчать о тактике. Так что в этой корреспонденции нет почти ничего, кроме любви человека к самолету.

Написана она грубым языком, потому что и разговоры в я той воинской части звучали, как правило, грубые. Единственным исключением был тот командир эскадрильи, несколько слов которого я привел выше. В иных частях Королевского воздушного флота очень распускают языки, в других же выражаются изящно и правильно, как в фильме «Цель на сегодня». Мне нравится («нравится» – очень слабое слово для испытываемых мною чувств) как тот, так и другой стиль, и когда‑нибудь, если настанет такое время, когда можно будет написать что‑нибудь интересное, что цензор найдет возможным пропустить, мне хотелось бы попытаться изобразить обе эти крайности. А пока довольствуйтесь тем, что есть.

В военное время без цензуры не обойтись, и мы сами опускаем все, что, по нашему мнению, могло бы заинтересовать противника. Но когда пишешь о войне в воздухе, пытаясь все же вместить и колорит, и подробности, и эмоции, в этом есть известная аналогия с работой спортивного обозревателя.

Чем‑то это напоминает прежние дни, когда ты в девять часов утра заставал Гарри Греба в постели за завтраком из яичницы с ветчиной и жареной картошки в день его встречи с Микки Уокером. Весил он в то утро ровно на двенадцать фунтов больше, чем те 162, которые ему полагалось весить в два часа дня. Теперь представьте себе, что вы видели, как этот лишний вес сгоняют с него массажем, обстукиванием и прочими способами, а потом тащат его на весы, ослабевшим до того, что он не в состоянии сам идти и почти не в состоянии ругаться.

Дальше предположим, что вы видели, сколько он съел, и видели, как он вышел на ринг, причем вес его был точно такой же, как когда он утром встал с постели. И предположим, вы видели, какой он дал великолепный, с жестокими крюками, джембами и свингами, гнусный, кровавый, чудесный бой, – и все это вам нужно изложить в таких словах: «По имеющимся сведениям, один из наших боксеров, по фамилии Греб, чьи качества неизвестны, встретился вчера с неким М. Уокером. Дал