Обманчивое солдатское счастье

Если бы посторонний, равнодушный человек мог взглянуть на эту сцену, онбы решил, что мы перепились и сошли с ума. Мы палили в воздух из винтовок, автоматов и пистолетов, обнимались ицеловались, орали и ударялись вприсядку, качали Локтева, офицеров и другдруга -- никогда и нигде потом я не видел, как плещется через край моречеловеческого счастья: наши взяли Берлин. Второго мая мы праздновали День Победы. Мы были твердо уверены, чтовойна окончена и никто больше не будет в нас стрелять. И все думали ободном: быстрее домой! Теперь всем очень хотелось жить -- не в окопах, не вчужих лесах или домах с остроконечными крышами, а в своей -- пусть голодной,опустошенной, вдовьей, сиротской, но бесконечно родной стране, средимальчишек и девчонок, женщин и стариков, говорящих на русском языке. Мы были беспечны в своем неведении. В эти дни произошел немыслимыйранее случай, в правдоподобность которого трудно было поверить. Несколькобойцов, находясь в боевом охранении, разделись и задремали на солнышке,намертво забыв про лес, немцев и войну. Их разбудило осторожное похлопываньепо плечам. Немцы! Они запрудили всю поляну, их было человек двести, каких-тостранных и не похожих на немцев немцев. Пока ребята протирали глаза, к ихногам полетело оружие, и обер-лейтенант на ломаном русском языке доложилполураздетым растяпам, что вверенная ему рота добровольно сдается в плен. Подполковник Локтев хватался за голову, бил кулаком по столу и хохотал-- явно не зная, что делать: награждать растяп или отдавать их под трибунал.В конце концов он решил провести среди личного состава полка беседы и делозамять. И весна пришла под настроение -- чудесный солнечный май сорок пятогогода. Словно учуяв конец войны, природа тоже вышла из окопов, осмотрелась ирасцвела. В большой деревне, где мы стояли, зазеленели палисадники,заулыбались сады. Измочаленные апрельскими ветрами и дождями, рассыпалисьвысушенные солнцем обрывки фашистских плакатов на стенах домов: "П-С-Т!","Враг подслушивает!", "Берлин останется немецким!" Возвратившиеся в деревнюнемцы соскабливали со стен плакаты -- с тем же усердием, с каким, наверное,наклеивали их месяц назад. Немцы были тихие и покорные, они привели домойсвоих кормленых черно-белых коров и предупредительно угощали нас парныммолоком, а бургомистр, необыкновенно вежливый старичок, непрерывно кланялсяи покрикивал на соотечественников сухим металлическим голосом. Наша хозяйка, долговязая фрау Кунце, была особенно услужлива, и не безоснований: на ее доме стояла каинова печать. Когда мы первого мая вошли вдеревню, из всех окон торчали белые флаги. Но Ряшенцев зря потирал руки,радуясь, что батальон обойдется без потерь: в нескольких домах и в кирке,венчавшейся  вместо креста каким-то петухом, за белыми флагами капитуляциискрылись эсэсовцы. Их огнем было ранено несколько солдат. Узнав об этомвероломстве, взбешенный Локтев вызвал самоходки, и немцы поспешиликапитулировать -- на этот раз по-настоящему. А с "нашим" домом получилсяконфуз: командир самоходки протаранил кирпичную стену и провалился вглубокий погреб. И вот уже несколько дней из проломанной стены нелепо торчалстальной зад огромной машины, которую нечем было вытаскивать -- самоходкисразу же после боя умчались на другой участок. С этим "постояльцем" фрау Кунце никак не могла мириться: "русиш панцер"мешал ей войти в погреб, где хранились припасы. Сначала мы тоже огорчались ибегали одолжаться