Мы все ими пользуемся, но что они означают?

 

Когда мне позвонили из The New York Times и попросили отправиться на место массового убийства, я оставил записку жене и детям и выехал в направлении к северу от Сан‑Диего. Городок носил название Ранчо Санта‑Фе. Это самый богатый город в округе Сан‑Диего. Здесь особняки раскиданы на весьма и весьма комфортном расстоянии друг от друга, а не теснятся впритык, как где‑нибудь в Ла‑Холье. В домах Ранчо Санта‑Фе есть конюшни, рядом располагаются поля для гольфа, и многие улицы вообще не имеют разметки. Если вы не знаете точно, как проехать, скорее всего, вам тут не место.

Адреса мне в редакции не дали, поэтому я просто поехал наугад, надеясь разобраться на месте. Сначала я остановился у пожарной части и спросил там. О сервисе «Помогите журналисту» здесь никто не слышал. Но по дороге к своей машине я заметил в небе вертолет с ярким прожектором. Он даже не кружился, а просто завис на месте.

Я ехал по улицам без названия, наблюдая за вертолетом и надеясь, что смогу найти дорогу назад, и наконец приблизился к нужному мне дому. Его явно выдавало скопление полицейских машин и мигалок. Я припарковался и отправился к тому месту, которое с воздуха освещал прожектор. Несколько раз меня останавливали полицейские, но журналистское удостоверение, как всегда, помогло мне пробраться за желтую сигнальную ленту. По дороге к месту преступления я спросил нескольких встретившихся мне людей, что случилось, но в ответ услышал только загадочные обрывки фраз о «массовом убийстве», «невидимом космическом корабле» и «комете Хейла – Боппа».

Подойдя к дому, я увидел заместителя шерифа, охранявшего входную дверь. Я представился и спросил его, не мог ли бы он рассказать мне, что произошло.

– Нет, сэр, не могу, – ответил он.

– В этом доме погибли люди? – спросил я.

– Я не имею права давать комментарии, сэр.

Он смотрел прямо перед собой, не устанавливая со мной зрительный контакт. Прямо как гвардеец у Букингемского дворца.

– Я слышал, здесь произошло что‑то вроде массового убийства. Это так?

– Я не имею права давать комментарии, сэр.

– Тела все еще внутри?

– Я не имею права давать комментарии, сэр.

– Могу ли я попасть внутрь и осмотреться?

– Если вы попытаетесь это сделать, сэр, я вас арестую.

– То есть это место преступления и вы не можете рассказать, что случилось?

– Не могу, сэр.

Что ж, аплодирую стоя такому умению не выходить из образа!

И тут меня осенило. Я знал заместителя шерифа, который работал в этой части города.

– Где, как вы думаете, я могу найти… – И я назвал имя знакомого.

Охраняющего дверь молодого человека слегка передернуло, и он на секунду задержал на мне взгляд. Затем он снова застыл и продолжил смотреть прямо перед собой.

– Можете попробовать позвонить ему домой, сэр.

Я вернулся в машину и позвонил заместителю шерифа домой. Снял трубку он сам.

– Я прибыл в дом в Ранчо Санта‑Фе по заданию The New York Times, – сказал я. – Вы здесь были?

– Да.

– Что произошло?

– Я не могу вам рассказать.

– Почему вы сейчас не на месте?

– Пришлось заехать в больницу.

– Ого. Почему?

Долгая пауза.

– Мы подумали, что в воздухе дома еще что‑то осталось, нужно было проверить.

– Подождите… Вы были внутри?

– Я обнаружил тела.

Теперь настала моя очередь сделать долгую паузу.

– Вы в порядке?

– Да, со мной все хорошо.

Еще одна долгая пауза.

– О скольких телах идет речь?

– Несколько десятков.

– От чего они умерли?

– Это мы и пытаемся понять. Послушайте. На самом деле мне нельзя с вами об этом разговаривать.

– Конечно. Понимаю. А когда с вами можно об этом поговорить? Я хотел бы услышать о том, что вы видели. Могу приехать к вам домой, если так будет удобнее.

– Нет. Вашим источником я сейчас быть не могу.

– Ясно. Понимаю. А с кем еще я могу поговорить, кто знал бы ситуацию так же хорошо, как ее знаете вы?

Долгая пауза.

– Давайте встретимся у участка рано утром, в самом начале рабочего дня. Только внутрь не заходите. Припаркуйтесь в самом дальнем углу парковки.

