Индустрия организованного насилия: частные военные компании

 

В главе 2 мы среди прочих характеристик современной войны назвали проникновение в политическое пространство экономических структур. Особенно заметной и одновременно вызывающей обеспокоенность у политических и военных экспертов становится их активность в сфере войны. Как замечает Питер Уоррен Сингер – старший научный сотрудник фонда «Новая Америка» и профессор Университета штата Аризона, один из ведущих мировых специалистов по проблемам новых войн, – рассуждая о характере конфликтов нашего времени, «как мы знаем, в нашем мире деньги обладают правом говорить громче, чем следовало бы»[376]. Существует немало экономических структур, которые традиционно были заинтересованы в ведении их государствами войны. Достаточно вспомнить германский концерн Круппа, чьё имя стало синонимом милитаризма. Значение крупных промышленных групп и транснациональных корпораций и то влияние, которое они оказывали на развитие международных отношений, стремительно увеличивалось на протяжении двух последних веков. Война становится всё более дорогостоящим предприятием, превращаясь из продолжения политики иными средствами в продолжение экономики. Так, согласно отчёту Центра стратегических и бюджетных оценок, стоимость содержания одного военнослужащего в 2013 г. составляла 0,6 млн долл, в Ираке и 1,2 млн долл, в Афганистане[377]. Сотни миллиардов долларов уходят на снабжение войск, что вызывает значительный интерес представителей самых различных отраслей экономики – не только военной промышленности, но и поставщиков продуктов питания, производителей бытовой химии и прочих товаров.

Впрочем, война всегда была связана со стремлением решить не только политические, но и экономические задачи. Подобное рассуждение можно найти у И.Г. Фихте: «…благодаря торговым интересам возникают политические понятия, которые носят самый авантюристический характер, а из них – войны, истинное основание которых уже больше не скрывается, а открыто выставляется наружу»[378]. Бертран Рассел в главе XV своей работы по истории западной философии отмечает процесс начала доминирования экономических задач войны над политическими: «…на протяжении всего XIX столетия, вплоть до последнего времени, предприниматели стояли за мир. В настоящее же время интересы крупных дельцов повсюду настолько слились с интересами национальных государств, что положение существенным образом изменилось»[379]. Однако в дополнение к этому традиционному образу взаимодействия экономических структур и войны в настоящее время мы сталкиваемся с примерами автономного участия экономических агентов в вооружённых конфликтах, что в исследовательской литературе получает название приватизации войны. Транснациональные корпорации если ещё не получили формального статуса легального участника международных отношений, той легитимной власти, которой требует один из принципов just ad bellum, безусловно, уже находят способы лоббирования собственных интересов в высших эшелонах власти. А вместе с тем отдельные экономические предприятия – частные военные компании (ЧВК)[380] действуют как самостоятельные субъекты, принимая непосредственное участие в войнах.

Государство, теряя таким образом свой уникальный статус единоличного обладателя права на ведение войны, вынужденно или целенаправленно передаёт свои функции частным субъектам. Подобные изменения касаются как внутренней политики, когда обязанность поддержания порядка и безопасности отдаётся в ведение охранных предприятий, так и внешней. Так, разведывательная служба и оборонительные задачи возлагаются на специализированные агентства. Бизнес‑структуры, таким образом, встраиваются в политический процесс не только как субъекты, решающие задачи по обучению и тренировке военных кадров или формированию и вооружёнию отрядов, но и как исполнители обязанности по защите национальных интересов, традиционно приписываемой только государству. Одним из следствий этого процесса перехода военной отрасли из публичной сферы в приватную стало появление частных военных компаний. И хотя война всегда привлекала людей, стремящихся к наживе, подобные компании уникальны для системы международных отношений, которая не избавилась полностью от наследия Вестфальского мира. Их уникальность связана с тем, что они ведут автономные от государства бизнес‑проекты на стыке экономики и войны.

Питер Сингер определяет частные военные компании (РМС – private military companies) как «бизнес‑организации, продающие профессиональные услуги, тесно связанные с войной… и специализирующиеся в передаче военных навыков»[381]. Подобные фирмы занимаются оказанием помощи странам, вооружённые силы которых недостаточно развиты. В первую очередь эта помощь состоит в проведении обучения и тренировок, участии в разработке тактических и стратегических планов или развёртывании разведывательной сети. Однако сотрудники ЧВК – частные военные контрактники – нередко принимают непосредственное участие в боевых действиях. Наибольшую известность среди ЧВК получили такие фирмы, как Military Professional Resources Inc (MPRI), Blackwater, Stratfor, DynCorp и некоторые другие. Стремительные темпы вовлечения этих структур в вооружённые столкновения и применение частных разведывательных агентств (private intelligence agency) для сбора и анализа информации рождает немало проблем для международного права и этики войны.

