Как добывают цейлонские сапфиры

Цейлонские самоцветы, цейлонский чай… Оба словосочетания привычны, хотя первое обрело известность гораздо раньше второго. Еще в VI веке до нашей эры царь Соломон посылал на далекий остров корабли за драгоценными камнями для царицы Савской. Самый большой сапфир британской короны, превышающий 400 каратов, был найден на Цейлоне среди рисовых полей Ратнапуры.

По равнине Ратнапуры когда-то протекала река Калуганга. Впоследствии она изменила свое русло. Горные потоки принесли с центрального плато вместе с обломками скальных пород и драгоценные камни. Большинство месторождений самоцветов в Шри-Ланке, как теперь называется Цейлон, представляют собой отложения гравия в руслах бывших рек. Самоцветы сохраняются в наносах именно благодаря своей твердости. Менее стойкие породы превращаются в песок, более твердые отлагаются в виде пластов гравия. Вот в них-то и следует искать самоцветы.

Мы ехали по равнине Ратнапуры, которая с виду ничем не отличалась от других земледельческих районов Шри-Ланки. Вокруг желтели рисовые поля, среди кокосовых рощ прятались селения. Но вот там и сям стали попадаться шалаши, крытые пальмовыми листьями. На первый взгляд они показались навесами для сушки снопов. Однако отвалы породы серо-зеленого цвета и сбегавшие ручейки воды говорили о том, что это и есть сапфировые копи.

Примитивная шахта выглядит, как сельский колодец с деревянным воротом. Внутренние стенки ее закреплены бамбуковыми жердями, поперек настланы листья кокосовых пальм. У каждого такого колодца тарахтит насос с механическим движком. Каждые четверть часа люди крутят ворот, чтобы поднять снизу бадью с гравием. Старатели обычно спускаются в шахту на полдня с изрядным запасом свечей. Вниз они скользят по бамбуковой жерди, как циркачи, а выбираются по распоркам, составляющим остов колодца.

Шахта, в которую я спускался, имела двенадцатиметровую глубину. От главного ствола в стороны радиально расходились шесть штреков. Их роют на разной высоте, пока не наткнутся на слой гравия. Найдя его, начинают добычу, подпирая забой столбиками гевеи с соседних каучуковых плантаций. В забое сыро, отовсюду сочится вода. Работать приходится по колено в грязи. Люди накладывали гравий в плетеные корзины и волокли их к бадье-подъемнику.

В каждой артели существует давний, незыблемый порядок распределения долей. Две десятины получает владелец земли. (Большинство шахт расположены на месте рисовых полей.) Одна десятина идет владельцу насоса. Еще одна — тому, кто покупал лицензию (на рытье шахты нужно получить разрешение, внеся в казну денежный залог). Остальные шесть десятин делятся пополам между главой артели и рядовыми старателями, которых он нанимает. Выходит, те, кто непосредственно трудится в шахте, получают лишь 30 процентов дохода.

Старатели Ратнапуры очень боятся змей. Если гадюка или кобра заползает в шахту, работы прекращают. По древнему суеверию, в добыче самоцветов никогда не участвуют женщины. К моменту промывки гравия, накопленного за месяц, с нетерпением готовится вся артель. Промывка идет в присутствии владельцев земли, насоса, лицензии и руководителя артели. Гравий в плоских плетеных корзинах промывают под струей воды круговыми движениями. На донышке остается несколько невзрачных камешков, в которых трудно узнать самоцветы.

Их скупкой, а также ювелирной отделкой на острове со Средних веков занимаются «мавры» — цейлонцы арабского происхождения. Добытые камни продаются на аукционах. Они периодически проводятся в Ратнапуре и требуют от покупателя опыта, чутья и просто везения. Ведь камешек, сохранившийся среди гравия, — это осколок твердой породы, но совсем не обязательно самоцвет.

После того как партия камней продана, она идет на огранку. Почти вся добыча копей Ратнапуры обрабатывается на месте, Инструмент для огранки предельно прост. У ювелира нет даже мотора, который приводил бы в движение диски с нанесенными на них абразивами. Огранщик держит в руке бамбуковый прут и двигает им взад и вперед, словно виолончелист смычком. К пруту привязана веревка, она вращает диск на вертикальном стержне. Он и стачивает грань за гранью.