Я повесил трубку и пошел обратно к дому, где произошла трагедия. Теперь там было еще больше полицейских. И репортеров. На место прибыл шериф и собрал вокруг себя представителей прессы и телевидения, чтобы сделать заявление. Он сообщил, что в доме произошло массовое самоубийство. Тридцать девять человек лишили себя жизни, чтобы подняться на невидимый космический корабль пришельцев и отправиться вслед за кометой Хейла – Боппа. Движение называло себя «Врата рая».

До самого позднего вечера я опрашивал соседей, продавцов местных магазинов, полицейских, религиозных лидеров и судмедэкспертов и работал с другими членами команды The New York Times, которые прибыли на место из лос‑анджелесского бюро. Они забронировали номера в ближайшей гостинице и сделали из них импровизированный штаб.

На следующий день рано утром я приехал к участку и припарковался так, как мне сказал сделать мой знакомый. Я вышел из машины, и он вышел из здания мне навстречу. Одет он был в гражданское. Жестом он предложил мне пройти в противоположную от участка сторону.

– Давайте прогуляемся, – сказал он, догнав меня.

Я спросил, как он себя чувствует и почему не в униформе. Он сказал, что чувствует себя нормально, но его коллеги пока не хотят, чтобы он возвращался на место событий, потому что не знают точно, как погибли участники движения «Врата рая». Может быть, какое‑то вещество было распылено через вентиляцию? Что бы это ни было, следов насилия или крови обнаружено не было. Причины смерти пока оставались загадкой.

Когда мы отошли на солидное расстояние от участка, мой знакомый сказал:

– Вот что вы должны знать, работая над репортажем. Запомните: вам нельзя меня цитировать или вообще признаваться, что у вас есть источник информации в управлении шерифа. Но я очень хочу, чтобы репортаж был как можно более четким. Если кто‑то начнет спекулировать и все неправильно поймет, это сильно усложнит нашу работу.

За следующие полчаса, пока мы гуляли, он рассказал мне, какими данными располагает – и не располагает – следствие и в чем некоторые репортеры были чрезвычайно далеки от истины.

Так по утрам мы встречались в течение нескольких следующих дней – и детали случившейся трагедии все разрастались, чтобы в конце концов ошеломить целый свет.

Он этого термина не знал, но в журналистских кругах такой вид разговора называется разговором «для справки». Он вводил меня в курс дела, направлял мои действия, даже критиковал, когда мы что‑то неправильно понимали. И я ни в коем случае не имел права выдавать не то что его участия, но даже существования на Земле такого источника информации.

В более локальном масштабе тот мой знакомый стал моей «Глубокой Глоткой», то есть секретным информатором Боба Вудворда в стенах американского правительства во времена, когда газета The Washington Post работала над разоблачением Уотергейтского скандала. Его имя было раскрыто только несколько десятилетий спустя. «Глубокую Глотку» на самом звали Марк Фелт, и он служил в ФБР. Личность осведомителя была известна только Вудворду, Карлу Бернстайну и редактору газеты Бену Брэдли. Приблизительно через десять лет после «Уотергейта» я через общего друга познакомился с Брэдли. Тот общий друг представил меня как журналиста и профессора кафедры журналистики, и Брэдли широко улыбнулся мне и своим хрипловатым голосом произнес: «Рад познакомиться с вами и с удовольствием отвечу на все ваши возможные вопросы – кроме одного!» Личность Фелта он держал в секрете до 2005 года, на протяжении 30 лет, до тех пор, пока сам Фелт не открылся и не признался, что именно он был информатором Вудворда.

Если мой осведомитель последует примеру Марка Фелта, то он откроется только через несколько лет.

Каждому, кто работает над сложной темой, требуется человек, который может поговорить с ним «для справки». Это особенно важно для журналистов, но понять это важно любому, кто хочет научиться разговаривать с экспертами по какому‑то вопросу. Социальные работники, юристы, специалисты отдела кадров, представители службы поддержки, – всем, кому по долгу службы необходимо уметь общаться с людьми, нужны те, кто способен ввести их в курс дела, дать обратную связь и подтолкнуть в нужном направлении – как бы из‑за кулис.

В журналистике существуют специальные термины, описывающие вот такие «интервью перед самими интервью»: «для справки», «без ссылки на источник», «не для записи» и «для записи». Нам всем кажется, что интуитивно мы понимаем значение этих терминов, но в реальности каждый понимает их по‑разному. Я читал статью, в которой один писатель пытался разобраться в этой путанице. Он спросил пятерых репортеров The Washington Post, что означает каждый термин, но все пятеро дали совершенно разные определения.

