Старший брат и старшина панасюк

Я сидел у забора и смотрел, как брат занимается строевой подготовкой. -- Раз-два, раз-два, напра-а-во! Пррямо! Странно -- лица у ребят веселые, а между тем я доподлинно знал, какпроклинают они постылую строевую подготовку. Кому она нужна на передовой? -- Бегом! Ложись!      А лица все равно веселые. Наверняка что-то случилось. Может, приказ нафронт? Вряд ли, только-только привезли рации новой конструкции, нужно время,чтобы к ним привыкнуть. -- Раз-два, раз-два! Смиррна! Рота-а-а, стой! Полунин, выйди из строя!Почему в строю лыбишься? -- Погода хорошая, товарищ старшина!-- рявкнул брат. -- На пляж бы с девчонкой, да?     -- Так точно! -- А на губу не хочешь? -- Никак нет! Лучше на пляж с девчонкой, товарищ старшина! -- Мо-олчать! Наряд вне очереди! -- Есть наряд вне очереди! -- Почему снова лыбишься? -- Погода хорошая, товарищ старшина!    -- Два наряда вне очереди! Кру-гом! Ро-о-ота, бегом марш! А лица все равно веселые! Загадка, и только. Старшину Панасюка люто ненавидела вся рота радистов. Этот здоровый, супитанной рожей человек обладал чрезвычайно примитивной психологией. Довестиребят до изнеможения, унизить их по возможности, подавить морально -- вот вчем он, наверное, видел смысл своей должности. Получив в свои рукикратковременную власть над сотней семнадцатилетних мальчишек, он наслаждалсясвоей всесильностью и безнаказанностью. -- Мстит людям за свое ничтожество,-- говорили ребята. Служакой он был, однако, отменным, материальную часть знал превосходно,всевозможные уставы цитировал наизусть и чрезвычайно этим гордился. Ядовитуюсолдатскую шутку -- "о воин, службою живущ! Читай устав на сон грядущ. Иутром, ото сна восстав, читай усиленно устав!" -- он воспринимал со всейсерьезностью. За порядок в роте начальство его ценило: только этим,наверное, можно было объяснить, что Панасюк прочно врос в тыл -- за два годавойны он так и не понюхал пороха. Поначалу брату было плохо. Двенадцатичасовой рабочий день наподшипниковом заводе не шел ни в какое сравнение с буднями солдата. Затрудным заводским днем стоял дом и книги, которые брат глотал с ненасытнойжадностью, приводя в отчаянье библиотекарей. Но одно дело недоспать из-заумной книги, и совсем другое -- всю ночь скоблить саперной лопаткой грязныйпол казармы. К тому же брата невзлюбил Панасюк. Те, кто служил в армии,знают, как легко может старшина испортить жизнь солдату: неровно пришитворотничок, недочищена винтовка, не так встал, не так сел -- наряд внеочереди! Но брат оказался упрямым парнем, и ни разу Панасюк не могпохвастаться тем, что рядовой Полунин сменил свой иронический взгляд наподобострастный. Володька Мастеров, приятель брата, мне рассказывал: -- Панасюк поставил его по стойке "смирно", ухмыльнулся и спрашивает:"Не нравится служба? Думал, в санаторий попадешь?" -- "Так точно, товарищстаршина! Думал, что в санаторий!"-- "Га, га! Вот представь себе, что ты вгражданке, идешь по улице и видишь меня. Что будешь делать?" -- "Отвернусь исплюну, товарищ старшина!" Ух, как я ненавидел Панасюка!   -- Напраа-во! Пря-ямо! Запевай! -- Крас-асноармеец был ге-рой, на разведке бо-о-ое-вой! Да эй! Эй,красный герой! На разведке бо-о-оевой! -- Ррота-а, стой! Смиррна! Ра-азойдись! Наконец-то. Брат и Володька подбежали к забору, упали на траву,донельзя усталые -- и веселые! Я передал им буханку и кастрюлю с остывшейперловой кашей, недельную добавку к невеселому тыловому пайку. -- Что это вы лыбитесь, товарищи рядовые?-- поинтересовался я. И мне была рассказана история, до краев наполнившая меня сказочнымудовольствием. Среди целого арсенала "воспитательных средств", которым владел Панасюк,особое место занимала "проверка часового". Ночью старшина подползал состороны кустов к солдату, стоявшему на  часах у склада, выбирал удобныймомент, набрасывался, валил на землю, выхватывал из винтовки затвор иубегал. Ну, а потом -- наряды вне очереди, гауптвахта, насмешки -- выбор былбольшой. Через это унижение прошло уже человек пять, в том числе брат. Легкосебе представить, какими оплеванными чувствовали себя ребята, кактравмировали их эти подлые выходки. Панасюк был очень силен, и ребята,идущие в караул, чувствовали себя беспомощными. Но сегодняшней ночью они были полностью отомщены. Петьку Ливанова, маленького и щуплого паренька, Панасюк совершеннопрезирал и свирепо преследовал за необычайную сонливость. Петька мог заснутьна одну, три, десять минут -- по заказу. Больше он не выделялся ничем:стрелял средне, на ключе работал на тройку, обмотки закручивал сносно. И вотПетька оказался ночным часовым у того самого склада, рядом с кустами. Лилпроливной дождь, ни зги не видно -- светомаскировка, и Петька, закутавшись всвою плащ-палатку, прислонился к стене и тихо дремал. В этот момент инакинулся на него Панасюк. На крики прибежал разводящий, привычно ругая про себя старшину,прибежал -- и не поверил своим глазам. В грязной луже, с ног до головыоблепленный грязью, лицом вниз лежал Панасюк и дико орал. На нем сиделПетька Ливанов, аккуратно подергивая вывернутые руки старшины иприговаривая: "Часовой, гражданин неизвестный, лицо неприкосновенное.