Время от времени полиция Шри-Ланки раскрывает подпольные организации, занимающиеся контрабандой самоцветов, их тайным вывозом за рубеж. С глубокой древности торговля драгоценными камнями считалась монополией казны. Самоцветы всегда были важной статьей государственных доходов. Они давали средства на строительство водохранилищ, которыми Цейлон славился еще до нашей эры.

Неподалеку от копей то и дело видишь небольшие базарчики, где местные жители торгуют сапфировыми перстнями и серьгами собственной работы. Автобусы подвозят американских, германских и японских туристов. Те, как саранча, сметают все подряд. Но коллеги из Коломбо предупредили меня: сюда специально завозят из Западной Европы синтетические сапфиры. Их кустарным способом оправляют на месте и выдают за цейлонские. А кто усомнится в них в здешней экзотической глуши? Купил, мол, прямо у старателей в Ратнапуре.

Автором этой оригинальной коммерческой идеи оказался израильский гражданин одесского происхождения по фамилии Бендер. Даже если это псевдоним, он свидетельствует, что бессмертное дело Остапа живет и побеждает.

Золото Шведагона

Для иностранцев Бирма (официальное название — Мьянма) начинается с Рангуна. А попав туда, просто невозможно не увидеть главную достопримечательность столицы — золотой колокол Шведагона. Он значит для Рангуна больше, чем Эйфелева башня для Парижа. Это не просто главный ориентир, заметный отовсюду. Сверкая золотом на фоне густо-синего неба, Шведагон буквально подавляет бирманскую столицу своим величием. Он вызывает восхищение и священный трепет.

Сравнение его с Эйфелевой башней в чем-то правомерно. Самая большая в мире пагода напоминает гигантский колокол с длинной рукояткой сверху. Если бы Эйфелева башня пошире расставила свои стальные ноги, если бы ее четыре грани окольцевали снаружи концентрическими окружностями и на эти кольца положили золоченые листы, получилось бы нечто похожее на Шведагон.

Трудно передать словами то впечатление величия и торжества жизни, которое вызывает Шведагон. Его золотой контур неотделим от темно-синего неба, ярко-белых кучевых облаков, богатства красок и звуков. Ими даже зимой щедра бирманская земля. Это обилие, даже переизбыток колоритности, буквально ошеломляет. Становится понятно, почему бирманцы носят яркие одежды. Иначе и не может быть в стране, где солнце неистово, растительность пышна, цветы красочны, птицы пестры.

Шведагон — это целый мир. К подножию пагоды ведут четыре лестницы, защищенные от солнечных лучей навесами. Каждая такая галерея превращена в торжище, длинный ряд лавочек. Те, что ближе к подножию пагоды, торгуют преимущественно цветами, ароматными свечами, лампадами. Те, что подальше, торгуют и всякого рода сувенирами. Рядом трудятся резчики по дереву, создавая из кусочков тика статуэтки Будды. Тут же готовят пищу, нянчат детей. Кажется, что вся многокрасочная, многозвучная картина жизни специально предназначена для того, чтобы подчеркнуть праздничность приобщения к восьмому чуду света. Пройдя крытую галерею и поднявшись на сто с лишним ступеней, попадаешь на священную дорогу, которая кольцом опоясывает Шведагон. Белый камень, отполированный тысячами босых ног и политый водой, отражает выстроившиеся вокруг Шведагона пагоды и храмы. По внутренней стороне кольца их 64, по наружной — 72. Все они напоминают молодую поросль вокруг гигантского дуба. Приятно идти босиком по мраморным плитам, ощущать прохладную гладкость камня. (Даже в носках ступать на священную дорогу не разрешается.)

Всюду много молящихся, но не чувствуется ни подавленности, ни фанатической одержимости. Здесь, скорее, царит атмосфера веселой ярмарки, народного праздника. Словно какие-то экзотические песни, звучат крики продавцов воды. Они ходят по священной дороге с коромыслами, пока кто-нибудь из паломников не купит воду, чтобы облить ею статую Будды. Это распространенный способ выражать свое религиозное чувство. К терпкому запаху цветов добавляется аромат ритуальных свечей.