Я собираюсь объяснить, что кроется за каждым термином, в соответствии с тем, чему меня учили в университете, и тем, что я узнал на практике, будучи писателем и журналистом. Однако вот что важно отметить: не имеет особого значения, согласны вы с моими определениями или нет. Самое главное, чтобы вы и ваш собеседник понимали эти термины одинаково. Так что, прежде чем согласиться поговорить с кем‑то «для справки», удостоверьтесь, что вы оба представляете, что скрывается за этим понятием.

 

РАЗГОВОР «ДЛЯ СПРАВКИ»

 

Когда я разговариваю с кем‑то «для справки» или «для информации», я прошу человека ввести меня в курс дела по какому‑то определенному поводу. При этом мне не нужны конкретные формулировки, которые я мог бы процитировать в своей статье. Я просто разговариваю с тем, кто лучше меня осведомлен по определенному вопросу и готов поделиться со мной своими важными знаниями. Этот человек может также дать мне совет по поводу того, кто подойдет на роль собеседников «для записи».

Такие разговоры «для справки» чрезвычайно важны. Несмотря на то что они служат единственной цели – ввести вас в курс дела, вам все‑таки придется как следует подготовиться. Сам разговор может быть более неформальным, чем обычное интервью, но это не значит, что вы можете спрашивать у своего собеседника о разнице между акциями и облигациями. Об этом вы и сами можете прочитать. Но вы можете задать этому человеку вопрос, почему в определенной экономической обстановке лучше инвестировать во что‑то одно из них.

Однажды я готовил большой материал в важную газету на тему коренных американцев, проживающих на границе США и Канады и издающих свою весьма известную газету. Помимо чтения всех старых номеров этой газеты, что я смог найти, я поговорил с несколькими коренными американцами, вовлеченными в социальные процессы, о которых писали в этой газете, чтобы оценить ее популярность, охват и то, насколько люди ей доверяют. Если бы я почувствовал, что в статье будет лучше процитировать кого‑то из своих собеседников, я бы снова обратился к ним чуть позже и попросил бы разрешения. Но, поскольку я просто пытался понять свой собственный угол зрения как автора статьи, я задавал им общие вопросы о том, что они знали о газете и о чем, по их мнению, мне нужно просить редакцию, когда я на несколько дней поеду к ним на границу.

Разговаривая с кем‑то перед основным интервью, мы получаем идеи, которые раньше не приходили нам в голову. Я часто спрашиваю: «Если бы вы разговаривали с тем‑то и тем‑то, что бы вы у него/нее спросили?» Это не означает, что вы непременно используете эти предварительные разговоры в своем материале. Но с их помощью вы придаете ему определенную форму. Подобные разговоры «для справки» крайне важны для любого журналиста.

Но повторюсь: из определения такого рода интервью следует, что буквально использовать в материале то, что вам рассказали, нельзя. С помощью собранной таким образом информации вы можете выбрать направление исследования или подтвердить ее во время других интервью, но использовать эти сведения в открытую вы не имеете права.

Например, я однажды работал над статьей об одной рок‑н‑ролльной группе и на этапе предварительных интервью узнал, что один из участников имеет серьезные проблемы со здоровьем. Источник рассказал мне это «для справки», так что я не мог использовать эти сведения в своем материале. Но вот что я придумал. Во время интервью с этим парнем я сказал: «Удивительно, что вы, ребята, ведете такой веселый образ жизни и умудряетесь сохранить здоровье. Откуда такая живучесть?» Это целенаправленный вопрос. Я, разумеется, уже знал, что как раз живучесть музыканта и находится под вопросом. И уже после того, как он сам сказал, что на самом деле у него есть проблемы со здоровьем, и довольно подробно остановился на них, я смог включить эти сведения в свой материал. Не уверен, что мне в голову пришло бы задать такой вопрос, если бы меня заранее не предупредили о состоянии здоровья участника группы.

Может быть, это звучит слишком запутанно, но мы позволяем фоновой информации формировать наши вопросы даже тогда, когда мы не работаем над статьей. Если вы знаете, что ваш друг или подруга с кем‑то встречается, но рассказавший вам этот секрет человек взял с вас обещание не выдавать его, вы, скорее всего, скажете этому другу или подруге: «Так что, ты с кем‑нибудь встречаешься?» Вы уже знаете ответ, потому что провели разговор «для справки», но теперь вы можете задавать уточняющие вопросы.