Часовой, гражданин неизвестный, лицо неприкосновенное..."  Кто бы мог подумать, что маленький и щуплый Петька Ливанов -- чемпионобласти по самбо! -- Три месяца ждал,-- зевая, пояснял Петька.-- Потому и не рассказывалпро самбо. -- Теперь его песенка спета,-- закончил брат.-- Помнишь в "Маугли"беззубую кобру? Он тоже теперь не страшен -- все над ним смеются. Ничто такне убивает, как смех. Вот и все о Панасюке. Когда я пришел через неделю, в роте уже былдругой старшина, из фронтовиков, славный парень. При нем уже никто не скребночами лопаткой пол, никто не стоял в полной выкладке под ружьем до отбоя:ребят, у которых не было поблизости родных, новый старшина подкармливал какмог, а в свободное время, собрав вокруг себя молодых солдат, рассказывал офронтовой жизни. А куда делся Панасюк, никто не знал. Перевели куда-то.Может, на новом месте он исправился, только вряд ли... А брат через месяц уехал на фронт. На Курской дуге он был ранен пулей вногу, пролежал два месяца в госпитале, потом снова воевал, украсил своюгимнастерку красной нашивкой и орденом Славы, а второго мая сорок пятогорасписался на рейхстаге: "Гитлер капут! Рядовой Полунин". И вернулся домой-- заканчивать десятый класс, ходить на пляж с девчонкой и приводить вотчаяние библиотекарей.

МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ, ТОВАРИЩ МАЙОР!

Мы жили войной. В шесть утра убегала на завод мама, а я включал радио и слушал "ОтСоветского Информбюро". Прежде чем свернуть из переулка, мамаостанавливалась и смотрела на наше окно. Когда новости были хорошие, явысовывался и радостно махал рукой, а иной раз даже орал во все горло:"Взяли Харьков, вечером салют!" И слышал, как разбуженные соседи начинают весело переговариваться ивключать динамики. Придя в класс, мы собирались у подвешенной рядом с доской карты ивтыкали флажки в сегодняшнюю линию фронта. Во время уроков карта отвлекала,рассеивала наше внимание, по всем педагогическим канонам ее нужно было снятьили перевесить, но учителя тоже были людьми, которые жили войной. И поэтомукаждый урок начинался с карты. Мы читали газеты не так, как читают сейчас -- спокойно, безсердцебиения: мы сначала жадно проглатывали сводку с фронтов, а потом --рассказы и очерки о героях. В кино мы больше всего любили журналы сфронтовыми документальными кадрами: залпами "катюш", развороченными дотами идлинными вереницами пленных фашистов. Мы жили войной днем и ночью. Днем мы думали о войне, а ночью она намснилась. Мы метались на постелях, скрываясь от танков, бросали гранаты и скриком просыпались от удара штыком в грудь. Война заполнила все наше существование. Она лишила нас детства с егобеззаботными радостями. Каждый из нас был старше самого себя на годы войны. И это неизбежно привело к тому, что из нас, пацанов военного времени,рванулись такие скрытые силы, о которых мы даже не подозревали. Взрывпородил энергию. Сказать, что мы повзрослели,-- это не значит сказать все. Раньше за нас отвечали папы и мамы, теперь мы возложили их бремя насвои плечи. Нас словно схватили за загривок и швырнули в водоворот: одни изнас утонули, а другие выбрались и решили, что отныне могут все. В упоениисамостоятельностью мы часто ошибались и преувеличивали свои возможности, непонимая, что расстояние между бальзаковским "желать" и "мочь" заполненогорьким жизненным опытом. Наш опыт, проглоченный слишком большим куском,развил не столько ум, сколько интуицию. И самоуверенность наша шла отнезнания. Поэтому мы пришли к выводу, что можем и должны уйти на фронт. Мы опирались на железные факты: Аркадий Гайдар в пятнадцать лет командовал полком. Саша Чекалин, наш сверстник, стал героем. Пятнадцатилетние партизаны -- в каждой газете. Значит, в пятнадцать лет каждый патриот, способный носить оружие, имеетправо убивать и быть убитым. Тем более что -- Когда страна быть прикажет героем, У нас героем становится любой Взрослый!