Некоторые храмы, окружающие Шведагон, как бы копируют его колоколообразную форму. Другие более отвечают нашему представлению о пагоде, то есть являют собой многоярусные башенки. Многие из них украшены резьбой по дереву. Резчики по тику создали здесь свои знаменитые пламенные порталы, характерные для бирманской национальной архитектуры.

Я увидел золотую башню Шведагона, словно одевшуюся в кокон. Ее окружали строительные леса из бамбуковых жердей. По ним вверх и вниз сновали фигурки людей. Раз в тридцать лет, при жизни каждого поколения, происходит то, что мне довелось лицезреть. Шведагон, будто кружевами, оплетают бамбуковым каркасом. Желающий может забраться на вершину гигантской стометровой пагоды и собственноручно добавить золота к ее сверкающей поверхности.

Внизу у четырех лестниц толпились люди. Служители принимали от верующих пачки денег, выдавая им взамен стопки листков с сусальным золотом. Честно говоря, я не сразу понял, как это делается. Как может золотая пластинка приклеиться к гигантской башне? Потом, путешествуя по Бирме, я не раз видел статуи, из-за золотых наклеек потерявшие свои первоначальные очертания. Формами они напоминали ледяные скульптуры, которые многократно поливали водой.

Ослепительный блеск золота выделяется в портрете Бирмы. Оно сверкает на крышах храмов и пагод, на статуях буддийских божеств. Мне удалось познакомиться с людьми, занятыми сугубо бирманским ремеслом — превращать золото в столь тонкие пленки, что они трепещут и разлетаются даже от человеческого дыхания. Технология их производства сохраняется со времен Средневековья.

Из золота сначала тянут тонкую проволоку. Потом ее расплющивают молотками, превращая в золотую ленту шириной с палец и толщиной, как у оберточной фольги. Ленту режут на квадратики и помещают между листами специальной бумаги из бамбука. Их складывают один на другой по 96.штук и стягивают стопку ремнями из оленьей кожи. После этого по ней шесть часов колотят молотком из твердой породы дерева. Бумага, между которой находятся золотые пластины, отличается исключительной прочностью. Ведь золотой квадратик шириной с палец превращается в окружность размером с ладонь, до такой степени он расплющивается.

Его снова режут на шесть частей и прокладывают лепестки той же бумагой. Операция повторяется трижды. Трудно представить себе, как может существовать подобное производство в условиях влажной бирманской жары. Ведь в помещении, где делается сусальное золото, не только нельзя иметь вентилятор, нельзя даже обмахиваться веером.

Когда золотые пластинки становятся наконец достаточно тонкими, их перекладывают на листки уже другой бумаги, похожей на промокательную. Вот эти-то листки, сложенные в пачки по 96 штук, продают верующим как жертвенное золото. Листок прикладывают к золоченой статуе или крыше храма, и тончайшая пластинка драгоценного металла прилипает, словно переводная картинка. Каждый верующий может почувствовать себя причастным к созданию пагоды. Даже бедняку под силу купить несколько таких золотых листков и сознавать, что в огромной сверкающей пагоде есть толика его золота.

Сразу же за Рангуном начинается бескрайняя равнина Нижней Бирмы. Куда ни глянь — до самого горизонта простираются рисовые поля. Но нигде не видишь ни оросительных каналов, ни водохранилищ. Весь золотой ковер, которым покрыта земля, все тучные нивы орошаются муссонами. Дожди проходят регулярно и как раз в ту пору, когда они больше всего нужны земледельцам. На расстеленных у дороги рогожах темным золотом отливает обмолоченное зерно.

Нижнюю Бирму в древности называли «Золотым царством». И не только из-за сверкающих золотом пагод, а прежде всего потому, что здесь повсюду золотятся рисовые поля, надежно орошаемые муссонами. И поскольку окрестные крестьяне зажиточны, у храмов нет недостатка в щедрых приношениях.