В каком‑то смысле я всегда делаю такие предварительные интервью «для справки». Я постоянно работаю над какими‑нибудь историями и всегда обдумываю то, что пишу. Например, если я ужинаю с друзьями, меня могут спросить, над чем я работаю, и я честно им отвечаю. Потом я спрашиваю, что им хотелось бы знать по моей теме и что они сами бы спросили у человека, с которым мне предстоит общаться.

Ответы не всегда полезны, но использование коллективных ресурсов (или назовите этот процесс любым другим словом, будь то неформальный опрос или приятельские расспросы) может подарить вам мысль, которая прежде даже в голову вам не приходила. Чаще всего мне помогает упомянуть тему в компании друзей. Они мгновенно находят в ней нечто привлекающее их внимание. Мне нередко приходят статьи, расшифровки речей, интервью, ссылки и тому подобное – с припиской: «Ты за ужином упоминал этот вопрос. Мне попалась на глаза эта газета, и я сразу подумал о тебе». Иногда подобная помощь чрезвычайно полезна для дела. У вас как будто бы спрятана небольшая группа исследователей в заднем кармане.

Однако, используя таким образом коллективные ресурсы, нужно быть аккуратным. Далеко не всегда то, что говорят вам другие, справедливо использовать даже только «для справки». Расскажу один пример. Мы с женой тогда были женаты два года, и я только начинал свой путь к карьере журналиста. Она работала в регистратуре крупной клиники. Однажды вечером мы ужинали в ресторане, рассказывали друг другу, как прошел день, и она начала рассказывать об одном пациенте, который обратился к ней по поводу проблемы со страховкой. Та клиника в течение какого‑то периода времени делала операции по хирургической коррекции пола, и делала это втайне от широкой общественности. Проблема этого конкретного пациента состояла в том, что он начал трансгендерный переход и действие его страховки было приостановлено. Он оказался в ситуации, когда дальше платить не может. Клиника ждала оплаты, пациент не мог ее производить без действующей страховки, страховая компания отказывалась ее возобновлять, и поэтому в клинике пациенту заявили: «Дайте нам знать, когда вы сможете оплатить остальные процедуры, и тогда мы завершим начатое».

Когда жена рассказала эту душераздирающую историю, я заметил на себе ее странный взгляд. Потом она посмотрела на стол передо мной и прищурилась. Меня это насторожило. Оказалось, пока она рассказывала мне эту историю, я, видимо, отодвинул в сторону тарелку и начал писать на салфетке. Клянусь, я этого не осознавал. У меня просто включился журналистский инстинкт. В том, что рассказывала жена, были все элементы хорошей истории, которым меня научили на факультете журналистики: конфликт, воздействие, доступность, вневременной характер событий, новизна и потенциальный интерес аудитории. Идеальная история.

Жена моя тем не менее отнеслась к ситуации совершенно иначе.

– Что это ты делаешь? – спросила она.

– Потрясающая история! Как ты думаешь, я смогу поговорить с пациентом?

Ужас. И еще сильнее прищурилась.

– Нет, с пациентом поговорить ты ни за что не сможешь! Это был приватный разговор между клиентом и его личным консультантом в клинике! Ты разом нарушишь все правила конфиденциальности и этики. Он тут же поймет, откуда ты обо всем узнал, меня немедленно уволят, и клиника будет обязана выплатить ему штраф за нарушение права пациента на неприкосновенность его личной жизни. Ты совсем с ума сошел?

Сошел с ума? Нет. Немного туповат? Возможно. Понятия не имею об отношениях между супругами? Абсолютно точно.

– Более того, – продолжала моя жена, и глаза ее становились все уже, – мы с тобой просто разговариваем за ужином. Нельзя же конспектировать разговоры за ужином. Мы же с тобой не на работе, это частный разговор. Я не один из твоих источников информации. Я твоя жена.

Она вырвала у меня салфетку и порвала ее на мелкие кусочки.

Это был хороший урок для меня – как для супруга и как для журналиста. Жаль только, что я не успел сфотографировать салфетку прежде, чем она ее порвала.

Но честно признаюсь: я придумал, как использовать полученные в том разговоре фоновые знания и сделать из них хорошую статью.