в другие дома, а потом -- голь на выдумки хитра -- нашливыход из положения: худой и верткий Юра Беленький залезал в башню самоходкичерез верхний люк и проникал в погреб через нижний, Так на нашем обеденномстоле появился "зект"-- отличный яблочный сидр, разные компоты, варенья исоленья, заготовленные хозяйственной фрау отнюдь не для поправки советскихсолдат. Но нам рассказали, что на герра Кунце, местного нацистского бонзу,удравшего за Эльбу несколько дней назад, гнули свои спины четверо украинскихдевушек, так что мы ели добытые из погреба продукты без всяких угрызенийсовести. Впрочем, фрау Кунце и ее двух мальчишек никто не обижал. Младшего,общительного шестилетнего Карла, охотно ласкали соскучившиеся по детямсолдаты, а старшего не любили: он держался настороженно, исподлобья смотрелна нас белесыми глазами недозревшего гитлерюгенда, и при его появлении Юранемедленно цитировал маршаковские строки: Юный Фриц, любимец мамин, В класс пошел сдавать экзамен... В лесах еще вылавливали одичавших немецких солдат, до деревни время отвремени доносились выстрелы, но война, по общему мнению, закончилась. Мыжадно ловили и передавали друг другу слухи о скорой демобилизации и вожидании ее, как говорил Юра, "разлагались на мелкобуржуазные элементы":спали, ели, играли в шахматы, лениво чистили оружие, снова ели и спали.Иногда мы выходили в сад, расстилали на траве под яблоней шинели, загорали имечтали о прекрасном будущем. -- Вернусь в Саратов,-- разглагольствовал Юра, нежась в солнечныхлучах,-- подам заявление в десятый класс и до сентября буду валяться накойке. Сестренка у меня библиотекарша, книжками обеспечит. Из комнаты невыйду! Почитал часок -- и на боковую, минуток на шестьсот... -- А горшок кто будет подавать, управдом?-- поинтересовался Виктор.--Не для мужика занятие -- три месяца бревном валяться. Эх, приеду домой -- кребятам пойду, на завод. У нас футбольная команда была первая в городе,левого инсайда играл. Постукаешь по воротам досыта, а вечером -- в парк сдевчонкой... Орден и медали нацеплю, пусть завидуют! Тебе одолжить одну,Мишка? -- Не успел заработать,-- сокрушенно вздохнул я.-- Сам таскай. -- Может, и успел,-- обнадежил Виктор.-- Попрошу батю узнать, Ряшенцевпосле озера подписывал какой-то список. -- Вряд ли, -- усомнился я.-- Даже точно не знаю, попал ли вкого-нибудь. А Володька бы вторую "Славу" получил за танк, не дожил... -- Обидно, под самый конец погибли...-- сказал Юра. -- Сергей Тимофеевич мечтал,-- вспомнил я,-- что вернется в Москву ивозьмет нас учиться к себе. Лучше бы Локтев отослал его в штаб корпуса, тамведь тоже нужны переводчики... -- Сколько корешей у меня за войну убило,-- расстроился Виктор. -- Утебя потому глаза на мокром месте, что первых потерял. А годишко-другойповоевал бы -- привык. Хотя нет, глупость я сказал, все равно сердце щемит,как вспомнишь. Может, с годами это пройдет, а может, нет. -- Не пройдет,-- Юра покачал головой.-- Это, брат Витюха, навсегда. Так мы лежали, говорили о погибших друзьях, мечтали о возвращении домойи думали про себя, что все-таки это здорово получилось, что мы живые. А в эти минуты в штаб полка приехал на мотоцикле связной офицер изкорпуса. Он вручил Локтеву пакет, и через несколько часов мы шли на югспасать восставшую Прагу. Мы шли, не зная о том, что на этом путирасстанемся еще со многими друзьями и последнего из них похоронимпятнадцатого мая на площади застывшей в скорбном молчании чешской деревушки.

