Какую бы жизнь человек ни прожил, какие бы испытания ни перенес -- всеравно, заглянув в свое прошлое, он наверняка отыщет одну минуту, решившуюего судьбу. Цвейговские "роковые мгновенья" были у каждого; толькопроявления их и масштабы оказывались разными. Нынче трудно найти сторонниковтеории "песчинки, попавшей в глаз монарха", или "насморка Наполеона в деньВатерлоо": крутые повороты истории решают не мифические случайности, апрозаические закономерности. Но, как бы это ни было обидно, признаемся самимсебе: личную судьбу каждого человека определила одна минута. Будь она иной,жизнь пошла бы совсем в другом направлении, и мы были бы другими, и все унас было бы не так, как сейчас,-- короче, не та судьба. Я знаю в своей жизни несколько таких минут, но больше всего запомниласьодна, когда я уже в буквальном смысле слова уходил в другую судьбу, а в двухшагах от нее меня остановили и, как утопающему, протянули соломинку. Дело было так. С утра нам объявили, что мы уже не просто рота ПТР, амаршевая рота: вечером -- в эшелон и на фронт. Этого дня все ожидалипо-своему: одни с нетерпением, другие с тревогой; но никто, наверное, неждал его с таким огромным напряжением, как я. Значит, Сашка не подвел, моямама не узнала о его возвращении, и ничто больше мне теперь не угрожает.Сергей Тимофеевич и Володя, посвященные в мои тревоги, жали мне руки, а ябеспричинно смеялся, непрерывно искал общения, не мог усидеть на месте --словом, был в состоянии того нервного возбуждения, которое не может остатьсянезамеченным и причины которого воспринимаются по-разному. -- Завертелся как наскипидаренный, прилипала железновская,-- съязвилДорошенко, который не мог забыть своего позора и люто меня ненавидел.--Думает, на фронте пряниками кормят... Я даже его не отбрил -- настолько мне было радостно и легко; болеетого, я готов был простить его и по-дружески обнять: "Кто старое вспомянет-- тому глаз вон! Ведь нам вместе сражаться, ходить в атаку, мы обязательнодолжны стать друзьями!" Готов был, но сдержался -- уж очень он был мнепротивен... Между тем в нашу землянку прибыла медицинская комиссия, человек пятьврачей из санчасти. От очередной проверки никто не ждал ни хорошего, ниплохого: всех нас уже осматривали не раз до призыва. И мы раздевались,ворча: не очень-то приятно вертеться перед врачами в костюме Адама толькодля того, чтобы услышать неизбежное: "Проходи, следующий". И мимо комиссиипотянулась голая цепочка. -- А ну-ка,-- врач подозвал меня поближе.-- Грыжа? -- Чепуха,-- беспечно ответил я, не без гордости поглядывая натоварищей.-- Не помешает. -- Это нам лучше знать,-- сказал врач, ощупывая небольшую припухлостьна моем животе.-- Напряги живот... Вот так... -- Да она мне абсолютно не мешает,-- встревожился я.-- Даже не замечаю! -- Фамилия, имя? -- Полунин Михаил. Честное... -- Пойдете на операцию, Полунин,-- сообщил врач.-- Запишите его всанчасть. Хан -- два дня назад он был произведен в ротные писари -- сделалкарандашную пометку в большой линованной ведомости. -- И этот подмазал! -- засмеялся Дорошенко. Кровь бросилась мне вголову, я с трудом удержался на ногах. -- Как это "в санчасть"?-- пролепетал я.-- Грыжа мне абсолютно немешает, я хочу ехать со всеми! -- Сделаем операцию, и поедешь,-- отмахнулся врач.-- Следующий! Я не сдвинулся с места. -- Никуда я не уйду, посмотрите меня еще раз! Вы не имеете права делатьоперацию без моего согласия! -- Не мешай мне своими глупостями,-- обозлился врач.-- Марш отсюда! -- Что у вас такое? -- меня подозвал майор медицинской службы, видимопредседатель комиссии.-- Грыжа? На операцию. -- Но ведь это займет две недели...-- простонал я.-- А война ужезаканчивается! -- Месяц, а то и побольше,-- поправил председатель и, обращаясь кколлегам, изволил пошутить:-- А этот солдат, кажется, совершенно серьезнополагает, что без его участия победа невозможна! -- Неостроумно!-- выпалил я. -- Советский врач не имеет праваиздеваться над солдатом! -- Кругом!-- заорал председатель.