-- уточняли взрослые. Где, где это сказано? -- горячились мы. Потому что чувствовали всем своим существом: мальчишке нужен подвиг,чтобы самоутвердиться в этом мире. В то время как Родина истекает кровью,нельзя жить только для того, чтобы жить. Таков был вывод, к которому мы пришли летом сорок третьего года. До зубов вооруженные этой логикой, мы отправились в военкомат. Фронт начинался в военкоматах. Люди из них, как вода из ручейков,тысячами стекались в бурное русло войны. Сейчас, когда я, младший лейтенант запаса, по вызову посещаю военкомат(учеба, перерегистрация и прочее), меня поражают тишина и спокойствие этогокогда-то не засыпавшего и не знавшего выходных призывного пункта. Так ихочется написать что-нибудь вроде: Будь навсегда благословенна, Военкоматов тишина... Но не стану отбивать хлеб у поэтов -- у них и так слишком жестокаяконкуренция. Мир вам, военкоматы, из которых люди выходят жить, а неумирать! Военкомат сорок третьего года... Прежде всего я вспоминаю его запах -- запах свежевымытого,непросохшего, некрашеного пола и махорочного дыма, терпкого, разъедающегоглаза, пока им как следует не надышишься и не привыкнешь. Комнаты, коридорыполны людей -- они ходят, сидят и стоят где придется: на вокзальныхскамейках, на подоконниках и на полу, пожилые, молодые и совсем юные,молчаливые и шумные, ушедшие в себя и возбужденные, выпившие, горланящие --самые разные. Еще вчера этот парнишка уступил бы своему пожилому соседу место втрамвае -- сегодня они на "ты". Общая судьба -- великая уравнительница --выравняла всех. -- Закуривай, папаша! -- Спасибо, есть своя. -- А ну-ка, твоя вроде покрепче... Значит, вместе едем, папаша? -- Это куда ты со мной собрался ехать? -- Шутишь, папаша! На курорт, конечно. -- С какого года, Аника-воин? -- С двадцать пятого, а что? -- Ишь ты! Потише кричи, а то немцы услышат, перепугаются и разбегутся,воевать будет не с кем.   -- Это еще неизвестно, папаша, от кого они быстрее бегать будут... -- Тебя где царапнуло? -- Под Тихвином, осколком. -- Жарко, говорят, у вас было? -- Как кому, фрицы -- те задницы обморозили... Был я ранен, лежал в лазаре-ете, Поправлялся, готовился в бой, Вдруг прино-о-осят мне в белом паке-ете Замечательный шарф голубо-ой... -- Отставить базар!-- грозный выкрик из распахнувшейся двери.-- Полымыть заставлю! -- Кто на пересыльный -- на выход с вещами! Мамы, жены, невесты, братьяи сестры прильнули к своим. -- Митенька, пиши, родной... -- Каждую неделю, мамаша. Закон. -- Ванечка! -- Петруша! -- Гришенька! -- Я тоже Гришенька, обними, курносая! -- А я Ванечка -- налетай, целуй, девоньки! Крики, слезы, смех, шум,гам... -- Ты не плачь, Маруся! Будешь ты моя! Я к тебе вернуся... -- Отставить гармошку! Выходи строиться! -- Товарищ капитан, разрешите на недельку задержаться -- жениться неуспел! -- Причина уважительная, ты напомни чуть погодя. -- Когда, товарищ капитан? -- В шесть часов вечера после войны. Выходи строиться! Заливается баян, плачут женщины. Пожилые и усатые, молодые и совсемюные, тихие и шумные, все с горбами-вещмешками на плечах, без пяти минутфронтовики пошли строиться в неровную, пеструю колонну. -- Шаго-ом марш! И зашагали -- каждый навстречу своей судьбе. Кто-то из них вернется --грудь в крестах, а кто-то не вернется -- голова в кустах. И вновь заполняются коридоры военкомата, капиллярные сосуды войны.Вернувшиеся из госпиталей фронтовики в застиранных гимнастерках, с орденамии шрамами; призывники с повестками, солдатские жены и вдовы, а с ними дети;десятки разных лиц, на которых-- надежда и тревога, ожидание и горе... -- А давно? -- Четыре месяца ни слуху ни духу... -- Деньги-то по аттестату получаешь? -- Получаю... а жив ли? Никаких мне денег тогда не надо... -- От моего полгода весточки не было, а потом объявился, из партизан.Истребитель он, сбили... -- А мой на танке... Ночи не сплю, все глаза выплакала. Сама бы тудаподалась, да вот, видишь, на руках... -- А ты надейся, сестричка, надейся... -- Подполковник, военпред приехал на завод вчера, доклад делал: осенью,говорит, откроется второй фронт. -- Так они тебе и откроют, ждут, пока наших не перебьют! -- Ну, это ты зря. Тушенку-то жрешь? -- Брат у меня две недели как погиб... -- Да-а... -- А ты говоришь -- тушенка. Мы стояли в очереди к военкому. На нас были купленные на толкучкегимнастерки и сапоги, а Сашка перепоясался отцовским ремнем со звездой напряжке. Мы молчали и слушали, от волнения было зябко. -- Из госпиталя?-- спросил сержант, поглаживая подвешенную на марлевойповязке руку. --.Ага,-- краснея, басом соврал Сашка. -- Легко? -- Так, царапина... Подошла и наша очередь. -- Здравия желаем, товарищ майор! -- Садитесь. Докладывайте. Мы докладывали долго. Худое и черное от недосыпания лицо майораизображало нетерпение. -- Ясно. Еще двадцать шестой не берем, о двадцать восьмом и говоритьнечего. Учитесь? -- Так точно. Закончили семь классов. -- Учитесь дальше. Придет время -- позовем. Идите. -- Товарищ майор!.. -- Крругом... -- Товарищ... -- Марш! Мы с Сашкой вышли на крыльцо и закурили, не глядя друг на друга.