БАЛЛАДА О ПОВОЗКЕ

Я не вел записной книжки и многое забыл. За редким исключением, я непомню фамилий моих товарищей -- они входили в мою жизнь чаще всего нанесколько дней; я забыл названия деревень, которые мы брали, а впечатления,когда-то меня потрясавшие, словно потеряли свою реальность, и нужно иной разсебя убеждать, что это случилось именно со мной. Но главное осталось, как остается на пути вешних вод тяжелый камень.     На всю жизнь, наверное, запомню я урок, который мне преподал ВикторЧайкин, когда мы переваливали через Рудные горы. "Мы шли" -- это было бы сказано неточно, мы рвались вперед вмарш-броске, делая по пятьдесят километров в сутки. Потом мы узнали, почемутак спешили: в израненном теле Чехословакии засела миллионная армияфельдмаршала Шернера, и над страной Яна Гуса и бравого солдата Швейканависла грозная опасность. Спустя много лет, плавая на рыболовном траулере, я видел, как билась накорме попавшая в трал огромная акула-пила. Жизни в ней оставалось нанесколько минут, но -- горе неосторожным! Акула и сейчас, умирая, моглананести смертельный удар своей страшной полутораметровой пилой. Фашистская военная машина тоже содрогалась в последних конвульсиях, еенервная система погибла вместе с Берлином, но в этой агонии армия Шернерамогла натворить много бед. Первыми рванулись из-под Берлина в Чехословакию танковые армии, и мывидели их работу. По обеим сторонам живописной, в цветущих яблонях и вишняхдороги грудой бесформенного лома валялись в кюветах разбитые немецкие танки,брошенные пушки, сгоревшие машины и тысячи винтовок -- автоматы мыподбирали, их у нас не хватало. Это был маневр, неслыханный в историивойн,-- танки умчались далеко вперед без поддержки пехоты. Теперь мы должныбыли их догнать. Слева от нас, километрах в тридцати, гремел бой -- бралиразрушенный несколько месяцев назад американскими самолетами Дрезден, и явспомнил, как мечтал Сергей Тимофеевич увидеть знаменитую на весь миркартинную галерею. Но бой отдалялся -- не останавливаясь, мы проскочили мимоДрездена и вступили на асфальтированную дорогу, ведущую в горы. Танки прошли несколько часов назад -- еще дымились зияющие раныбетонных дотов и пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас,утомленных двухдневным броском, подстерегала другая беда -- нестерпимаяжара. От лесистых каменных гор, от раскаленной дороги несло как из пекла, имы, обливаясь потом, проклинали безжалостное солнце. Повсюду, сколькохватало глаз, были только горы и скользящая между ними черная лента шоссе,заполненная людьми, повозками и машинами. Мы тяжело поднимались в горы,спускались и снова поднимались весь день восьмого мая, и именно здесь явпервые увидел, как падают люди, сраженные усталостью и солнцем. Ихподнимали, отливали водой и клали на повозки -- за каждой ротой тянулисьповозки, нагруженные станковыми пулеметами и боеприпасами. Даже молодыездоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много пожилых, икаждый из них нес на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в сыром,холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню -- все меркло передэтим маршем через Рудные горы. Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и легкиминеутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал быдесять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мнемучительную боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойнесоленым от слез. Я совершил глупость, размеры которой легко поймет любойсолдат. После первых суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов,обосновались на ночь в охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса наберегу обширного пруда с причесанными берегами. Говорили, что онапринадлежала гитлеровскому фельдмаршалу Листу -- я сам не без удовольствиявсадил очередь в портрет какого-то напыщенного генерала с оловяннымиглазами, но запомнилась усадьба не этим. Стены комнаты, в которой мы спали,были обиты красивой блестящей материей, и мы, несколько молодых солдат,изорвали ее на портянки: клюнули на блеск, как вороны. И на одном привале ярешил переобуться -- злосчастная мысль, доставившая мне столько горя.Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни трофейными икилометров через пятнадцать шагал словно по раскаленным угольям. Юра стащилс меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские портянкиоказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мнеокровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но все равно я страдалнемилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брел в строю,передвигая очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдетВиктор и предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю,между стволами двух пулеметов, и оно притягивало меня как магнит. И Виктор действительно подошел. Он был навьючен как лошадь -- на егоплечах висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок. -- На повозку оглядываешься?-- облизывая треснувшие губы, спросил он. Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся. -- Куренцов в три раза старше нас -- топает, Васька Тихонов два разападал и на повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово.Ошибся я в тебе, Полунин. Виктор ушел вперед, сказал несколько слов такому же, как и он,навьюченному Юре, и тот, не обернувшись, покачал головой. И тогда во мне что-то перевернулось -- я физически ощутил это. Такнеожиданным и сильным ударом вправляют вывих: короткая боль -- и сразу жеглубокое облегчение. Я пережил это ощущение в мгновенье, когда понял, что оповозке нечего мечтать и что Виктор и Юра, ставшие моими друзьями, теперьменя презирают. Внешне ничто не изменилось: жарило беспощадное солнце, и теплаяпротивная вода во флягах не утоляла, а усиливала жажду. Удавами душилискатки, килограммы оружия давно превратились в пуды, и солдаты шли отпривала до привала, напрягая последние -- нет, сверхпоследние силы. До концаРудных гор оставалось километров двадцать, и все эти нескончаемо длинныекилометры я тащил на себе карабин Куренцова, скатку Васи Тихонова и диски отручного пулемета, которые насильно вырвал из рук почерневшегоЧайкина-старшего. Я бы навьючил на себя больше, но просто некуда быловешать. На привалах я брал у ездового ведра, бежал за водой и поил весьвзвод. -- Двужильный ты, Мишка,-- удивлялись ребята.-- Как ишак. Я скромно отмахивался, но сердце мое бешено стучало от гордости. Викторупрямо меня не замечал, но я твердо знал, что он ко мне подойдет первый --сам бы я ни за что на свете этого не сделал. Наконец он не выдержал и сталрядом. Теперь уже я с хрустом отвернул голову в сторону. -- Шейные позвонки не поломал?-- засмеялся Виктор. Я вяло огрызнулся. -- Лапу!-- весело сказал Виктор. -- Ну! -- А в ком ты ошибся, напомни?-- мстительно спросил я, прикладываяладонь к уху. Виктор ударил меня по ладони, я саданул его в бок. Мы обхватили другдруга и повалились на траву, хохоча во все горло. Я был счастлив.

ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ

-- Смир-рна! Равнение на-пра-во! Мы вскочили. Перед нами, с ленивой усмешкой глядя на наши испуганныефизиономии, стоял атлетически сложенный старший сержант с ниспадающим на лобрусым чубом -- командир разведчиков, встреча с которым так заинтриговаламеня несколько недель назад. -- Напугал, черт,-- беззлобно выругался Виктор, вытирая рукавомгимнастерки мокрое лицо.-- Каким ветром занесло? -- И это все, что я любил...-- скептически осмотрев Виктора,продекламировал старший сержант.-- Знаешь, на кого ты похож, сын мой? Навытащенную из грязного болота разочарованную в жизни курицу. -- Тебе бы с наше отшагать...-- Виктор ощупал свои впавшие щеки и небез зависти спросил:-- На велосипедах катаетесь, аристократы? -- Конечно,-- подтвердил старший сержант, смеясь одними глазами.--Начальство тщательно следит, чтобы мы не натерли себе мозоли. Но ты неподумай, что у нас нет трудностей. Иной раз доходит до того, что нам неподают в постель завтрак! -- Да ну?-- изумился Виктор.-- И в отхожее место небось на руках неносят? -- Сказать правду? -- Говори, чего там, все равно расстроил. -- Не носят,-- вздохнул старший сержант.-- Ладно, кончай треп, я заделом пришел. Один мой гаврик шарапнул французские духи и выплеснул себе нарыло -- теперь от него за версту разит. Отчислил ко всем чертям за глупость.Пойдешь ко мне помощником? -- Ш-ш-ш! -- Виктор отчаянно заморгал глазами, но было уже поздно:лежавший невдалеке на траве Чайкин-старший поднял голову. -- А ну, шагай отсюда,-- с тихой угрозой проворчал он.-- Тоже мнезмей-искуситель нашелся. -- Папе Чайкину -- физкультпривет!-- вежливо поклонился старшийсержант.-- Как наше драгоценное здоровьице? Головку не напекло? Что пишет издалекого тыла уважаемая мадам Чайкина? -- Заворачивай оглобли, пока цел,-- берясь за ремень, угрюмопосоветовал писарь.-- Молокосос! -- Ай-ай-ай!-- под общий смех старший сержант поцокал языком.--Все-таки напекло головку. Мерещится же такое -- оглобли, молоко, роднаядеревня, сенокос... (Чайкин-старший начал решительно расстегивать ремень.)Ухожу, папочка, ухожу. Не забудьте написать мадам, что после войны я приедупогостить на месяц-другой в вашу прекрасную семью. Но с одним условием --пироги! Пока шла эта словесная дуэль, я не отрывал глаз, ел, пожирал взглядомстаршего сержанта, и с каждой секундой все знакомее становилось его лицо,жесты, ловкая фигура. Кровь бросилась мне в голову. Защелкал автомат памяти,и время понеслось назад... Товарный поезд, Федька, Гришка и Ленька... Мыбарахтаемся, связанные одной веревкой, а над нами стоит он, с голубыминавыкате глазами и русым чубом, и финка играет в его руке... И потом он,окровавленный, улыбается: "За вами, сеньоры мушкетеры, должок... Взыщу, незабуду..." -- Жук!-- сдавленным голосом сказал я.