-- Мальчишка! Мир рухнул. Я не знаю, как добрался до нар. Я плакал так, как десятьдней назад плакал Сашка, бессильно и безнадежно. Мне казалось, что яникчемный неудачник, что жизнь потеряла всякий смысл и отныне меня ждетсплошное серое существование. Сергей Тимофеевич и Володя меня утешали: ониговорили, что наступление на Берлин еще не начато, а союзники топчутся наместе, три-четыре недели пролетят быстро, и я успею -- пусть к шапочномуразбору, но все-таки успею. Я ничего не воспринимал, потому что знал одно:вечером рота уедет на фронт, вся целиком -- кроме меня да еще Хана, которыйне в счет. Я видел, как мои товарищи весело примеряют новое обмундирование,слоняются по землянке, ошалевшие от новизны ощущений, и чувствовал, чтомежду мною и ними пролегла пропасть. Сразу же после завтрака с нетерпениемждавший обеда, я не пошел за стол, потому что одинаково невыносимы были исочувственные взгляды и насмешки. -- Собирайся в санчасть, -- напомнил Хан, ротный писарь, котороготеперь так же презирали, как раньше боялись; власть его даже над своейкомпанией рухнула в ту минуту, когда все узнали, что Хан остается, что онтрус. Удивительно, как меняется человек, стоит лишь обстоятельствам сорватьс него маску и обнажить его сущность! Все и сейчас понимали, что Хан опасныйтип, от которого лучше держаться подальше, но никто его не боялся! Потомучто он противопоставил себя коллективу, оказался ниже его, ниже самогослабого и безнаказанно обижаемого солдата в роте -- Митрофанова. Будучиумным человеком, Хан это понял. Он имитировал кипучую деятельность, помогалменять обмундирование и подгонять его по росту, оказывал мелкие услуги тем,с кем раньше и словом не перебросился, и в результате еще больше растрачивалсвою личность. Он дал петуха -- такие вещи публика прощает только любимцам,а Хана никто не любил. -- С вещами,-- добавил Хан. Я надел шапку и бушлат, взял вещмешок и направился к двери. Все быливозбуждены, у каждого были свои дела, и я ни с кем не прощался -- кому нужныпрощальные напутствия неудачника? Я лишь крепко пожал руку Володе Железнову,поискал глазами Сергея Тимофеевича и велел ему кланяться. -- Ничего, брат, не поделаешь, служба такая,-- сказал Володя и похлопалменя по плечу. Сердце мое разрывалось. Когда я подходил к двери, меня окликнули. Яоглянулся -- ко мне спешил Сергей Тимофеевич, на ходу надевая гимнастерку.Он просил подождать, оделся и вышел вместе со мной из землянки. -- Страдания молодого Вертера,-- хмыкнул он, искоса поглядывая наменя.-- Желаю вам, Миша, чтобы эти слезы были последними в вашей жизни. Несердитесь, я вызвался вас сопровождать не для того, чтобы высказать этусентенцию. Я не очень люблю давать советы, но сейчас мне хочется этосделать. Я остановился и с надеждой посмотрел на него. -- Вам могут помочь только два человека,-- сказал Сергей Тимофеевич.--Одного из них, главного врача, я во внимание не принимаю. Вы низко оценилиего остроумие, и он просто не станет вас слушать. Второй человек -- это Хан. -- Хан?-- вырвалось у меня.-- Каким образом? Так пошла та самая минута, о которой я говорил в начале этой главы. -- Сначала один вопрос: грыжа и в самом деле вам не мешает? -- Честное комсомольское слово!-- воскликнул я.-- Вы же знаете, вамврать не стану. -- Верю. Денег, насколько я догадываюсь, Хан вам не вернул? -- Ни копейки. -- Я в этом не сомневался. Тогда дело плохо. К сожалению, у меня тожеденег нет, все оставил племяннику, который в едином лице составляет всю моюродню. У Володи, увы, ничего нет, если не считать мелочи... А между тем вданном конкретном случае я не погнушался бы дать взятку. -- Хану?! -- Да, ему. Он теперь всесильная личность, ротный писарь! Несомневаюсь, что врач, приговоривший вас к операции, уже забыл о вашемсуществовании. Если Хана материально заинтересовать, другими словами, датьему денег, он вычеркнет вас из одного списка и внесет в другой. -- Сергей Тимофеевич!-- закричал я, загораясь безумной надеждой.-- Чтоже мне делать? -- Поговорите с Ханом,-- сказал Сергей Тимофеевич.-- Может быть, вамудастся пробудить в нем какую-то человечность -- обаяние молодости! Но личноя в это верю слабо. Надеюсь, что он сам вам что-нибудь подскажет. Дерзайте,юноша, терять вам нечего. Я помчался в землянку -- говорить с Ханом. Выслушав мою сбивчивуюпросьбу, он усмехнулся. -- А что я буду с этого иметь? Сгоряча я чуть было не напомнил ему о тех деньгах, но вовремясдержался, потому что погубил бы все. В секунды высшего нервного возбуждения ум обостряется, и мне в головупришла -- нет, примчалась -- дикая мысль. Потом, через полчаса, я осознал,что сделал гнусность, но тогда я жил в другом измерении.