На следующий день я начал читать разные источники по этой теме и узнал, что для того, чтобы начать трансгендерный переход, человек обязан получить одобрение психиатра. Мы жили в небольшом городке, так что я начал обзванивать всех психиатров одного за одним. Моя легенда была приблизительно такой:

«Я сейчас работаю над статьей обо всех этапах, которые проходит человек, решившийся на операцию по коррекции пола. Насколько я понимаю, психиатр в этот процесс тоже вовлечен, – говорил я. – Не могли бы вы рассказать мне, в чем заключается ваше участие и на что вы обращаете внимание, прежде чем дать свое согласие на проведение процедур?»

Первые несколько психиатров сообщили, что никогда с подобными пациентами не сталкивались и не хотели теоретизировать.

Но во время очередного звонка психиатр на другом конце провода вдруг сказал:

– Вы же знаете, что такие операции проводят у нас в городе, да?

– Правда? – делано удивился я. – И вы как‑то принимаете участие в судьбе этих пациентов?

– Да.

– А можно мне поговорить с вами по этому вопросу?

Когда мы встретились, я ничем не выдал, что знаю о пациенте, у которого возникли проблемы со страховкой, но задал вопрос, покрывает ли страховка весь спектр медицинских услуг, необходимых для успешного завершения процесса коррекции пола.

– Должна, – ответил мой собеседник. – Но сейчас в клинике есть один пациент, у которого возникли неприятности со страховой компанией, и они пока не разрешены.

Мы поговорили об этих «неприятностях» в самых общих чертах. Я спросил, позволит ли он мне поговорить с этим пациентом, и получил вполне предсказуемый ответ: «Разумеется, нет». Но я должен был попытаться.

Таким образом, написанный мной материал был вовсе не о том пациенте, попавшем в чудовищное положение, а скорее о том, как добиться разрешения на подобную операцию и как работает (или не работает) медицинская страховка в подобной ситуации. Моя статья только косвенно касалась судьбы человека, о котором рассказала моя жена.

Тот разговор за ужином стал чем‑то вроде интервью «для справки». Я не упомянул ее имя и ничем не выдал ее участия в создании статьи, но именно она ввела меня в курс дела, и в результате разговора с ней я смог раздобыть новые важные факты.

А еще она дала мне понять, какова разница между разговором «для справки» и обычной беседой супругов в конце рабочего дня. Прошло больше 40 лет, а она до сих пор иногда начинает фразу со слов: «То, что я сейчас скажу, использовать нельзя» – и заставляет меня посмотреть ей прямо в глаза и пообещать, что я не буду сейчас работать, а просто послушаю увлекательную историю.

Случается, что история эта по‑настоящему колоритна, и, если я чувствую, что жена поймет, что я шучу, я выискиваю обрывок бумаги и начинаю за ней записывать. Но потом нигде не использую эти данные. Или по крайней мере использую так, чтобы никто не смог понять, что это она навела меня на мысль.

 

«БЕЗ ССЫЛКИ НА ИСТОЧНИК»

 

Выражение «без ссылки на источник» означает, что я имею право воспользоваться информацией, полученной в интервью, дать точную цитату, но не могу конкретно указать, от кого она была получена, и даже намекнуть читателю, кто мог быть источником.

Интервью, в котором нельзя сослаться на конкретное лицо, полезно, но в ограниченном смысле. Оно демонстрирует читателю, что вы располагаете информаторами, которые хорошо осведомлены по определенному опросу, и что у вас есть основания им доверять. Но одного того факта, что вы им доверяете, вовсе не достаточно, чтобы им стала доверять широкая общественность.

Есть разные причины, почему люди чем‑то делятся с журналистом, но хотят остаться инкогнито. Например, запретить публично высказываться по какому‑либо вопросу им может их работодатель. Их может искренне взволновать какой‑то вопрос, они могут решить, что об этом должны знать все, но при этом испугаться за свое здоровье или безопасность. Возможно, они просто хотят помочь вам, но боятся, что их начнут ассоциировать с этой темой. А может быть, они вообще преследуют свои корыстные цели.