-- Жук! Старший сержантвздрогнул, и его веселые голубые глаза посмотрели на меня с тревожнымвопросом. -- Карточка знакомая,-- проговорил он.-- Встречались в море житейском? -- Встречались, Жук,-- облизнув пересохшие губы, подтвердил я.-- Чутьбыло до Испании не доплыли. -- Вот так штука!-- Жук шагнул ко мне, и глаза его потемнели.-- СеньорАтос, если не ошибаюсь? -- Арамис,-- поправил я.-- Здравствуй, Жук. -- Мыла нажрались,-- предположил Виктор, с недоумением слушавший нашразговор.-- Петька, за что это тебя мой Полунин в насекомые произвел?Хочешь, загоню его на кухню котлы драить? -- И это воспитатель, отец командир, -- Жук покачал головой.-- Ты,Чайкин-младший, не уловил прекрасных чувств, охвативших старых друзей. Идиставь холодный компресс папе, а сеньора Арамиса я увожу. Можешь сообщитьгосподину де Тревилю, что его мушкетер сидит у разведчиков, вон у тогоовражка, рядом со штабом. Вопросы? -- Точно, нажрались мыла,-- уверенно сказал Виктор и крикнул вслед:--Мишка, следи за подъемом! Разведчики -- их было человек десять -- дремали, лежа на разогретойсолнцем траве. Я смотрел на них почтительно, даже с трепетом, потому что оразведчиках в полку рассказывали немало легенд. Говорили, что они отчаянныеи бесшабашные ребята, не признающие никаких авторитетов, кроме ПетькиСавельева и, конечно, Локтева, личную гвардию которого они составляли. Осамом Савельеве ходили слухи, что он приволок на своих плечах десятка три"языков" и давно уже был бы Героем, если бы не какая-то темная история,из-за которой он угодил в штрафбат. Рассказывали, что Савельев подбираетлюдей в разведку по своему образу и подобию, и вокруг него собралась такаякомпания сорвиголов, с которой лучше жить в мире. Мы уселись в сторонке. Жук нарезал кинжалом хлеб и колбасу, выложилнесколько плиток трофейного шоколада и наполнил вином из фляжки алюминиевыестаканчики. Я выпил самую малость -- после первого в моей практике бокалавина, которым угостил нас с Володей Сергей Тимофеевич, у меня долго болелаголова -- и рассказал Жуку все, что читатель уже знает. Жук внимательнослушал и, когда я кончил, долго молчал. -- К Железнову я присматривался, Ряшенцев рекомендовал,-- наконецпроговорил он.-- Думал взять парня к себе... Да, смешная штука -- жизнь.Знаешь ли ты, сеньор Арамис, разделяющий сейчас со мной эту скромнуютрапезу, что я когда-то намечал для нас совсем другую встречу? Но Жук исчез,сгорел вместе с архивом превосходного учреждения, в котором некоторое времярассматривал небо в клетку. И это обстоятельство меняет дело. -- Мы часто вспоминали о тебе, Жук!-- горячо сказал я.-- Но все равноты поступил с нами подло. -- Да, меняет дело,-- не слушая меня, мрачно размышлял Жук.-- Поэтому,вместо того чтобы получать по старому векселю, я буду исповедоваться. Ведьесли память мне не изменяет, Арамис -- духовное лицо? Я молча кивнул.