-- Пятьсот рублей!-- вырвалось у меня. -- Кусок,-- все с той же усмешкой поправил Хан. -- Хорошо, тысячу! Я пишу маме письмо, что одолжил у тебя деньги, ипопрошу немедленно выслать их на твое имя! Деньги у нее есть, она работает иполучает от отца семьсот рублей по аттестату. Идет? -- Письмо -- из рук в руки?-- подумав, спросил Хан. -- Тогда пиши. У меня дрожало перо, когда я писал это письмо. Наверное, поэтому мама внем так сомневалась -- может, и через почерк передаются какие-то флюиды?Правда, потом она мне сказала: "Я не могла поверить, чтобы ты, зная моеположение, оказался способным возложить на меня такое тяжелоеобязательство". Хан прочитал письмо, сличил адрес на конверте с записью в моем личномделе, затем резинкой удалил из ведомости пометку "в санчасть на операцию" ивелел мне получать обмундирование. Я взял первое попавшееся не глядя;переоделся, залез в самый глухой угол землянки и, трясясь, просидел там досамого построения. И лишь тогда, когда эшелон отмахал несколько соткилометров, я окончательно пришел в себя. И последнее -- чтобы покончить с этой историей. Во время одной из нашихбесед на вагонных нарах Сергей Тимофеевич сказал: -- Меня мучает одна мысль. Мы едем на фронт, навстречу многимопасностям и случайностям, от которых никто из нас не застрахован. Сейчас ярад за вас, и вы счастливы, но кто знает, не будете ли вы горькораскаиваться в том, что последовали моему совету. Говорю об этом не потому,что помышляю снять с себя ответственность; я искренне считаю, что выпоступили правильно. Но когда думаю о том, что Хан получит деньги за вашистрадания, быть может, за вашу кровь -- мне становится не по себе... Знаетечто? Представьте себе, что вы -- верующий, а я -- священник. Так вот, яснимаю с вас грех: напишите матери, чтобы она никаких денег Хану невысылала. Пусть лучше за тысячу рублей купит килограмм масла для ребенка исебя. -- Но ведь это обман...-- робко вымолвил я. -- Вы считаете, что лучше обмануть мать? -- жестко спросил СергейТимофеевич.-- Пишите, поверьте мне, пишите. Я так и сделал: на первой же станции выскочил из вагона и бросил письмов почтовый ящик. О Хане я больше ничего не слышал.
В ЭШЕЛОНЕ
-- Широка Расея! Пока проедешь -- рожа от сна опухнет! Ох и спали же мы в эшелоне! Первые двое суток в нашем товарном вагонестоял густой, насыщенный храп. Поднимались мы лишь для того, чтобы пожеватьсухой паек, бросить сонный взгляд в окошко, подкинуть дровишек в буржуйку, ипотом снова блаженно вытягивались на застланных сеном нарах. Под тобой --шинель, в изголовье -- шинель, на тебе -- шинель: сколько же шинелей усолдата? Одна, но зато длиннополая, колючая, родная, "одежа-выручалочка". Это была главная, лелеемая, сладкая мечта -- выспаться. И когда днемспать стало больше невмоготу, отдохнувшие мозги заполнились празднымимыслями. -- До чего, братцы, я жалею, что проснулся! -- Утробу небось набивал? -- Наворачивал, к вашему сведению, гречневую кашу с телятиной. Языкпроглотишь! Под конец сунул в рот вилку -- не тот вкус, царапается.Просыпаюсь -- в зубах клок сена торчит! -- Что же ты теперь, Пашка, ржать будешь? -- А мне сало жареное с луком приснилось. Макаю, значит, тудакартошку... -- Братья славяне, уговор, -- нетерпеливо прервал Володя Железнов.--Кто про жратву первый заговорит, тому всю ночь у буржуйки сидеть, огонькараулить. -- Не-е,-- завертел головой исхудавший Кузин, давно прикончившийпривезенный из дому брусок сала.-- О чем тогда еще говорить? Искренний вопль Кузина всех развеселил, но предложение проголосовали иприняли. А вскоре Володя, лежавший у окна, мечтательным тоном сообщил: -- Во-он баба корову повела, молочка бы парного испить... -- Или, на худой конец, всю ночь у печки просидеть!-- радостно проревелКузин. -- Сам влип!-- беззлобно рассмеялся Володя.-- Баста, так дальше житьнельзя. Если в запасном полку Володя зарабатывал себе добавку, устраивая повечерам сольные концерты на кухне, то в эшелоне ему пришлось худо.Вагона-ресторана у нас не было, хлеб и консервы -- вот весь сухой паек надолгий путь следования. Совет Сергея Тимофеевича "удовлетворяться малым"Володя решительно отверг, как недостойный солдата. Эшелон останавливалсячуть ли не на каждом полустанке, и Володя с гитарой в руках отправлялся наконцерт. У теплушек суетились женщины, предлагая лепешки, вареную свеклу,семечки, жмых и прочие скудные излишки военного времени. -- Почем курица?-- весело спрашивал Володя девушку, котораяраскладывала на газете куски жмыха. Девушка заливалась смехом.