Во‑первых, ведётся оживлённая дискуссия о необходимости различения статусов частных военных контрактников и наёмников. Наёмничество с точки зрения международного публичного права запрещено Международной конвенцией о борьбе с вербовкой, использованием, финансированием и обучением наёмников, принятой резолюцией 44/34 Генеральной Ассамблеи 4 декабря 1989 г. В частности, эта Конвенция предполагает, что «государства‑участники не вербуют, не используют, не финансируют и не обучают наемников для цели противодействия законному осуществлению неотъемлемого права народов на самоопределение… и принимают в соответствии с международным правом надлежащие меры по предотвращению вербовки, использования, финансирования или обучения наемников для этой цели»[382]. Для того чтобы лицо могло быть признано наёмником, оно должно соответствовать каждой из следующих характеристик:

«а) специально завербовано на месте или за границей для того, чтобы сражаться в вооруженном конфликте;

б) принимая участие в военных действиях, руководствуется главным образом желанием получить личную выгоду и которому в действительности обещано стороной или по поручению стороны, находящейся в конфликте, материальное вознаграждение, существенно превышающее вознаграждение, обещанное или выплачиваемое комбатантам такого же ранга и функции, входящим в личный состав вооруженных сил данной стороны;

в) не является ни гражданином стороны, находящейся в конфликте, ни лицом, постоянно проживающим на территории, контролируемой стороной, находящейся в конфликте;

г) не входит в личный состав вооруженных сил стороны, находящейся в конфликте;

д) не направлено государством, которое не является стороной, находящейся в конфликте, для выполнения официальных обязанностей в качестве лица, входящего в личный состав его вооруженных сил»[383].

Сайт Международного комитета Красного Креста свидетельствует в пользу различия статуса наёмника и частного военного контрактника: «…для того, чтобы быть наемником, сотрудник частной военной или охраной компании должен удовлетворять такому большому количеству критериев, что на практике многие из них просто не подпадают под определение наемника… Более того, для того, чтобы удовлетворять критерию наемника, человек должен вовлекаться в работу с целью прямого участия в боевых действиях, и затем действительно принимать такое [в них?] участие»[384]. Впрочем, последняя формулировка кажется не совсем конкретной. Её абстрактный характер вынуждает поставить вопрос о том, что представляет собой процесс вовлечения в участие в боевых действиях. Сотрудники военной фирмы, скорее всего, не являются гражданами государства, участвующего в военной кампании, однако в действительности они оказываются вовлечёнными в войну. Кроме того, ЧВК получают прибыль за свою деятельность, и вряд ли стоит полагать, что их участие в конфликтах обусловлено их приверженностью некой идеологии. Так или иначе, сотрудники ЧВК хотя бы отчасти удовлетворяют всем пяти критериям, выдвинутым ООН для определения наёмника. Следует помнить, однако, что за частным военным контрактником в настоящее время всё же закреплён правовой статус официального участника вооружённого конфликта. Таким образом, они оказываются близки к обычным военным, «работают в государственных интересах, преследуют те же цели и следуют тем же планам, что и регулярные войска, хотя имеют большую свободу в выборе средств»[385]. Кроме того, от обычного наёмничества деятельность ЧВК отличается своим характером – это «бизнес‑структуры со всеми их необходимыми атрибутами, и насилие интересует их исключительно как товар или как условие получения прибыли»[386].

Частные военные компании появились благодаря продолжающемуся кризису традиционного проекта государства. Как отмечает Б.Н. Кашников, государство, утрачивая своё исключительное право на насилие, «усиливается как элитарное государство новой номенклатуры, но слабеет как эгалитарное государство демократических ценностей»[387]. Экономические игроки наступают на сферу политического, что может в конечном счёте привести к поражению демократии, интересы которой в настоящий момент частные военные компании защищают. Но превратились ли бизнес‑структуры в законных агентов войны и обладают ли ЧВК легитимными основаниями вступать в войну? А кроме того, существуют ли нормы ведения войны, которые обязаны соблюдать частные военные контрактники, номинально ответственные только перед своим руководством?

