Иисус в Назарете во время праздника Посвящения

 

    15 октября 1945

       Темный, холодный, ветреный декабрьский вечер. На улицах Назарета, темных, как в вымершем городе, не слышно иного шума кроме свиста ветра и шелеста листьев, сорванных им с деревьев, и тех немногих, которые еще остаются на них. Ни свет, ни шум не просачиваются сквозь запертые на засовы двери. Это действительно ужасный вечер.

       Но Агнец Божий идет по пустынным улицам Назарета, возвращаясь домой. Высокая темная тень в темной тунике, Он почти исчез в темной беззвездной ночи, Его шаги различимы только по шуршанию, когда Он наступает на кучи сухих листьев, которые ветер навалил на землю, покружив их в воздушных вихрях, и готов вновь поднять их в воздух и рассеять повсюду.

       Он подходит к дому Марии Клеоповой. Он остановился на мгновение в нерешительности, войти ли Ему в огород и постучать ли в дверь кухни, или продолжить свой путь…  Не остановившись, Он пошел дальше. Сейчас Он на маленькой улочке, на которой находится Его дом. Уже видны терзаемые ветром темные тени оливковых деревьев, раскачивающиеся под черным небом на холме, напротив которого расположен дом. Он ускорил Свои шаги и подошел к двери. Он внимательно прислушивается. Так легко услышать, что происходит в этом маленьком доме! Если прижаться к дверному косяку, то всего несколько сантиметров дерева будут разделять слушающего снаружи и говорящего внутри… И все же не слышно никакого голоса.

       «Уже поздно», - говорит Он со вздохом. «Я подожду до рассвета, прежде чем постучу».

       Но когда Он уже собирался уйти, послышался ритмический шум ткацкого станка. Он улыбнулся и сказал: «Она не спит и Она ткет. Это точно Она… Это ритм Мамы». Я не могу видеть Его лица, но я уверена, что Он улыбается, потому что я могу слышать улыбку в Его голосе, который до этого был печальным, а теперь стал радостным.

       Он постучал. Шум моментально стих, затем послышался звук отодвигаемого стула, и, наконец, серебристый голос спросил: «Кто это?»

       «Это Я, Мама!»

       «Сын!» Крик любви и радости, даже если он произнесен тихим голосом. Слышится шум отодвигаемого засова, и дверь открывается, выпустив во мрак ночи золотую вспышку. Мария падает в объятия Иисуса на ступеньке у двери, так как Он не мог больше ждать, чтобы заключить Ее в объятия, а Она, чтобы прижаться к Его сердцу.

«Сын! Мой Сын!» Поцелуи и сладостные слова «Мама – Сын»… Они входят в дом и дверь бесшумно закрывается.

Мария объясняет тихим голосом: «Они все спят. А Я не спала…  С тех пор, как Иуда и Иаков вернулись и сказали, что вслед за ними придешь Ты, Я засиживаюсь допоздна. Ты замерз, Иисус? Конечно, Ты весь холодный. Пойдем. Я поддерживаю огонь зажженным. Сейчас положу в него вязанку хвороста, и Ты согреешься». И Она ведет Его за руку, как если бы Он все еще был Ребенком Иисусом…

Пламя ярко светит и потрескивает в помешиваемом очаге. Мария смотрит на Иисуса, который держит Свои руки над пламенем, чтобы согреть их. «Какой Ты бледный! Ты не был таким, когда Мы расставались, Ты похудел и стал бледнее, Дитя Мое. Тогда цвет Твоего лица был подобен молоку и розам, но сейчас оно цвета старой слоновой кости. Что случилось с Тобой недавно, Сын? По-прежнему фарисеи?»

«Да… и другие беспокойства. Но сейчас Я счастлив, здесь с Тобой, и со Мной сразу же все будет в порядке. В этом году мы отпразднуем Посвящение здесь, Мама! Я хочу достичь совершенного возраста здесь, рядом с Тобой. Ты рада?»

«Да. Но Твой совершенный возраст, Мой дорогой, все еще далек… Ты молод, а что касается Меня, Ты всегда Мое маленькое Дитя. Вот, молоко согрелось. Ты выпьешь его здесь или в другой комнате?»

«В другой комнате, Мама. Я уже согрелся. Я выпью его, пока Ты будешь накрывать свой ткацкий станок».

Они возвращаются в маленькую комнату, и Иисус садится на сундук у стола и пьет свое молоко. Мария смотрит на Него и улыбается. Она заулыбалась даже еще больше, когда взяла сумку Иисуса и положила ее на полку. Она так улыбается, что Иисус спрашивает: «О чем ты думаешь?»

«Я думала, что Ты пришел точно в годовщину нашего отъезда в Вифлеем…И тогда здесь были открытые сумки и ящики полные одежд и особенно пеленками… для Малыша, Который может родиться, говорила Я Иосифу; Который родится, говорила Я Себе, в Вифлееме Иудейском… Я спрятала их на дне, потому что Иосиф боялся этого… Он пока что не знал, что рождение Сына Божьего не подвластно обычным страданиям деторождения, как для Него Самого, так и для Его Матери. Он не знал… и он боялся находиться вдали от Назарета со Мной в этом положении. Я была уверена, что стану там Матерью… Ты слишком сильно ликовал в Моем чреве от радости о Твоем приближающемся Дне Рождения, и о Дне Рождения Искупления, так что Я не могла обмануться. Ангелы кружились вокруг Дамы, Которая носила Тебя, Мой Бог… Это был уже не высочайший архангел, или Мой сладчайший ангел-хранитель, как в первые месяцы. Сейчас хор ангелов ринулся с Небес от Моего Бога к Моим маленьким Небесам: Моему чреву, где был Ты… И Я слышала их пение и обмен сверкающими словами… словами страстного желания увидеть Тебя, воплощенный Бог… Я слышала их когда, побуждаемые любовью, они покидали Рай, чтобы прийти и поклоняться Тебе, Любовь Отца, скрытая в Моем чреве. И Я старалась научиться их словам… их песням… их рвению… Но ни одно человеческое существо не может повторить или обладать Небесными вещами…»