-- Золотокончилось, песней плачу!.. "Если же на по-оле брани лягу я с свинцом вгруди, ты тогда не плачь, родна-ая, и домой меня не жди. Пусть другойверне-ется из огня, заскрипят по-ходны-ые ремни, Лина, полюби его ты, ка-акменя, автомат с плеча сними..." Ух, самого за душу берет... Ну, плати:курица или поцелуй -- на выбор! Девушка перемигивалась с подругами. -- А мы тоже уплатим песней! Как у наших у ворот, У самой калитки! Немцы Гитлера давили На суровой нитке! -- Мало! -- кричал Володя.-- Еще куплет! Скоро Гитлеру могила Скоро Гитлеру капут! Скоро русские машины По Германии пойдут! -- Расплатились, черти,-- соглашался покладистый Володя.-- Ну, а как жес поцелуем, сероглазка? -- После венца хоть всю исцелуй!-- смеялась девушка. -- А пойдешь за меня?-- допытывался Володя. -- Кто ж за тебя, за такого, не пойдет...-- вздыхала девушка.--Угощайся, жених! У Володи обнаружилась удивительная способность мгновенно вызывать ксебе доверие даже таких несговорчивых людей, как железнодорожные служащие.Поэтому он всегда знал, сколько времени простоит эшелон на станции. Если взапасе было несколько часов, он брал с собой Сергея Тимофеевича и меня, и мыотправлялись искать дела: разгружать машины с тесом, пилить дрова, тянутьэлектропроводку. В результате наш паек пополнялся буханкой хлеба, крынкоймолока, а то и куском домашней колбасы. А один начальник станции, попав подобаяние Володиной личности, дал нам чрезвычайно выгодный подряд: заколотьего, начальника, индивидуальную свинью. Всю операцию осуществил Володя,Сергей Тимофеевич и я выступали в роли подсобных рабочих. Щедрый начальникотвалил нам килограмма два сала и полмешка картошки, и мы устроили втеплушке лукуллов пир, праздник еды, настоящую оргию насыщения. К сожалению,за десять дней дороги таких заказов больше не попадалось, и вообще мы чащеработали "за спасибо": места шли голодные, вдовьи, рука не поднималась братьс измученной женщины за вспаханный огород или починенную крышу. А послеКиева эшелону и вовсе дали "зеленую улицу", получасовые стоянки не позволялиразвернуться частной инициативе, и мы полностью перешли на паек. -- Ничего, на фронте отъедимся,-- успокаивал Володя и разворачивалперед нами ослепительные перспективы, нещадно при этом привирая. -- Как только солдат попадает на передовую,-- излагал Володя,-- ему тутже выдают вот такую банку красной икры, вот такой кусок масла и сколько хошьхлеба. Это на завтрак. На обед солдату положен молочный поросенок с хреном,борща от пуза и двести граммов белого. А на ужин -- блины со сметаной! Все смеялись, даже наивный Кузин, и разговоры о еде как-то сами собойпрекратились, а после случая на станции Чернигов стали и вовсе дурным тоном.В темную дождливую ночь Дорошенко и Петька Бердяев куда-то на полтора часаисчезли и притащили в теплушку мешок сахара. Спящий эшелон подняли на ноги ивыстроили по тревоге. Проклиная судьбу и начальство, мы мокли под проливнымдождем, а местная милиция производила в теплушках повальный обыск. Сахарнашли и, как следовало ожидать, Дорошенко вместе с Бердяевым перевели ввагон-гауптвахту, к нашему общему удовлетворению. На фронте они попали вштрафную роту, и о дальнейшей судьбе Дорошенко я расскажу потом. Володя Железнов был среди нас единственным фронтовиком, и часто,усевшись возле него, мы выпытывали, что такое война. Как и все оставшиеся вживых сталинградцы, он считал, что нет ничего хуже уличных боев, когда изкаждой подворотни человека могут подстрелить как зайца. Володя скептическиотзывался о корреспондентах, изображавших немцев трусами. -- Дисциплинка у них -- дай боже. Мы народ такой: любим подумать, намприкажут, а мы смекаем, как бы по-другому сделать, получше да побыстрее. Какэто вы, Сергей Тимофеевич, сказали: "Лучшее -- враг хорошего"? А немец, чтобы ему ни приказали, -- хлоп каблуками и бегом выполнять: за него всегданачальство думает. Прикажут -- на пулемет полезет, отца родного застрелит,лишь бы начальство похвалило. Не человек, а машина. -- Они тоже разные бывают,-- вставил Пашка Соломин. Еще недавно робкийдеревенский паренек, Пашка держал себя уверенно и осанисто: лучший стрелокроты!-- У нас в доме два немца жили на постое -- ничего не взяли, даже застирку платили. -- А ты бы им поклонился в пояс: "Спасибо, отцы родные, что портки намне оставили!"-- насмешливо проговорил Володя.-- Неужто из дома невысовывался, не видел, что они в округе выделывали? Вон, посмотри в окошко-- одни печи торчат, а ведь большая деревня была... -- Я ж не про всех говорю,-- оправдывался Пашка,-- нашу деревню тожеспалили, одни головешки остались. А эти двое вроде не звери были, даже своихстыдились... -- Знаем мы таких стыдливых: когда расстреливали наших, глазазакрывали... -- Володька, а за что тебе бляху повесили? -- Бляхи -- они у дворников были, а у меня медаль,-- с достоинствомответил Володя.