Говоря об интервью для получения информации «без ссылки на источник», мы в первую очередь имеем в виду анонимные источники. Это существующая с давних времен важная практика в политической – да и не только в политической – журналистике, отражающей общественные интересы. Когда президент не хочет, чтобы широкая общественность знала о чем‑то, скажем – чисто гипотетически – о готовящейся секретной бомбардировке одной южноазиатской страны, и лица, напрямую связанные с Белым домом, считают, что американская общественность просто обязана знать – и это снова чисто гипотетически, – что мы ведем тайную, неправомочную войну, в которой нельзя победить, но которая стоит США тысяч жизней и миллиарды долларов американских налогоплательщиков, эти лица могут связаться с репортером и рассказать о планах правительства. Они могут открыть журналисту часть информации при условии, что он сохранит в тайне личность информатора. В принципе они могут даже десять тысяч страниц отсканированных документов ему по пути закинуть.

Это называется утечкой информации. Президенты их не выносят (хотя сами иногда могут быть в этом замешаны) и все до одного заявляют, что будут изо всех сил с ними бороться. Ричард Никсон даже называл группу своих приспешников «сантехниками», потому что они не давали произойти утечкам информации из администрации.

Утечки информации – признак правильно работающей демократии. Иногда только с их помощью удается предупредить население о происходящем в стране. Они часто обеспечивают прозрачность действий, которые кто‑то хотел держать в строгой тайне. Они являются способом напомнить властным структурам о возложенной на них ответственности. Ситуации, при которых некоторым хочется скрыть часть информации, бывают самыми разными: сексуальные домогательства, загрязнение воздуха и воды, тайная бомбежка чужой страны, продажа товаров, повышающих вероятность раковых заболеваний, и прочее. На кону стоит финансовая выгода и репутация. Но, если информацию не обнародовать, на кону могут оказаться и жизни других людей.

Возможны ли злоупотребления информацией, полученной путем утечки, и есть ли опасность в использовании анонимных источников? Конечно. Конкуренты используют утечки, чтобы дискредитировать товары, продукты и даже политические программы. Репортерам необходимо быть крайне бдительными, когда они заходят в область анонимных источников. Одна из проблем анонимных источников и заявлений «без ссылки на источник» состоит в том, что люди очень часто не доверяют им. Читатель или зритель задается вопросом: «Откуда мне знать, что репортер просто сам это все не выдумал и не сослался для вида на какой‑то неизвестный анонимный источник?» Вполне резонный вопрос.

Я имел разговор с редактором одной новостной организации в Мексике, которая широко известна довольно агрессивным освещением деятельности наркокартелей и случаев коррупции среди членов правительства. Эта организация постоянно использует анонимные источники. На самом деле это единственный способ получить сведения для их жестких и откровенных материалов.

– Как вы можете быть уверены, что ваши анонимные источники говорят правду? – спросил я.

– Мы сверяем информацию как минимум с тремя другими источниками, незнакомыми с первым анонимным источником, предоставившим свой комментарий, – ответила редактор. – Это наша принципиальная позиция, иначе мы никогда не публикуем сведения, которые сообщил нам человек, чьего имени нельзя назвать.

В редакции этой газеты на стене комнаты для переговоров висит замечательная цитата, распечатанная крупными буквами: «Лучше остаться без материала, чем без доверия читателей». Так и просится на татуировку.

В Associated Press правила использования анонимных источников более конкретны:

 

1. Материал – это информация, не мнение, не предположение, и это абсолютная ценность.

2. Эту информацию нельзя получить иными способами – только при условии анонимности источника.

3. Источник надежен и находится в положении, позволяющем ему получить точные сведения.

 

Время от времени я сам пользуюсь анонимными источниками. Но только после того, как очень постараюсь убедить своего информатора дать разрешение на раскрытие его или ее личности. Иногда они соглашаются поговорить со мной только при условии, что они останутся инкогнито. Я соглашаюсь на эти условия лишь после обсуждения преимуществ разговора «для записи». Но даже тогда, начиная работу над самой статьей, я еще раз прошу человека подумать. Иногда источники меняют свое решение. Я постоянно веду переговоры, не отчаиваясь после первого отказа. Однако в конце концов остаюсь верным договоренности, если источник не готов открыться.

Многие новостные организации придерживаются принципа никогда не использовать анонимные источники. Но и им иногда приходится их использовать: «Только если сама история служит оправданием и нет никакого иного способа поделиться с общественностью этой важной для всех историей более заслуживающим доверия способом». Такой политики придерживаются даже студенческие СМИ в университете, в котором я преподаю. Но, для того чтобы избежать обвинений в том, что мы публикуем выдумки, нам приходится не забывать о правиле Бена Брэдли[70]. Оно звучит так: если молодой журналист хочет обратиться к анонимному источнику, он обязан сообщить своему собеседнику, что его личность будет известна еще одному человеку. Им может быть либо главный редактор газеты, либо я, куратор направления журналистики.