ИСТОРИЯ ЖУКА

-- После нашего грустного расставания, сеньор Арамис, припаяли мнечервонец. И скучал бы Петр Савельев от звонка до звонка, если бы война неотворила ему дверь камеры. -- Очень ты обижен на Советскую власть?-- спросил опер. -- Претензии имею только к судьбе, гражданин начальник. -- Через несколько дней в городе будут немцы. В чью сторону будешьстрелять? -- Из чего,-- спрашиваю,-- стрелять прикажете? Из параши? -- Получишь винтовку. -- А как же мой червонец? Побоку? -- Кончился твой червонец. -- Тогда другое дело,-- говорю.-- Обязуюсь отработать. -- Слово? -- Слово. -- И специальность забудешь? Я честно обещал задушить в себе слабость к тому, что плохо лежит, послечего был препровожден в военкомат, где меня одели, обули и отпустили на двачаса прожигать жизнь. Как по-твоему, куда я направился? -- К знакомой?-- робко предположил я. Жук расхохотался. -- Вот так святоша, а еще аббат! Нет, сеньор Арамис, прежде всего ябросился искать моих закадычных друзей-мушкетеров. -- Ты сидел в нашем городе?-- ахнул я. -- И одного из них я нашел,-- мрачно продолжал Жук. -- Кого?! -- Сеньора Портоса,-- голубые глаза Жука снова потемнели.-- И как тыдумаешь, чем закончилась эта долгожданная встреча?    Я молчал затаив дыхание. -- Помнил я лишь одну фамилию -- Ермаков, по ней и нашел его черезуважаемую мною милицию. Я, как легко понять, был подстрижен по последнеймоде, загорел и откормился на курортных харчах -- одним словом, Ермаков меняне узнал. Тогда я дал ему пощупать вот эту печать,-- Жук запустил пальцы вгустую шевелюру и показал глубокий шрам,-- и сказал, что пришел получать посчету. Ведь за вами, как ты помнишь, оставался должок! -- Что ты сделал с Федькой?-- спросил я, вставая. Жук пытливо на меняпосмотрел. -- Ну, а как бы ты поступил на моем месте?-- раздельно произнес он,усмехаясь. -- Что ты с ним сделал?! -- Чего орешь? Разбудишь моих гавриков, а они сатанеют, когда им мешаютспать. Не угадал, сеньор Арамис. Другие времена -- другие песни. Рука неподнялась на защитника Родины, уходил Ермаков в партизанский отряд.Рассказал он, что остальные мушкетеры эвакуировались и, по слухам, их эшелонтрахнули "юнкерсы", в чем он, как я вижу, счастливо заблуждался. Поговорилимы с ним по душам, расцеловались на прощанье, как сентиментальные девочки, иразошлись, как в море корабли. -- И больше ты о Федьке ничего не знаешь?-- с грустью спросил я.-- Хотьчто-нибудь? -- Когда через несколько дней наша часть попала в окружение,--задумчиво проговорил Жук,-- мы встретились в лесу с партизанами, и одинбородатый папаша на мой вопрос ответил, что Федор Ермаков ушел с группой назадание дней на пять. Значит, в середине июля сорок первого твой Федька былеще живой. Ну, а где остальные братцы кролики? -- Совсем ничего не знаю,-- вздохнул я.-- Говорят, что разбомбили.Может, ошибка? Жук, расскажи про себя. Я много разного о тебе слышал, новедь не знал, что ты -- это ты. Правда, что Локтева два километра на себетащил? -- Частично,-- сдержанно ответил Жук.-- На себе бы я его не уволок, изсамого литр крови вытек. На лыжах. -- Ты и сейчас, Виктор говорит, за ним как нянька ходишь. -- Трепач твой Витька,-- рассмеялся Жук.-- Не за Локтевым хожу -- засвоей судьбой. -- Что за мистика?-- удивился я. -- Суди сам. Вот уже почти четыре года мы не расставались ни на одиндень. С ним я начинал войну, был он тогда командиром взвода. Нас по четырераза ранило -- в одних и тех же боях, лежали мы в одних и тех же госпиталяхи вместе выписывались обратно в часть. Не захочешь -- станешь суеверным. Нафронте, сын мой, многие верят в приметы. Помогает. -- Любишь ты его?-- спросил я. -- Сентиментальничаешь, сеньор аббат,-- заметил Жук.-- Стихи пишешь? -- Бывает,-- я покраснел. -- Как ее зовут? -- Тая. -- Тая -- от страсти сгорая -- обожая...."-- засмеялся Жук.