-- Сам не знаю за что. Орал, стрелял, как все... -- А на орден не вытянул? Володя достал потертый бумажник и осторожно вытащил из него сложенныйвдвое листок. Это было временное удостоверение на орден Красной Звезды,который Володя получить не успел: ранило. -- Фриц мне его заработал,-- Володя улыбнулся.-- Брали мы село недалекоот Днепродзержинска. Ночной бой, а светло как днем -- половина домов горит,фрицы по нас из каменной школы двухэтажной лупят -- не подойдешь. Полковаяартиллерия наша где-то заблудилась, а гранатами не очень-то повоюешь, еслиголовы поднять невозможно. Подползает ко мне пацанчик, худенький такой, одиннос торчит, и говорит: "Дяденька, вон там на скотном дворе пушка стоит, анемцы возле ней лежат все убитые. Пошли, покажу!" Приползли мы туда кое-как,смотрю -- в самом деле пушка стоит, вроде нашей сорокапятки. Вот, думаю,дурак, хоть бы кого-нибудь с собой кликнул, стрелять-то из нее я не умею! Амальчишка толкает меня в бок: "Дядь, немец этот живой!" Видать, контузилоего, очнулся, ошалело смотрит на нас и голову щупает. Осмотрел я фрица,забинтовал на голове царапину и велел открыть по школе огонь. А фриц, хоть ибоится до смерти, отмахивается и лопочет, будто меня не понимает. Я какгаркну на него: "Для чего я тебя, фашиста, лечил! Стреляй, не то капут сиюже секунду!" Сразу понял, поплелся к орудию и запузырил по своим десятокснарядов -- все мимо, сукин сын! Но мне-то что, мне надо было понять, как изэтой дуры стреляют. Дал пацану автомат, чтоб за фрицем присматривал,поплевал на руки и открыл по школе стрельбу прямой наводкой. Как второй этажобрушился, стали выскакивать из школы с поднятыми руками. -- А ты, Володька, герой,-- удивился Митя Коробов, голубоглазыйвосемнадцатилетний мальчик.-- Мне бы так ни за что на свете не суметь. -- Какой там герой!-- отмахнулся Володя.-- Ничем я здесь даже нерисковал, просто повезло. А герой у нас в батальоне был настоящий, ВаськаПрохоров, саратовский уроженец. На Волге все ребята сызмальства в воде, иВаська плавал как рыба. Об этом узнали и забрали Ваську в разведротудивизии. Когда готовились форсировать Днепр, он голый ночью плавал туда иобратно, на разных участках, а ведь река там, к слову сказать, широченная.Рассказывали, что однажды Васька с того берега связанного "языка" приволок;парень был -- гвоздь, с виду невысокий, а биток отчаянный. Погиб на нашихглазах, когда возвращался: немцы ракеты пустили и начали по нему шпарить изпулеметов. Васька нырял, метров по десять под водой плыл, да не доплыл...Как вспомню, до сих пор сердце жмет -- кореш он был мой. Ночью, когда все уснули, я, волнуясь, шепотом спросил Володю: -- Ты вот все рассказывал, а я думал про себя: как узнать, трус человекили не трус? По глазам, что ли? Володя помолчал. -- Сразу этого никак нельзя узнать,-- наконец ответил он.-- Инойчеловек незаметный такой, скромный, а в бою хорош; другому, как посмотришьна него, море по колено, а в деле совсем никудышный. Когда я в первуюпеределку попал, до того перепугался, что даже икал со страху. А потом налюдей посмотрел, и до чего стыдно стало -- хоть глаза прячь. Привыкпонемногу. Пуля или осколок -- они любого находят: и кто впереди бежит и ктосзади хоронится. Так уж лучше по совести воевать, чтоб люди в твою сторонуне плевали... -- Володь, а Володь, можно, я буду в бою тебя держаться, чтобыпривыкнуть быстрей? А то я очень в себе не уверен... -- Чудак ты, Мишка,-- заулыбался в темноте Володя.-- Держись, конечно,смешно даже. На второй день привыкнешь! -- А мне не смешно,-- неожиданно послышался тихий голос СергеяТимофеевича. -- Разбудили мы вас?-- виновато спросил Володя. -- Нет, я так и не заснул, тоже думаю... Видишь ли, друг мой, чтокажется простым и ясным, к примеру, хорошему пловцу, то очень беспокоитлюдей, не умеющих плавать. По мне ведь тоже еще никто не стрелял, и я незнаю, как буду чувствовать себя в эту минуту. К тому же мне не приходилось вжизни драться, и, если дело дойдет до рукопашной, я вряд ли смогусоперничать с молодым и ловким противником. Конечно, в глубине души я верю,что в решающую минуту самообладание меня не оставит, но я бы дорого дал зато, чтобы первый бой уже прошел... Если тебе смешно -- смейся, я нискольконе обижусь. -- Что вы, Сергей Тимофеевич, я ведь понимаю... Только уж вы-то совсемзря беспокоитесь, по нашей примете такого человека, вроде вас, всегдауважать будут, и в тылу и на передовой. -- Это какая же примета?