С кем воевать в 1946 году в Ленинграде? Блокада снята, война кончилась.

Я очень пошло, наверное, скажу, но люди воюют со своими демонами, которых они приобрели во время и после войны.

Это самое главное доя меня в этой истории. Война как фон, но при этом и война внутренняя.

 

Вам не страшно говорить о демонах выдуманных персонажей, живущих в 1946 году, из 2019 года? Что дает внутреннее право это сделать?

Я прочел книгу Марии Степановой “Памяти памяти” и очень многие вещи почерпнул оттуда. Я пришел к выводу – по крайней мере, мне в это хочется верить, – что мы не придумываем истории, мы их заимствуем из прошлого. Я верю, что каким‑то чудом эта история пришла ко мне, как будто была какая‑то связь с прошлым. Мне действительно хочется верить, что жили такие девочки, как Ия, Маша, и мальчик Пашка был в то время; что это реальная история. Мы не обсуждали это с актерами: Сокуров говорил, что с актерами нужно работать проще, простыми словами, не нужно объяснять им философию. Но у меня было желание, чтобы они не играли, а оживили людей, которые жили в то время, именно ту Ию и ту Машу.

 

Еще одна вещь, кроме войны, которая у нас всегда есть, это классовое неравенство, огромный разрыв между привилегированными и всеми остальными. “Дылда” говорит и об этом, как говорил – конечно, совершенно иначе – недавний “Праздник” Алексея Красовского. Мы видим, что рядом с городом, где дети выросли, никогда не слыша лая собак и не видя их, есть целая усадьба, где выгуливают породистого пса, а прислуга подает на стол обед из нескольких смен блюд.

Но они очень скромные: на столе одна вареная картошка. Думаю, сейчас этот разрыв только увеличился. Мы думали над темой социального неравенства и очень не хотели осуждать наших героев – партийного работника, его жену и сына Сашу. Был риск уйти в типичную историю, где высшие чины – подонки, а средний слой – всегда герои. Мы этого пытались избежать. Многие зрители, я слышал, осуждают, что у них есть собака. Но собака – это член семьи! Поставьте себя на их место. В общем, не хотелось никого осуждать.

 

Как вы отнеслись к оценке “Дылды” в Каннах как фильма о лесбийской любви? Он даже получил номинацию на “Квир‑пальму” [5].

Ничего против этой номинации не имею. У меня ощущение, что это немножечко упрощает их взаимоотношения, их мотивацию. Не из‑за того, что однополые отношения просты сами по себе, но именно в контексте этой истории многие поступки казались бы неверно мотивированными. А многие заранее возненавидели фильм, узнав слухи, что он об однополой любви на фронте. Конечно, это не сыграло на руку фильму, а скорее отпугнуло потенциального зрителя.

 

Откуда у молодого мужчины с Кавказа желание уже во втором фильме подряд говорить от лица женщины? Мы знаем, впрочем, что многие очень большие режиссеры шли этим путем: Кассаветис, Бергман, Триер, Альмодовар.

Мне по‑человечески с ними комфортнее, мне по‑человечески интересно исследовать в себе женскую сторону: я считаю, что в любом мужчине есть женская сторона, как и в женщине – мужская. Это такое исследование себя на самом деле. Плюс мне безумно интересно наблюдать за героинями, которые действуют. Мужчина по его природе больше расположен к действиям, но, когда поступок совершает женщина, это самое интересное для меня. Примеры – “Рассекая волны”, “Танцующая в темноте”. На мой взгляд, “Рассекая волны” – гениальное кино, самое лучшее. После этого фильма я начал анализировать, почему мне интереснее наблюдать за Мушетт у Брессона, за Розеттой у Дарденнов, за Сельмой у Триера, чем за мужскими персонажами. Впрочем, я поставил себе задачу: раскрыть в следующем фильме мужской характер. Посмотрим, пока идей нет.

 

Этот фильм сделан с другим продюсером, Александром Роднянским, но всё равно вы для большинства зрителей навсегда – ученик Александра Сокурова. Как вам кажется, в “Дылде” есть что‑то сокуровское? Или это кинематограф совершенно иного типа?

Есть, наверняка. Это подсознательное, я не отдаю себе в этом отчет. Я понимаю, что во всех нас есть отголосок Сокурова. Меня спрашивают: а тебя не бесит это? А я только рад, когда меня называют учеником Сокурова, для меня это большая честь. Тактильность, неоднозначность поведения, попытка сделать так, чтобы зритель не предугадывал следующий шаг героев, чтобы ему не стало скучно, – вот в этом, мне кажется, и есть Сокуров в моих фильмах. По крайней мере, я стараюсь в особо драматических ситуациях сделать так, чтобы герой выстроил какую‑то стенку, отделил себя от мира при помощи иронии, тем самым защитился, не показался бы слабым. Мы не имеем права показывать своих героев слабыми, мы должны уважать их личность, их пространство. К сожалению, очень часто я встречаю фильмы, где режиссеры, наоборот, упиваются страданиями героев.

 

Это очень русское.

Я пытаюсь от этого абстрагироваться. Поэтому в “Дылде” есть цветастость, насыщенность, за которую некоторые упрекают фильм. Но я понимал, в каких драматических ситуациях окажутся мои герои, и знал, куда их веду. Мне хотелось, чтобы они выглядели благородно в этот момент.

Мы с оператором Ксенией Середой изучали живопись, особенно голландскую. Заранее, еще до съемок, приезжали в госпиталь, делали выкраски, перекрашивали стены по несколько раз, потому что нам важна была тональность. На тон выше, на тон ниже – и характер всей сцены может измениться.