Религия сумела приспособиться к условиям, благодатным для земледельцев. Буддизму в Бирме отнюдь не присущ аскетический фанатизм, характерный для Тибета. Шестилетние мальчики уходят на несколько лет в храм как в приходскую школу. Они становятся монахами, чтобы обучиться грамоте и вновь вернуться к мирской жизни. От верующего требуются лишь пожертвования. Тончайшие пластинки, благодаря которым каждый становится причастным к блистательному облику любого храма, — это удобный способ превращать золото рисовых полей в золото пагод.

Быть ловким, как слон

«Как слон в посудной лавке», — принято говорить о ком-то неловком и неуклюжем. До чего же люди несправедливы к этим животным!

Я думал об этом в бирманском городе Моулмейн. Именно оттуда начали когда-то продвижение в глубь страны британские колонизаторы. Моулмейн привлек их как удобный порт для вывоза ценных пород древесины, прежде всего тика. Вверх по берегам рек Салуин и Иравади тянутся тиковые леса. Поэтому в Моулмейне много лесопилок и лесных складов.

— Хотите увидеть слонов за работой? — спросил мэр, — Ведь подобное зрелище скоро может уйти в прошлое…

Я, разумеется, согласился, и мы отправились на местный лесопильный завод. Он был похож на аналогичные предприятия в России. Так же визжала дисковая пила, благоухала древесина. Но к ней добавлялись иные запахи. Отчетливо пахло цирком, вернее сказать, слонами. Им тут отведена роль мостовых кранов.

Мне предложили сесть на старого слона, который имел такой же стаж работы на лесопилке, как я в газете, и не нуждался в погонщике. Хозяин только попросил меня держать ноги подальше от его ушей, чтобы умное животное не приняло мои случайные движения за какие-то сигналы. Предостережение было кстати, ибо поначалу я испытывал неодолимое желание за что-нибудь ухватиться. Ехать новичку на слоне куда страшнее, чем на верблюде. Тело постоянно совершает вращательные движения в горизонтальной плоскости, отчего начинает рябить в глазах.

Пообвыкнув, я поразился тому, сколько сноровки и инициативы проявляет слон при переноске к пиле очередного бревна. Прежде всего он обхватывает ствол хоботом, вытягивает его из штабеля, словно курильщик извлекает сигарету из пачки. Лишь когда за бревно можно как следует ухватиться, слон поддевает его бивнями и окончательно вытаскивает наружу.

Если край бревна перевешивает, слон осторожно опускает его и передвигает бивни. Меня особенно восхищало, что, неся бревно по цеху, слон при каждом повороте внимательно следил за тем, чтобы не задеть людей, работающих у пилы.

Слон, на котором я сидел, умилил меня, когда ему нужно было перенести два толстых тиковых горбыля. Он верно рассудил: их можно доставить за раз. Но стоило их поднять, как они разваливались в разные стороны. Тогда слон опустил ношу на землю, перевернул горбыли и сомкнул плоскими сторонами. Теперь они не распадались.

Как только прозвучала сирена — сигнал обеденного перерыва для пильщиков, — слоны, включая моего, дружно прекратили работу и пошли пастись.

Через несколько дней, направляясь в мертвый город Паган с его знаменитыми пагодами, я еще раз увидел слонов за работой. В верховьях реки Иравади, где сплавщикам нужно доставить к реке гигантские тиковые стволы, эти животные незаменимы. Ни один трактор не смог бы пройти по столь крутому склону, да еще волоча такую тяжесть. Прежде чем спилить тиковое дерево, его умышленно губят. Ствол окольцовывают, снимая с него кору и наружный слой древесины. Дерево засыхает на корню. Иначе оно тяжелее воды, и его нельзя сплавлять.

У рабочих слонов, занятых в Бирме на заготовке и переработке древесины, есть две специальности. Во-первых, это буксировщики. Им положено волочить зачаленные цепью бревна от места порубки до речного берега, откуда их сплавляют вниз по течению.

Более опытные слоны работают как переносчики бревен непосредственно на лесопильных заводах. Такой слон заменяет в цехе не только мостовой кран, но и крановщика. Думаю, в посудной лавке этот грациозный гигант вел бы себя совсем иначе, нежели в известной пословице.