ЛЮБОВЬ В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Если бы я написал, что всю войну мальчишки жили только войной, вы бымне все равно не поверили. Любовь неумолимо пробилась в наше существование. Какое дело ей было дохлебных карточек, поношенной одежды и промерзших, нетопленных клетушек!Пришло время -- и этим сказано все: кратер проснувшегося вулкана пробкой незакроешь. И в войну любили так же, как любили десять, сто и тысячу летназад: вздыхали, томились, замирали от счастья и страдали. Только подаркибыли куда скромнее, чем в мирное время, да испытаний на любовь обрушивалосьбольше: война есть война, в башню из слоновой кости от нее не уйдешь. Поначалу нас с Сашкой вполне удовлетворяла теория: мы восхищалисьтургеневскими феями, затаив дыхание следили за похождениями роковых красавицБальзака и чуть не рехнулись от "Крейцеровой сонаты". Она произвела внеподготовленных мозгах такую чудовищную сумятицу, что мы легко и быстростали циниками. Давно пройдя через период "аистов и капусты" инашпиговавшись всевозможными сведениями на уже незапретную тему, мы щеголялидруг перед другом снисходительно-презрительным отношением к противоположномуполу. Но в то же время нас оскорбляла и волновала неожиданно возникшаязависимость от соседской дочери Таньки, редкостной тупицы, просидевшей подва года в шестом и седьмом классах. Танька, голова которой решительноотказывалась воспринимать факт вращения Земли вокруг Солнца, Танька, отсочинений которой поседела преподавательница русского языка,-- эта самаяТанька великолепно усвоила, что у нее соблазнительные ноги. С жестокостьюподростков мы отпускали по ее адресу самые язвительные замечания, нопревращались в соляные столбы, когда она шествовала по коридору в небрежнозапахнутом халатике. Это было унизительно, мы злились на свою природу итайком вздыхали, когда мать за раннюю опытность била Таньку смертным боем.Из Таньки мы сделали обобщение -- "все они такие!", и жить стало проще, каквсегда получается у людей, жизненная философия которых основана напримитивных и доступных формулах. Так мы превратились -- на словах -- вубежденных циников, хотя в глубине души были сильно смущены. Видимо, мыдогадывались, что цинизм наш от незнания, как и у всех наших сверстников,многие из которых впоследствии снова стали циниками -- на этот раз отизбытка знания. Как бы то ни было, хворост высох -- к нему достаточно было поднестиспичку. Однажды я заметил, что Сашка держит себя как-то странно: частозадумывается, невпопад отвечает, вечерами куда-то исчезает. Когда яспрашивал, почему он ведет себя как пыльным мешком из-за угла ударенный,Сашка краснел, мычал что-то невразумительнее и шмыгал носом. Наконец яприжал его к стенке, и тихим голосом, пряча поглупевшие глаза, он поведалмне о своей неслыханной удаче. Оказывается, он влюбился в лучшее украшениенашей планеты и смеет надеяться, что оным украшением любим. Надя не толькокрасавица: она хорошо поет, играет в волейбол и, главное, на редкость умна. -- Не та ли самая Надька, что за десятую школу играла?-- не веря своимушам и припоминая длинную дылду с крысиными хвостиками-косичками, спросил я. Сашка подтвердил, что та самая. Я пожалел друга и пошел с ним насмотрины, до самого конца надеясь, что он меня разыгрывает. Не тут-то было:при виде Надьки Сашкины глаза затопились елеем, а губы растянулись всладчайшую улыбку. Затем он полез в карман и выложил на краешек столазавернутые в тетрадный лист кусочки рафинада -- подношение, смею васзаверить, требующее куда больших жертв, чем нынешняя коробка конфет. -- Снова чай не пил?-- сердито спросила польщенная Надька.-- Заберинемедленно! -- Сахар необходим для работы мозга перед экзаменами,-- нежнопроворковал Сашка.-- У меня еще есть. Зная, как Сашка любит сахар и мечтает нахрустеться им до отвала, японял, что мой друг здорово влип. Боясь его обидеть, я просидел с ним уНадьки весь вечер, со скрежетом зубовным прослушал в ее исполнении десятокпесен и вдрызг с ней разругался, когда она безапелляционно заявила, чтомамонтов никогда не было. -- А "Борьбу за огонь" ты читала?-- спросил я. -- Стану я читать всякую ерунду!-- ответила она. -- Ерунду? -- я начал закипать. -- Надя шутит,-- с жалкой улыбкой вмешался Сашка. -- А скелеты, что выкапывают, тоже ерунда? -- допытывался я. -- Полная ерунда и чушь!-- вызывающе отрицала Надька.-- Выдумка. -- А бронтозавры, ихтиозавры... -- Сказки! Ничего не было. -- И синантропа не было? -- Ага, не было. -- Пока,-- зло сказал я Сашке, вставая.