Случается так, что студенческая газета сообщает какой‑то факт, не называя источник, и руководство университета требует сообщить, кого конкретно процитировали в статье. Или, например, обвиняют юного журналиста в том, что он все придумал. Я в таких ситуациях с полной уверенностью сообщаю, что этот человек на самом деле существует и что я знаю, кто это. Но раскрыть его личность не могу.

Боже, храни мой бессрочный контракт с университетом!

И все же читатели и зрители обычно не любят ссылок на анонимные источники. К ним нужно прибегать разве что эпизодически и только в том случае, если рассказать очень важную историю иначе нет никакой возможности.

Не забывайте, что анонимные источники тоже имеют личный интерес. Иногда он состоит в том, чтобы защитить себя и свою частную жизнь, например, если тема статьи связана с деятельностью преступной группировки, абортами, самоповреждением, криминальной активностью или тем, что может повлиять на отношение общества к лицу, дающему комментарий. Но часто личный интерес бывает более корыстным. Иногда источник сообщает вам информацию, потому что считает какое‑то явление несправедливым или лицемерным и хочет, чтобы об этом узнали все. Но чаще всего он просто с чем‑то не согласен и хочет обнародовать, чтобы причинить кому‑то вред.

Я уже упоминал выше, что однажды работал над статьей о борьбе за место окружного прокурора. В одной части я описывал якобы имевшую место атмосферу частых сексуальных домогательств. Одна женщина, заместитель окружного прокурора, сказала буквально следующее: «Как еще женщина могла разбить стеклянный потолок, если не в горизонтальном положении?» Она сказала, что воспользоваться цитатой я мог только в том случае, если не раскрою ее личность. В том случае я был готов заплатить такую цену. Речь шла о мощной цитате, отражающей отношение женщин к атмосфере вульгарности, царившей в офисе. Поверили ли мои читатели, что эти слова сказал реальный человек? Надеюсь, потому что я лично знаю, кто ее сказал. Но вы (и ваш источник) теряете часть доверия, когда швыряете в читателя громкую цитату, а сами прячетесь за маской анонимности.

Хороший репортер делает все возможное, чтобы информатор согласился открыться. На кону оказывается доверие к статье и журналисту, и давайте будем честны: заслуженное доверие и объективность – единственное, что репортер может предложить своей аудитории. Предоставлять сведения может любой болван, умеющий писать и говорить (и сведения при этом могут быть достоверными и не очень, спасибо, Алекс Джонс!). Вы должны предоставлять информацию, которой будет доверять ваш читатель. Это ваш товар. И анонимные источники ставят его под удар.

Использование анонимных источников может повлечь за собой и юридические проблемы. Известно несколько случаев, когда суд обязывал репортеров называть свои источники несмотря на то, что репортеры заверяли своих информаторов, что их анонимности ничего не угрожает. Джудит Миллер из The New York Times в 2005 году провела в тюрьме 12 недель за отказ раскрыть свой источник, что было расценено как факт неуважения к суду. Ее выпустили на свободу только после того, как ее информатор дал свое согласие на обнародование его личности. Репортеров редко отправляют в тюрьму за защиту личности источника, но все‑таки это случается. И в этом состоит еще одна причина идти на все, чтобы уговорить источник раскрыть себя.

Иногда это просто невозможно. Фильм «Ничего кроме правды» (Nothing but the Truth) снят по мотивам дела Джудит Миллер. Не переживайте, я обойдусь без спойлеров, но, посмотрев фильм, вы поймете, почему героиня Кейт Бекинсейл ни при каких условиях не могла раскрыть личность своего информатора.

В большинстве штатов приняты законы, освобождающие журналиста от обязанности раскрывать источники конфиденциальной информации, но на федеральном уровне таких законов еще нет, так что, если дело попадает в федеральный суд, сослаться на него вам не удастся[71]. Но даже если дело происходит в штате, в котором такой закон принят, нет стопроцентной гарантии, что вам удастся сохранить статус инкогнито для своего источника. Иногда Первая поправка к Конституции США, запрещающая посягательства на свободу прессы, вступает в прямой конфликт с Шестой поправкой, устанавливающей право на справедливый суд. Что, если судья убежден, что единственный способ обеспечить человеку это право заключается в том, чтобы узнать, откуда конкретно вы взяли информацию для своей статьи?