-- Угадалтвои рифмы? Не багровей, сам их писал, у всех начинающих поэтов рифмыодинаковые. Когда мне было шестнадцать, тоже корчил идиота под окном однойсмазливой дурочки. Вильнула хвостом, потому что мой кореш, Костя Грач, купилей новые резиновые балетки. Любить, сеньор, можно девочку, и то недолго. КЛоктеву у меня другое. Высший свет, в котором мне довелось когда-товращаться, научил меня не только прискорбно-дурному отношению к чужомуимуществу: он научил и ценить дружбу. Взаимопомощь, страховка, рука товарищав бою -- об этом я уже не говорю, спасали мы друг друга не раз; а вот как онвалялся в ногах у командарма, чтобы вытащить меня из штрафбата,-- этого я незабуду. -- За что ты попал туда, Жук? -- Дело прошлое,-- неохотно ответил Жук.-- Испортил карточку одномусубъекту, который на чужих плечах хотел в рай войти и завел полк на минноеполе. -- Кулебяко?-- догадался я. -- Чрезмерная любознательность, юноша, иссушает мозговое вещество,--насмешливо сказал Жук и взглянул на часы. -- Мне уходить?-- с сожалением спросил я. -- Опять не по уставу: начальство само скажет... Всколыхнул ты, сеньорАрамис, дела давно минувших дней и разбередил мою огрубевшую душу. Все вмире, учат классики, связано и взаимозависимо, все имеет причину иследствие. И вот согласно диалектике я должен благодарить судьбу за жестокуюшутку, которую она сыграла со мной много лет назад в одном товарномвагоне.-- Жук невесело усмехнулся и пощупал шрам на затылке.-- Да, долженблагодарить. Что, парадокс,  сеньор Арамис? Так и есть, парадокс. Какполагаешь, о чем думал Петр Савельев долгими бессонными ночами? О деньгах,кольцах и прочей суете? Ошибаешься, мушкетер. Он думал о том, что попал наскользкую дорожку, по которой "от тюрьмы далеко не уйдешь". И не раз и недва вспоминал он наивных гавриков, которые смотрели на него широкораскрытыми от восторга глазами и в души которых он столь грубо запустил своипальцы... Да-а, если бы Федор Ермаков не раскроил мне тогда верхушку, ктознает, до каких Турции докатился бы Петька Савельев со своим чемоданчиком...Гвоздь был парень -- сеньор Портос, он бы мне и сейчас пригодился... "А я тебе не пригожусь?"-- хотел было выпалить я, но сдержался, боясьпоказаться смешным. И вместо этого спросил: -- Жук, а почему ты так долго воюешь, а без наград? Жук засмеялся. -- А тебе не пришло в голову, что я их просто не ношу,-- скажем, изскромности? -- Не пришло,-- согласился я.-- Будь у меня орден, я бы, кажется, спатьс ним ложился. Жук достал из полевой сумки резную деревянную шкатулочку и бережновыложил на газету три ордена и четыре медали. -- Здесь этим никого не удивишь,-- сказал он, бережно стирая пыль сдвух орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны.-- Не в разведкеже ими звенеть. Вернусь в гражданку -- другое дело, пригодится студенточкампыль в глаза пускать. Я ведь, между прочим, не потерял надежды закончить мойродной кораблестроительный институт. -- А за что ты их получил? -- спросил я, любуясь орденами и потемневшимсеребром медалей "За отвагу". -- В основном за переноску тяжестей,-- послышался ломающийся басок. -- "Языки"?-- догадался я, с любопытством глядя на встающего сплащ-палатки маленького, узкоплечего сержанта, комплекцией напомнившего мнеМитрофанова. -- Подслушивал, Заморыш?-- сердито проворчал Жук, втыкая в землю кинжали очищая его тряпочкой. -- Само в уши лезло,-- признался "заморыш", пощипывая реденькиеусики.-- Так вот из-за кого ты засыпался! Сейчас его бить или подождать? Жук любовно нахлобучил на глаза сержанта пилотку. -- В отношении сеньора Арамиса у меня другие планы. Представляйся,Заморыш, и не глупи. Заморыш -- я догадался, что это его  прозвище,-- вытянулся иотрапортовал: -- Гвардии сержант Александр Двориков, рост сто шестьдесят, вес трипуда с гаком, образование семь классов, орел-разведчик. Бороться будем илибокс? -- Зачем мне с тобой бороться? -- засмеялся я, бросая пренебрежительныйвзгляд на щуплую фигуру сержанта. -- Как зачем?-- удивился Заморыш, округляя плутоватые черные глаза.--Петька, ты его к нам берешь, так я понимаю? -- А что? В деле проверенный,-- Жук прищурился и подмигнул мне.--Старый кореш до гробовой доски. Педали крутишь? Я взволнованно кивнул. -- Чайка отказался?