-- Можешь целоваться со своейдурой. -- А ты целуйся со своими скелетами!-- завопила мне вдогонку Надька.--Сам дурак! Вскоре  меня догнал Сашка. Несколько минут мы шли молча, потомнерешительно взглянули друг на друга -- и дико расхохотались. -- И как это я не заметил, что она дуреха!-- орал Сашка, вытирая слезы. -- А поет, как заржавленная дверь!-- задыхался я. А потом пришла Сашкина очередь меня спасать: я закрутил невыносимую длямамы и странную для всех окружающих любовь с кареглазой красавицей Линой.Если считать, что отдаленная перспектива каждой любви -- будущеесупружество, то данный случай оказался нетипичным: не столько потому, что ябыл на восемь лет моложе Лины, сколько потому, что она была на восемь летстарше. Зачем я понадобился этой интересной девушке, студентке четвертогокурса института, одному богу было известно.  Я тешил себя тем, что Линаобнаружила во мне что-то незаурядное, хотя, всматриваясь в зеркало,самокритично признавал, что, кроме довольно-таки нелепых усиков и темныхглаз с обожженными от прикуривания ресницами, особых примет на моейфизиономии не имеется. Однако в течение нескольких месяцев мы, к возмущениюмамы и Сашки, чуть ли не каждый вечер встречались, и я буквально не находилсебе места, когда в условленное время Лина заявляла, что готовится ксеминару, и захлопывала двери перед моим носом. Наконец она допускала меня всвятая святых -- свою комнатушку, беседовала со мной о жизни, гримасничалаперед зеркалом, потом делала вид, что только-только заметила мое томление, сполчаса отрабатывала на раскаленном до температуры поверхности солнца юнцеискусство взгляда, поворота головы и жеста и, удовлетворенная, беспощадновыставляла меня за дверь, чтобы завтра повторить пройденное. Я бежал домой исовал голову под водопроводный кран, а Лина приводила себя в порядок инеизменно отправлялась к подруге, которая работала где-то по снабжению ивремя от времени подбрасывала Лине ордера на обувь или на платье. Такпродолжалось до тех пор, пока я случайно эту подругу не разоблачил. Онаоказалась эффектным седовласым холостяком, большим начальником и подлецом, вчем Лина убедилась некоторое время спустя, когда оформляла своей девочкесвидетельство о рождении. К нескрываемой радости мамы и торжеству Сашки, с Линой было покончено,и начался второй тур увлечений. Сашка влюбился в Галю, тихую и миловиднуюдевушку лет семнадцати, которая разрешала себя целовать только в щечку,ужасно боялась своей строгой мамы, с благодарностью принимала Сашкиныухаживания и вышла замуж за красивого капитана, приехавшего на три дня вотпуск. Одновременно я начал страдать по Зойке из нашего техникума, пугаломторчал у ее подъезда, провожал и встречал, писал ей идиотские письма иревновал ко всему на свете. Но и эта любовь дала трещину -- из-за литернойпродовольственной карточки, которую получал Зойкин отец, главный конструкторбольшого завода. Впрочем, то, что Зойке не пришлось поголодать, я бы ейпростил, но того, что она, не делясь с подругами, ела на переменкахбутерброды и яблоки, простить не мог. Наши встречи по инерции продолжались,но постепенно угасали -- как огонь в лампе, когда кончается керосин. Потерпев такие неудачи, мы дали друг другу страшные клятвы отныне невлюбляться, стали шататься по танцулькам, легко заводили однодневный флирт итак же легко его кончали, собирались по вечерам на квартирах полузнакомыхлюдей, слушали Утесова, Изабеллу Юрьеву и Шульженко, пели "У самовара я имоя Маша", танцевали фокстрот и линду, рассказывали самые свежие идостоверные истории о грабителях из "Черной кошки" и к ночи от одноготусклого фонаря к другому храбро разводили девушек по домам. Сашка первым нарушил правила игры и насмерть влюбился в Милу, худенькуюи серьезную девятиклассницу с чистыми голубыми глазами. Мила мне нравилась,я завидовал Сашке, и между нами возникла та натянутость, которая угнеталанас обоих и могла постепенно привести к разрыву. Впервые я почувствовал, чтолучший друг не нуждается в моем обществе, ужасно это переживал и с горяударился в книжный загул. Иногда Сашка меня посещал. Чувствуя себя виноватым за свое счастье, онерзал на стуле, вздыхал и каждый раз зачем-то расхваливал мне Таю, Милинуподругу. Я понимал, куда он клонит, обзывал его жалким сводником, но в концеконцов Сашка разжег мое любопытство, и я отправился знакомиться. И книги полетели вверх тормашками, началась черемуха! Уже через неделюя понял, что раньше все