Для меня это по‑настоящему больное место. Такое больное, что я даже испытал удовольствие, когда меня практически освистали на конференции по журналистике и праву, когда я выступал по этой самой теме во время тематической дискуссии. Мы спорили, есть ли у журналистов право отказать суду в раскрытии личности своих информаторов. Много лет я рекомендовал журналистам, у которых судья требует информацию, которую они пообещали держать в секрете, отвечать суду нечто в духе: «Ваша честь, руководствуясь Первой поправкой к Конституции и законом штата, освобождающим журналиста от обязанности раскрывать источники конфиденциальной информации, я при всем уважении отказываюсь раскрывать эти сведения». Адвокаты, разумеется, считают, что если у вас есть информация, которая может помочь им выиграть дело, то они должны получить к ней доступ.

– Давайте поговорим напрямик, – сказал я адвокатам на этой конференции. – Чтобы стать адвокатом в этой стране, человеку приходится сдавать сложные вступительные экзамены, учиться на юридическом факультете, сдавать выпускные экзамены, за которыми следует еще более сложное испытание, а именно квалификационный экзамен на присвоение статуса адвоката, так ведь? Вы тратите огромные деньги, залезаете в долги, чтобы какая‑то комиссия заявила, что теперь вы имеете право заниматься адвокатурой в этом штате. Если вы в чем‑то напортачите, вас исключают из этого клуба, потому что вы не соответствуете этим исключительно высоким стандартам.

Присутствовавшие на конференции адвокаты понимали, что их пытаются как‑то поддеть, поэтому они все как один взглянули на меня с деланой скукой, как будто бы говоря: «Ну, выкладывай уже, что хотел сказать».

– Однако в этой же стране, – продолжил я, – практически каждый, кто хочет осветить какое‑то событие, опубликовать любую информацию, может назваться журналистом. Им не понадобится никакая лицензия, не придется сдавать никакой экзамен, угождать никакой комиссии, учиться в колледже. А еще им всегда мало платят, особенно в сравнении с адвокатами.

И ведь довольно часто адвокаты работают в фирмах, в которых имеются расследователи, то есть группы людей, специально нанятые за немалые деньги для того, чтобы копаться в архивах, производить слежку, копать, копать и еще раз копать. И при этом вы мне говорите, что ваша команда, при всем опыте, профессионализме, блестящем образовании, ресурсах и помощниках, постоянно в своей работе зависит от журналиста? Вам должно быть стыдно за себя. Вам бы нужно научиться докапываться до истины самим.

Спорно, я знаю. Думаю, вы не удивлены тому, что в ответ на эти слова аудитория адвокатов начала шептаться и свистеть. Даже мои коллеги‑журналисты подняли брови, как бы говоря: «Будь аккуратнее по дороге домой. Проверь тормозную жидкость».

Но смысл в том, что закон, снимающий с журналиста обязательство раскрывать источник конфиденциальной информации, никогда не гарантирует ему стопроцентной защиты. В деле могут быть затронуты еще чьи‑то права, и судье в конечном счете придется выбирать, кому в конкретный момент больше нужна защита. Я лично не сомневаюсь, что о правах журналистов тоже нельзя забывать, и ими ни в коем случае нельзя злоупотреблять расследователям и юристам, которые должны лучше выполнять свою работу.

Обещая кому‑либо хранить в тайне его или ее имя, мы хотим быть уверены, что сможем выполнить свое обещание. Помните, что доверие – это все, что у вас есть.

 

«НЕ ДЛЯ ЗАПИСИ»

 

Из всех выражений, которыми пользуются репортеры и их осведомители, самым запутанным и проблематичным, пожалуй, можно назвать понятие «не для записи». Я сам, бывало, произносил эту фразу, когда у меня брали интервью. Другие произносили ее, когда интервью у них брал я. «Можно сказать вам кое‑что, но не для записи?»

Но знает ли кто‑нибудь, что эта фраза означает на самом деле?

Я расскажу вам, чему учили меня самого, что я знаю по опыту и чему учу своих студентов. Понятие «разговор не для записи» означает одно: кто‑то сейчас что‑то вам расскажет, но использовать эти сведения в своей статье нельзя. И точка. На них нельзя ссылаться, как вы сделали бы в случае разговора под грифом «использовать без ссылки на источник». Нельзя обмолвиться, мол, «источник подтвердил…». Не‑а. Нельзя – и все.