-- спросил сержант, набивая рот колбасой. -- Папа не пустил. Ну-ка, сеньор Арамис, уложи моего Заморыша налопатки. Учти -- контрольное испытание. -- Давай, давай,-- вставая, приободрил Заморыш. Почувствовав подвох, я осторожно подошел, смерил взглядом вялоопустившего руки противника и внезапным броском пытался бросить его черезбедро. В то же мгновенье мои ноги оторвались от земли, и я с треском рухнулна сучья. -- Я вас, случаем, не ушиб? -- галантно шаркая сапогом, спросилЗаморыш.-- Тогда просю, публика требует "бис"! Спустя несколько секунд я вновь пристыженно поднялся, растеряннопосмотрел на хохочущего во все горло Жука и вдруг вспомнил прием, при помощикоторого Хан сбил на снег здоровяка солдата, ломившегося без очереди всанчасть. Я подошел к Заморышу, сокрушенно махнул рукой, как бы признаваясвое поражение, и неожиданным ударом ноги под коленки свалил его на землю. -- Стоп!-- весело приказал Жук, когда разъяренный моим вероломствомЗаморыш восстановил справедливость и накормил меня травой.-- Годен. Слезай,не ерепенься! -- Цепкий ты, черт,-- с уважением сказал я, отряхиваясь и выплевываятраву. -- Ты тоже ничего, ловко сбил с копыт,-- великодушно отдарилкомплиментом Заморыш. -- Подойди,-- Жук поманил меня пальцем.-- Лишнее из карманов выгрузи, ато звенишь, как жеребец колокольчиком. Автомат не заедает? Почисти и смажь,проверю. Пушку (кивок на мою гордость, парабеллум в кожаной кобуре) подарикому-нибудь, лучше парочку лишних рожков возьми. Пресмыкаешься быстро? -- Чего?-- не понял я. -- Уточнить и проверить,-- приказал Жук. -- Ну, ползаешь,-- недовольно проворчал Заморыш.-- Давай дуй до сосны иобратно... Голову ниже, ногами работай! Что у тебя -- ягодицы свинцомналиты? Не хрусти ветками, шум поднял, как стадо коров! -- Я тебе не гадюка,-- огрызнулся я, обливаясь потом. -- Хочешь в разведку -- будешь пресмыкаться, как гадюка!-- воскликнулЗаморыш.-- Учись, пока я живой, Он лег на траву и бесшумно пополз, ловко извиваясь и отбрасывая сосвоего пути сухой хворост. -- Верткая бестия!-- с удовольствием проговорил Жук.-- Только передначальством ползать не умеет, за что не раз хлебал всякие неприятности. Тымоего Заморыша уважай -- у него две "Славы" есть, и третью на монетном двореотливают, только навряд ли успеет заработать, к шапочному разбору дело идет. -- На мой век и двух штук хватит!-- весело откликнулся Заморыш.--Может, за власовца чего-нибудь обломится? -- Какого власовца?-- спросил я. -- Заморыш приволок часа два назад,-- пояснил Жук.-- Бродила по лесуодна заблудшая овечка. -- А где он сейчас?-- оглядываясь, поинтересовался я. -- Это уже не наше дело,-- усмехнулся Жук.-- Забавную фотографию у негонашли: стоит рядом с виселицей, улыбается. -- Наверное, уже получил свои девять граммов,-- предположил Заморыш.--Знал бы -- черта лысого стал бы его в штаб вести... -- Никогда еще не видел власовцев,-- пробормотал я. -- Увидишь,-- пообещал Жук.-- Здесь, в Чехословакии, их как собакнерезаных. -- А мы уже в Чехословакии?-- обрадовался я. -- Совершенно верно,-- подтвердил Жук.-- Будем, сеньор Арамис, вместеосвобождать братьев славян. Так я иду договариваться насчет тебя. Непередумал? -- Спасибо, Жук,-- сердечно поблагодарил я.-- Только перед ребятами неочень удобно, словно дезертирую от них. -- Ты что-то путаешь, сеньор,-- Жук иронически прищурился.-- Я тебяберу не дегустатором на кухню, а в разведку, откуда и не такие орлы, прошупрощения, с мокрыми подштанниками возвращаются. -- Извини, не то хотел сказать... -- То-то. А Жука забудь, незачем перед ребятами старое ворошить. И ты,Заморыш, ничего не слышал, а что слышал, то в одно ухо вошло, из другоговышло. Сеньору Арамису... к бабушке Арамиса!-- моему старому корешу Мишкеподгони одежку, подбери велосипед и познакомь с разведкой. В обиду не давать-- понял? -- Так точно!-- вытянулся Заморыш, дурашливо моргая глазами. -- Спасибо...Петя,-- с чувством вымолвил я.-- Выходит, я снова у тебя вдолгу. Жук усмехнулся. -- Тебе же сказано -- забудь, а то я не всегда такой добрый бываю...Заморыш, поднимай на ноги этих сонных бездельников, прикажи готовиться. Учти-- оформляю тебя помощником. И, подмигнув на прощанье, пошел к штабной палатке.