было не то. Настоящее началось только теперь, когдакаждый день можно видеть Таю, разговаривать с ней и спорить о книгах,мечтать о прекрасном послевоенном будущем, слушать, как она поет: "Мама, нетслов ярче и милей", -- и бесконечно прощаться в темном парадном. У каждой женщины, наверно, есть свой "изгиб", о котором писалДостоевский: не видишь его ты -- обязательно увидит другой. У Таи тоже былсвой "изгиб" -- ее глаза, большие, черные, насмешливые и гордые. Мненравилось всякое их выражение, но лишь одно переворачивало всю душу. Онопоявлялось тогда, когда Тая, наверное, вспоминала о своей трудной судьбе, освоих родителях и сестрах, трагически погибших при эвакуации. Двадцать пять лет "ушло с тех пор -- и много переменилось в жизни дляменя" -- и дороги наши разошлись, и давно мы потеряли друг друга из вида, ноТая-Таечка Панаева осталась в моей памяти такой, какой открылась в тонезабываемое время "лирики с черемухой": озорной, чуть ли не разбитнойхохотушкой с веселыми и вдруг неожиданно для всех беспредельно печальнымиглазами. Сочетание, которое всегда потрясало меня.

НАША ХАТА НЕ С КРАЮ

Немцев гнали на запад без нас. А мы работали на заводе и учились вавиационном техникуме. В шесть утра мы встречались на трамвайной остановке у Цыганки. Воротаогромной толкучки были заперты, но к ним уже стекались торгаши, ранниептахи, меся ногами осеннюю грязь, черную, липкую губительницу обуви.Доходяга, заросший бурой щетиной, в располосованной фуфайке, из-под которойторчал клок нижней рубашки, опустившийся пропойца с мутными глазами бродилвдоль остановки, держа в одной руке облигации, а в другой мятую промтоварнуюкарточку. На доходягу было тошно смотреть. Подходил трамвай, и его штурмовали, как крепость, как киоск, кудапривезли коммерческое пиво по девятнадцать рублей за кружку. В вагонынабивались не отдохнувшие за ночь люди в комбинезонах, ватных фуфайках,латаных довоенных пальто, замасленных плащах, шинелях с чужого плеча, внемыслимой обуви военного времени -- в брезентовых ботинках на кожимите илина деревянном ходу, в опорках, в сапогах с прикрученными шпагатом подошвами,в глубоких галошах из автомобильных шин. Вжавшись друг в друга, ехалимосковские токари, витебские шоферы, могилевские литейщики, воронежскиедомохозяйки, узбеки в толстых ватных халатах, ехали, подремывая, завидуясидящим и ругаясь с кондукторшей и соседями на разных языках. Люди работалипо двенадцать часов в сутки, у них были тяжелые припухшие веки и нездоровыйот недоедания цвет лица. Трамвай до заводов шел долго, около часа, сжатую водин кусок теста толпу швыряло вперед и назад при торможениях и остановках,и все же минуток пятнадцать-двадцать сна люди добирали, а успевшие ворватьсяпервыми и занять место  -- все пятьдесят. Кто-то жаловался нанесправедливость в распределении ордеров, кто-то на столовую, кто-то намужа, пропившего постельное белье. И вдруг: "Слышали? На Киев наши пошли! Водают!" И трамвай просыпался, оживал и веселел. Те, кто дремал, открывалиглаза, прекращались ссоры и стычки, распрямлялись сутулые плечи.Девчата-ремесленницы запевали "Синий платочек", над ними дружелюбно смеялисьи хлопали их по ватным плечам. -- Ждите женихов к Новому году! -- А меня, глазастые, не возьмете? -- Им гвардейца подавай, чтоб грудь в орденах! И девчата не отмахивались, не прыскали в кулак, не рдели смущенно,потому что каждой клеточкой своего тела ждали женихов, пусть не гвардейцев ипусть без орденов, верили в свое счастье и ждали "в шесть часов вечера послевойны", как обещалось в популярном фильме. И девчата продолжали своюпесню-надежду, и на ногах у них были уже не брезентовые башмаки,оскорбляющие женщину, а туфельки-лодочки, и были на девчатах не бесформенныефуфайки, кощунственно скрывающие все, а легкокрылые крепдешиновые платья, вкоторые страна, конечно, оденет своих женщин в благодарность за мужество,терпение и так долго подавляемую женственность. -- У нас на Псковщине девки молились: "Богородица-Покров, покрой землюснегом, а меня женихом!" -- Девочки, псковской! Это не у вас "до Опоцки три верстоцки, и в боцокодин скацок"? -- Ишь, курносая, язык отточила! Расстегнись, дай руки погреть! -- Обожжешься! И дальше ехать было хорошо, весело, словно позади была не короткая ночьв рабочем общежитии, а длинная, без будильника, в теплой квартире, и некружка кипятка с куском вчерашнего хлеба на завтрак, а яичница с колбасой истакан крепкого, сладкого чая, и словно ехали не в переполненном