-- улыбнулся Сергей Тимофеевич. -- Обыкновенная вещь: если человек в жизни справедливый и совестьюсвоей не поступается, то и на передовой он самим собой останется. Точнаяпримета, Сергей Тимофеевич, ни разу не обманула. Вот и сейчас: думаете-то выне о том, чтоб выжить, а о том, чтоб совесть чистой сохранить. Я в вас спервого дня не сомневался, Сергей Тимофеевич, вы уж извините, не привык вглаза высокие слова говорить... -- Хорошо, мне хочется выговориться. Каждый человек должен хранить вдуше хотя бы один поступок, которым он может гордиться -- молча, про себя;поступок, который в глазах самого человека оправдал бы его существование вмире. Это не индульгенция от всех грехов, которой можно обмануть когоугодно, кроме самого себя, а лишь глубокое внутреннее удовлетворение.Сколько я ни рылся в своей памяти, такого поступка припомнить не смог; да ине стоило рыться, будь он -- вспомнился бы без труда. Вот почему я рад, чтооказался здесь, в этой теплушке, что нашел в себе силы подняться до уровняпростого русского солдата -- пусть не совсем полноценного, не оченьмолодого, но все-таки солдата. Я говорю вам вещи, которые не стал быговорить никому: мне кажется, что вы меня правильно поймете. -- У меня тоже нет такого поступка,-- вздохнул Володя.-- Что я делал довойны? Бил морды, с девчонками целовался да отплясывал на вечеринках... Аты, Мишка? -- И вспомнить нечего,-- огорченно сказал я.-- А ты-то чего вздыхаешь?Орден заслужил, медаль... -- Эх, Сергей Тимофеевич! -- размечтался Володя.-- Взяли бы вы меня навыучку, когда война закончится... -- С большой радостью, Володя,-- серьезно ответил Сергей Тимофеевич.--Голова у тебя хорошая, было бы желание. -- Какая там хорошая,-- засмущался Володя,-- Семь классов я всегоодолел, восьмого у нас в селе не было. Дурак я, в райцентр ездить поленился,как многие ребята, деньги побыстрей зарабатывать потянуло, вот и осталсянедоучкой... -- Тебе двадцать лет, друг мой,-- проговорил Сергей Тимофеевич.-- Втакие годы жизнь -- это сплошное будущее. Даже я, хотя мне через четыре годапятьдесят, отнюдь не считаю, что жизнь позади: после войны я надеюсьзакончить большую книгу по истории Древней Руси, надеюсь разыскать двухсвоих учеников и продолжить с ними работу. Где-то командует ротой СережаТихомиров -- последнее письмо от него я получил полгода назад, и совсемзатерялся Ваня Лебединский, светлая голова... Победим, вернемся домой --будешь жить у меня и учиться; племянник мой обзавелся семьей, а я одинок,как и ты. -- Да...-- протянул Володя.-- Всех потерял -- подчистую... -- Прости, что напомнил невзначай,-- с сожалением сказал СергейТимофеевич. Мы закурили. Монотонно, убаюкивающе стучали колеса, в окошко врывалсясвежий воздух весенней ночи. Я никак не мог отделаться от одной мысли. -- Сергей Тимофеевич,-- спросил я.-- А вашего ученика Лебединскогозвали случайно не Иван Николаевич? -- Именно так,-- разволновался Сергей Тимофеевич,-- он до войныучительствовал в Нижнегорске. Вы его знали? -- Усатый!-- вырвалось у меня.-- Извините, мы так его звали. Так он,Сергей Тимофеевич, на третий день войны ушел на фронт вместе с моим отцом --вот почему я запомнил точно. Мы их провожали. -- Что вы еще о нем знаете? -- Отец писал, что под Ельней их часть вырвалась из окружения и подсамый конец Ивана Николаевича убило миной. Отец сам видел. -- Эй, наверху, чего разорались?-- послышался с нижних нар сердитыйсонный голос.-- Дня мало? Мы еще долго молча курили, одну папиросу за другой, думая каждый освоем. На меня нахлынули воспоминания: Усатый, с его добрыми чернымиглазами... Федька, Гришка, Ленька... Где вы, друзья моего детства, живы ливы еще и, если живы, куда занесло вас ураганом войны? Суждено ли намвстретиться, закружиться в объятиях, посмеяться над детскими приключениями ивсерьез рассказать друг другу о настоящих? А ты, Сашка, вспоминаешь ли обомне, чувствуешь ли, как мне тебя не хватает? Нет, я несправедлив, все-такиВолодя и Сергей Тимофеевич скрасили мне твое отсутствие. Я незаметно задремал и проснулся от крика: -- Ребята, мы в Польше!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НА СВОИХ ДВОИХ
ДВЕНАДЦАТЬ ЗАРУБОК