Иисус слушает Ее, Он сидит, Она стоит у стола с одной рукой покоящейся на темном дереве и с другой прижатой к Ее сердцу, грезя о том, каким Он был блаженным… … И Иисус кладет Свою длинную более темную руку на маленькую белую, мягкую, святую руку и сжал ее в Своей… И когда Она умолкла, почти сожалея о том, что была неспособна научиться словам, песням и рвению ангелов, Иисус сказал: «Все слова ангелов, все их песни, все их рвение, не могли бы доставить Мне счастье на земле, если бы у Меня не было бы Тебя, Мама! Ты сказала и дала Мне то, чего они не могли бы дать Мне. Не Ты научилась у них, но они научились у Тебя… Иди сюда Мама, сядь рядом со Мной и расскажи Мне больше… Не о прошлом… но о настоящем. Что Ты делала?»

«Я работала…»

«Я знаю. Но над чем? Я убежден, что Ты переутомляешь Себя из-за Меня. Позволь Мне посмотреть…» Мария стала краснее, чем ткань на ткацком станке, так как Иисус встал, чтобы посмотреть на нее. «Пурпур? Кто дал Тебе его?»

«Иуда из Кариофа. Я думаю, что он убедил рыбаков Сидона дать его ему. Он хотел, чтобы Я соткала для Тебя царскую мантию. Конечно, Я сотку мантию для Тебя. Но Ты не нуждаешься в пурпуре, чтобы быть царем».

«Иуда упрямее мула», - был единственный комментарий на дар пурпура…

Затем Он спрашивает Свою Мать: «А сможешь ли Ты соткать всю мантию с тем пурпуром, который он дал Тебе?»

«О! Нет, Сын! Он может быть использован как кайма на тунике или мантии. Но не более чем так».

«Очень хорошо. Я понял, почему Ты ткешь ее с нижних полос. Хорошо… Мама: Мне нравится эта идея. Сохрани эти полосы отдельно для Меня и однажды Я скажу Тебе, чтобы Ты использовала их для красивой туники. Но до этого еще много времени. Не переутомляйся».

«Я работаю, когда Я в Назарете…»

«Это верно… А что делали остальные в течение этого времени?»

«Они совершенствовали свои знания».

«То есть: Ты совершенствовала их знания. Что Ты думаешь о них?»

«О! Они очень хорошие. Если исключить Тебя, то у Меня никогда не было более прилежных и послушных учеников. Я также пыталась немного укрепить здоровье Иоанна. Он очень болен. Он недолго проживет…»

«Я знаю. Но это хорошо для него. Во всяком случае, он этого хотел сам. Он самопроизвольно понял ценность страданий и смерти. А что скажешь о Синтихии?»

«Состраданием было отправить ее подальше. Она стоит сотни учеников благодаря ее святости и ее способности к постижению сверхъестественного».

«Я понял это. Но Я должен с ней так поступить».

«Все что Ты делаешь, Сын, Ты делаешь хорошо».

«А мальчик?»

«Он тоже учится. Но он очень печален в эти дни… Он вспоминает прошлогоднее несчастье… О! Здесь больше нет радости!... Иоанн и Синтихия вздыхают, думая об их отъезде отсюда, мальчик плачет вспоминая свою умершую мать…»

«А как Ты?»

«Я… Ты знаешь, Сын. Нет солнечного света, когда Ты далеко. Его бы не было, даже если бы этот мир полюбил Тебя. Но по крайней мере, здесь, вместо этого, могло бы быть ясное небо…»

«Здесь плачут. Бедная Мама!... Тебе задавали вопросы об Иоанне и Синтихии?»

«Кто бы мог задать их Мне? Мария Алфеева знает и молчит. Алфей Сары уже видел Иоанна и не любопытствует. Он называет его “учеником”».

«А остальные?»

«За исключением Марии Алфеевой, никто не приходит повидать Меня. Только женщины по случаю какой-нибудь работы или за советом. Но мужчины Назарета больше не переступают Моего порога».

«Даже Иосиф и Симон?»

«… Нет… Симон посылает Мне масло, дрова, яйца… как если он хотел бы быть прощенным за то, что не понимает Тебя. Он хочет сказать это посредством даров. Но он передает их через Марию, свою мать, а сам сюда не приходит. Во всяком случае, если кто-нибудь придет, они бы увидели только Меня, потому что Синтихия и Иоанн удаляются, когда кто-то стучится…»

«Очень печальная жизнь».

«Да. И мальчик очень сильно страдает, так сильно, что Мария Алфеева сейчас берет его с собой, когда она делает Мои покупки. Но теперь мы больше не будем печалиться, Мой Иисус, потому что здесь Ты!»

«Я здесь… Теперь давай пойдем спать. Благослови Меня, Мама, как Ты делала, когда Я был маленьким мальчиком».

«Благослови Меня, Сын. Я Твоя ученица». Они целуют друг друга… зажигают другой маленький светильник и выходят из комнаты, чтобы пойти отдыхать.