трамвае кстанку на двенадцать часов, а в майском автобусе на лесную массовку, сбуфетом, футболом на полянке и тайными, с оглядкой, поцелуями в березовойроще. Трамвай останавливался, из него сыпались люди с котелками в авоськах,вливались в толпу, плывущую в проходные, и торопливо расходились по цехамавиационного завода, который в один год сами же построили в никому доселе неизвестном поселке невдалеке от большого приволжского города. Здесь днем иночью ревели на испытаниях моторы, из десятков труб, застилая горизонт,валил черный дым, пылало зарево над горячими цехами и, волнуя десятки тысячрабочих сердец, выползали из заводских ворот платформы с самолетами. Ихпровожали, ласкали глазами, словно давая материнское, отцовское и братскоеблагословение. Мы с Сашей работали слесарями-монтажниками на сборке штурмовиков ИЛ-2,которые немцы, к нашему глубокому удовлетворению, называли "черная смерть".Самолеты стояли в цехе, мы монтировали водосистему, вечно ударялись ораскрытые броневые люки и набивали шишки на голове, вытерев замасленныеруки, на равных здоровались с летчиками-фронтовиками, принимавшими самолеты,пожирали глазами боевые ордена на гимнастерках и мечтали о прекрасномфронтовом будущем. В двенадцать часов мы шли в столовую, стояли в длиннойочереди на раздаче, мигом проглатывали из алюминиевых тарелок жидкий суп ипшенную кашу с кусочком мяса, случайно, как без юмора шутили рабочие,забытого поваром, разжевывали, смакуя, положенные к обеду три желтыхвитаминных шарика и пили прозрачный компот. Обед считался сытным, поэтомумногие рабочие и особенно работницы кашу брали в котелок -- домой, детям, асами, наскоро разделавшись с супом, быстро уходили из столовой, независимо игордо. Именно тогда я научился высоко ценить гордость голодного человека. Бичом нашего цеха были простои, вечно не хватало каких-нибудь деталей,почти готовые самолеты часами сиротливо ждали ничтожной втулки, военпредыхватались за головы и взывали к лучшим чувствам, а начальник цеха разрывалсяна части и плакал кровавыми слезами. Наконец нужные детали прибывали, ихосыпали матом и поцелуями, завершали сборку одних машин и начинали мучитьсянад другими. Себестоимость самолетов была неимоверно высокой, но для оценкиработы завода существовал лишь один показатель: число отправленных на фронтмашин. "Любой ценой!"-- такова была самая научная из научных основ экономикивойны. Мы гордились своим цехом и собою, потому что ставили последнюю точку,делали последний мазок на готовой картине и, когда читали в газетах оподвигах наших летчиков-штурмовиков, испытывали непередаваемое чувстворадости от сознания того, что и наша хата не с краю. А спустя несколькомесяцев многие летчики из тех, что получали самолеты на заводе, приезжалиобратно, рассказывали, что Коля Медведев не вышел из штопора, Петра Аникинасбили в неравном бою, а майор Еремин получил вторую Золотую Звезду. Мыпечалились о погибших, радовались за живых, дарили летчикам наборныезажигалки и желали на прощанье ни пуха ни пера. Ричард Глостер, человек скоролевским размахом, отдавал за коня полцарства; многие из нас отдали бывсе, чтобы на этих темно-зеленых машинах пройти бреющим полетом над колоннойфашистских танков. Мастером нашего участка был Василий Андреевич Долгушин, совершенноседой, неправдоподобно худой человек лет сорока пяти. Его старики, жена идвое детей погибли в Минске при бомбежке -- все сразу, в одном доме и в однуминуту. Весь круг жизненных интересов Василия Андреевича замкнулся в цехе:здесь он жил, спал в слесарной мастерской, разговаривал только по делу,перечислял почти всю ненужную ему зарплату в фонд обороны и раз в месяцвыходил за пределы завода, чтобы подать очередное заявление в райвоенкомат.Начальник цеха поднимал на ноги заводское начальство, и заявление срезолюцией "отказать" подшивали в пухлое личное дело Долгушина. Онскандалил, оскорблял военкома, неделями не разговаривал с начальником цеха,но тот готов был на все, лишь бы удержать мастера, стоившего десятерых. Ивот однажды Василий Андреевич исчез. Была поднята на ноги вся милиция,объявлен розыск,  сам директор приказал два раза в день докладывать ему опоисках, но Василий Андреевич словно в воду канул -- никаких следов. Спустядва с лишним года я встретил ребят из сборочного цеха, и они рассказали мнеисторию пропавшего без вести мастера. Придя в военкомат для очереднойпопытки, Василий Андреевич разговорился с одним из призывников, украл у негодокументы, переправил