9 апреля 1945 года мы, четыре бывшие маршевые роты, выстроилисьполукругом на лесной опушке и слушали короткую речь командира полка майораЛоктева. Невысокий и узкоплечий, в хорошо подогнанной шинели, он поразилменя своим юношеским лицом. Когда майор, вытирая пот со лба, снял фуражку, яготов был дать ему от силы двадцать лет -- никак не больше, чем ВолодеЖелезнову. -- Ваше пополнение прибыло исключительно своевременно!-- энергичножестикулируя, восклицал командир полка.-- Оно вольет свежие силы в нашипоредевшие ряды. Вы будете сражаться рука об руку с орлами-гвардейцами,гордостью полка,-- берите с них пример, учитесь их мастерству и геройству!Мы верим, товарищи бойцы, что вы не посрамите чести гвардейской дивизии,которой неоднократно салютовала столица нашей Родины Москва! Наша дивизия сбоями прошла всю Украину, освобождала Польшу и одной из первых ворвалась влогово фашистов. Добьем же их, товарищи бойцы! А теперь -- вопросы. В моемраспоряжении,-- майор нетерпеливо взглянул на часы,-- две минуты. Быстрее! -- Выходит, мы теперь как бы гвардейцы?-- восхищенно выкрикнули изрядов. -- Это звание нужно заслужить,-- коротко ответил майор. -- А когда мы получим оружие? -- Немедленно. -- Винтовки или автоматы? -- Автоматов, к сожалению, недостаточно. В основном карабины. -- Если не секрет, сколько вам лет, товарищ командир полка? -- Это не имеет значения,-- резко ответил майор.-- Еще вопросы? -- Правду ли говорят, что на Берлин пойдем? -- Спросите у командующего фронтом Маршала Советского Союза товарищаКонева, а потом поделитесь этой тайной со мной. По рядам прошелестел смешок. -- Товарищ комполка, а дырки на ремне больше вертеть не придется?Солдаты интересуются. -- Это зависит только от вашего аппетита и размеров котелка.Устраивает? -- Еще как! У нас по два котелка на брата! -- А воевать тоже за двоих будете? -- Постараемся, товарищ командир полка! -- Тогда желаю успехов! Майор улыбнулся, откозырнул и укатил на "виллисе", а я долго смотрелему вслед, растревоженный одним видением. Когда "виллис" трогался с места,на заднее сиденье вскочил старший сержант-автоматчик, атлетически сложенныйпарень среднего роста с выбивающимся из-под пилотки русым чубом. Я готов былбиться об заклад, что уже видел когда-то эту ловкую фигуру, эти голубыенавыкате веселые глаза. -- Не знаете старшего сержанта, что вместе с командиром полка поехал?-- приставал я к солдатам, пришедшим поглазеть на пополнение и поискатьземляков. Многие пожимали плечами, а один неуверенно сказал: "Кажись, изразведки. Я сам здесь две недели, под Бреслау в полк пришел". -- Здорово там досталось?-- с деланной небрежностью побывавшего впеределках полюбопытствовал я, вспомнив слова майора насчет "поредевшихрядов". -- Много народу побили,-- печально сказал солдат и сокрушенно махнулрукой.-- Окружили тот Бреслау. Когда тяжелая бьет, отсель слыхать. -- Эй, славянин, ты не вяземский? -- Мценский я. -- Орловский рысак, значит? Прощения просим, портретом ошибся. -- Ищи, ищи, пряник вяземский. -- Вологодские есть?-- громыхало оканье.-- Во-ло-годские! -- Харьковских не треба? -- Кто последний своими глазами ласкал Одессу-маму? Признавайтесь --осчастливлю! Разопьем на брудершафт французское шампанское! Володя, подмигнув мне, сорвал с плеча гитару. -- С оде-есского кичмана сбежали три уркана... -- Дрруг! Дай я тебя чмокну! -- Погоди чмокаться, брянский я!-- сопротивлялся Володя. -- Братцы!-- умолял густой бас.-- Из Читы есть кто? -- Иркутский не подойдет? -- Подойдет! Здорово, земляк! И два сибиряка приняли друг друга в медвежьи объятия. Сергей Тимофеевич во все глаза смотрел на разыгравшуюся перед намисцену. -- Представляете, каковы масштабы страны,-- с довольной улыбкойпроговорил он,-- если среди тысячи человек земляка не найти! Нет, вы толькоподумайте, какой символ! Вот что такое Россия... -- Третья рота -- выходи строиться! Молоденький белобрысый сержант, на потрепанной гимнастерке которогозвенели две медали "За отвагу", повел нас по лесной дороге. От сознаниятого, что за ним послушно идет полтораста человек, сержант важничал, но неупускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами. -- Здравия желаем, товарищ командир роты!-- выпучив от усердия глаза,приятели в струнку вытягивались перед сержантом. -- Что за видик?-- включился в игру сержант.-- Пораспущались,понимаете! Выдраить мне... танк, чтоб блестел как новенький! Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейныепистолеты и кинжалы -- давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли отом, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточкупослать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что ее сынок вучилище... Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая нааккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроилисьв ровные шеренги и стоят по стойке "смирно" -- как в ухоженном парке. -- Хозяева...-- вздохнул Митрофанов.-- Не то что наш лес -- мусорнаясвалка... -- Не думал, не гадал -- Германия...-- пробормотал Сергей Тимофеевич.--Теперь, Миша, в анкете будешь писать: "Был за границей". -- Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине,-- удивлялсяМитя Коробов,-- а поди же, каких палачей выродила... Катюша где-то здесь,сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич? -- У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орлена площади, -- ожесточенно сказал Митрофанов.