фамилию, приклеил свою фотокарточку, тут же отправилсяс колонной на пересыльный пункт и вскоре оказался на фронте. То ли он сам незахотел воевать под чужим именем и признался в подлоге, то ли хитроумныйследователь разыскал эту иголку в стоге сена, но Василий Андреевич угодил вштрафную роту, искупил свою вину кровью, за храбрость был награжден орденом,снова ранен и прямо из госпиталя в сопровождении начальника цеха прибыл назавод, где и проработал до конца войны. Такова судьба самого необыкновенного"преступника", которого я встречал в своей жизни. Впрочем, в войну мы привыкли, что ничем не примечательные люди, мимокоторых проходишь не взглянув, потрясают своими поступками. Вместе с нами намонтаже работала Верка Тихонина, девчонка лет шестнадцати, только что изремесленного училища. Таких девчонок в цехе были десятки, худых, не успевшихсформироваться подростков, мечтавших о танцах после работы, ордере на отрезситца и о победе. Но Верку я запомнил. Однажды мы заметили, что она обедаетбез хлеба, потом это вновь бросилось в глаза и вновь. "Продала, на туфлисобираю", -- заявила Верка, с гордым фырканьем отказавшаяся от нашихгорбушек. Выдал Верку почерк. В обед она писала письмо брату на фронт, и наее каракули случайно взглянул слесарь Миронов из нашей бригады. Он вытащилиз кармана смятый конверт, который не раз нам показывал, сравнил каракули и,расстроенный, взволнованный, развел руками. "Эх ты, глупышка, что же мне стобою делать?.." У Миронова в начале месяца украли хлебные карточки на всюсемью, и Верка анонимным письмом послала ему свою. Больше трех недель онажила без хлеба -- каждый, кто прошел войну, знает, что это такое. И еще я запомнил Клавдию Антоновну, маленькую и сухонькую старушкууборщицу, которую в цехе прозвали "инспектором", потому что она никому недавала даже минутку посидеть сложа руки. Самые отпетые сачки и те боялисьпрезрительного взгляда Клавдии Антоновны куда больше, чем выговора отначальства. "Им на фронте тяжелее",-- было любимое ее присловье.Единственный сын Клавдии Антоновны был на передовой, и старушка святоверила, что, если будет на работе доводить себя до изнеможения, ее Ванечкавернется живой. Всю смену она не разгибала спины, подбирала самые завалящиеболтики, стирала ветошь, подметала и мыла бетонные полы, протирала окна,пришивала пуговицы, чинила фуфайки холостякам и тихо крестила самолеты,когда их вывозили из цеха.

МЫ РАЗМАТЫВАЕМ КЛУБОК

Закончив производственную практику на заводе, мы приступили к занятиямв техникуме. После сборочного цеха, где мы делали свое небольшое дело ичувствовали себя людьми, учиться было скучно и неинтересно, на занятия мыпочти не ходили. Раз в неделю, прихватив с собой леденцы и сэкономленные продукты, яотправлялся за двадцать километров в заводской детсад, где подрастал младшийбратишка, бледная кроха, не помнившая, что такое семья. В редкий свойвыходной к нему приезжала мама, но я предпочитал навещать братишку один, таккак совершенно не выносил женских слез. Братишка, как волчонок, набрасывалсяна сумку, без разбора съедал все лакомства, спрашивал, когда мы заберем егодомой и, повзрослевшее, все понимающее четырехлетнее существо, молча со мнойпрощался, без лишних слов и скандалов. Я успокаивал маму тем, что еемладшенькому досталась не худшая доля, он жив и часто бывает почти сыт. Решив обрести самостоятельность, мы поступили слесарями на кондитерскуюфабрику, где в первый же день до тошноты объелись соевой массы. Черезнесколько дней директор фабрики послал нас к себе домой пилить дрова, мыобозвали его "тыловой крысой" и были уволены за опоздание на пять минут.Тогда мы подрядились на пристань разгружать арбузы, перебрасывались ими,вспоминая Антона Кандидова, ели до отвала с припасенным хлебом, заработализа десять дней по два литра  водки, продали ее на толкучке и вложиливырученные деньги в исключительно выгодное предприятие: дали их взаймыновому знакомому, веселому и неунывающему пареньку-одесситу, который в знакблагодарности назвал нас "своими в доску", рассказал полсотни анекдотов инавсегда исчез с горизонта. -- Ну, успокоились?-- вздыхали мамы.-- У всех дети как дети, а у наскакие-то вечные двигатели. Вертятся как наскипидаренные... Удрученные своим невезением, мы уже подумывали было бросить техникум иснова уйти на завод, как вдруг перед нами заблистала такая ослепительнаяперспектива, что жизнь снова показалась прекрасной и удивительной.Неожиданно для всех мы как звери набросили