-- В сорок втором. Я украдкой посмотрел на Володю -- он не любил таких разговоров и шелнахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляливсю семью -- отца, мать и трех сестер: нашли спрятанного в погребе раненоголетчика. Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Изнебольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнемубродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках наящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколькосолдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанныйстарший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привелкомандиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были нашиперсоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать ипринял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мыполучили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе снами в роте оказалось не более половины обычного состава... -- Будем знакомиться,-- собрав нас в кружок, заявил тот самыйбелобрысый сержант.-- Я есть командир первого взвода гвардии сержант ВикторЧайкин. -- Витюха, значит,-- добродушно обронил Митрофанов.-- Командуй обедать,командир! -- Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович,-- строго поправилсержант.-- Может, оружие сначала получим?-- и, взглянув на наши вытянувшиесялица, решил: -- Ладно, котелки -- к бою! -- Вот это командир!-- восхитился Кузин, торопливо вытаскивая извещмешка котелок. -- Отец родной!-- весело поддержал Володя.-- Веди, гвардии сержант! Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны офронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольнойухмылкой глядя на потрясенных новичков, повар вываливал в каждый котелокогромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом. -- Это как понимать -- мне одному?-- слабым голосом спросил Кузин. -- Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах,-- сочувственно произнесповар.-- Ешьте вволю -- трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доестьне можем. И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка рисапополам с мясом -- не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, искептические голоса: -- Солдатское счастье: разом густо, разом пусто! -- Да ты что, не слышал: склад взяли. -- Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь! Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого концавойны нас кормили по потребностям, "от пуза"-- сколько съешь. Черезнесколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали --о человеческая неблагодарность!-- ворчать на повара: "Другого придумать неможешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!"
Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли невпервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкинназначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил тривыделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках СергеяТимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, вкоторой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищаяидеалы справедливости, но в тот момент предпочел без особого труда заглушитьслабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвердымначальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дниобеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживаястоль незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил наприкладе двенадцать аккуратных небольших зарубок -- чей-то недосчитанныйсчет... -- До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было,-- невеселоусмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием.-- Раненые или"смертью храбрых"-- обычное дело. У меня все перевернулось от этих слов -- "обычное дело", и я взглянулна автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, чтоигра в войну закончилась. Да, все, что было до этой минуты, оборачивалосьтолько игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война дляменя началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, некинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого ядолжен, я буду стрелять в людей. "В фашистов!" -- поправил я самого себя. Язатрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, товытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал нарасстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось,подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он,солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этимвопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщиллоб, но вспомнить не смог
2021-12-07
38