Эти вопросы требуют постоянного обсуждения. Очевидна проблема, связанная с едва ли не парадоксальным положением, в котором находятся ЧВК. Современное понимание вооружённых сил и задач, которые они решают, как мы уже многократно говорили, сводится к определению их роли как сдерживающей силы, предотвращающей эскалацию вооружённых конфликтов или содействующей их скорейшему завершению. ЧВК по сути своей явно не соответствуют такому определению, будучи экономически зависимыми от войны. Эти компании создаются, чтобы участвовать в конфликтах и тем самым зарабатывать деньги, что делает скорейшее завершение войны невыгодным для них. Руководители ЧВК, как правило, имеют связи с представителями политического руководства государств и специальных служб, что позволяет им оказывать влияние на принятие решения о проведении военной кампании, её сроках и содержании. Очевидно, что ЧВК в настоящее время не обладают необходимой субъектностью и легитимностью, чтобы открыто обосновать моральное право инициировать применение военной силы. Однако доля частных контрактников среди участников современных конфликтов неизменно растёт. В 2011 г. специалистами Исследовательского центра Конгресса США был подготовлен отчёт «Контрактники Министерства обороны в Афганистане и Ираке: общие данные и анализ», согласно которому в 2000‑х годах доля частных военных контрактников среди всех войск, принимавших участие в операциях Соединённых Штатов в Ираке и Афганистане, колебалась в пределах от 10 до 20 %[388]. Иными словами, каждый пятый комбатант не был солдатом в классическом смысле этого слова, т. е. бойцом регулярной армии. Во многом в постгероическую эпоху это выгодно государству, не способному отказаться от насильственного способа решения конфликтов. Вместе с тем это заставляет задуматься, не столкнёмся ли в ближайшем будущем с ситуациями, когда ЧВК будут не просто присоединяться к военным кампаниям государств, но начнут сами инициировать их.

Кроме того, настоящую проблему составляет моральная оценка членов ЧВК. Военные фирмы – это экономические агенты, нацеленные на максимизацию прибыли, поэтому нередки случаи, когда они халатно относятся к возложенным на них обязанностям, а также не разделяют те ценности, которые пытается защитить при помощи силы нанявшее их государство. Сотрудники ЧВК, благодаря своему размытому статусу, оказываются наделёнными большей свободой, нежели члены регулярных сил. Подобное положение позволяет им менее требовательно относиться к исполнению принципов нормативной теории войны, нарушая её предписания.

Примечательным является пример, который приводит П.В. Сингер в статье «Этика средств уничтожения: почему так трудно говорить о морали, когда речь идёт о новых военных технологиях»[389]. Сотрудники одной из частных военных компаний были причастны к преступлениям в тюрьме г. Абу‑Грейб, однако в то время как служащие регулярных частей были преданы суду и понесли наказание, члены ЧВК не были призваны к ответственности. При этом всё же стоит отметить и факты добросовестного и доблестного поведения сотрудников некоторых компаний на полях сражений Ирака и Афганистана[390].

Любое лицо, принимающее непосредственное участие в вооружённом конфликте, должно быть наказуемо за нарушение норм права и этики. Это касается и тех, кто становится военным лишь на время, заключая контракт с ЧВК, а затем возвращается к обычной, мирной жизни. Человек, взявший на себя обязательства и риски, связанные с военной профессией, должен подчиняться тем же моральным нормам ведения войны, что и солдат регулярной армии, и не может восприниматься как гражданское лицо. Как говорит об этом Эдвард Барретт из Военно‑морской академии США, «эти гражданские лица ослабили свой онтологический статус, будучи вовлечёнными в деятельность организации, занятой агрессивной деятельностью, и, вероятно, они могут быть подвергнуты нападению даже в неслужебное время»[391]. Статус частного контрактника должен быть приравнен к статусу комбатанта со всеми связанными с этим преференциями и обязательствами. В противном случае теории справедливой войны пришлось бы признать возможность двойного прочтения своих положений, особенно важного принципа различения.

 

Кибервойна

 

Помимо трансформаций, которые происходят с политическими процессами, непосредственное влияние на характер войны оказывает и постоянная модернизация технических средств. Речь здесь идёт не только о совершенствовании средств уничтожения или обороны. Одно из наиболее революционных изменений самой сути военных конфликтов связано с появлением нового пространства ведения войны. В своё время настоящим прорывом было открытие для сражений моря, а затем через несколько веков и даже тысячелетий подчинёнными оказались подводный мир и воздух, и вот на рубеже XX и XXI столетий государства обнаружили для себя новую область борьбы. Стремительное развитие цифровых технологий, сопровождающих современного человека повсеместно, изменило привычный образ жизни простых людей и, естественно, не могло не оказать влияния на международные отношения. Информационные технологии предоставляют возможность коммуникации совершенного нового уровня, также помимо этого на них возлагается функция упорядочивания и хранения данных. Несмотря на то что само понятие информации всё ещё представляет отдельную исследовательскую проблему, столкновения в информационном мире уже оказываются реальными, во всяком случае, мы сталкиваемся с сообщениями о кибератаках и попытках их отражения. Человек, таким образом, открыл для себя пятую сферу войны – киберпространство. И пусть пока что кибервойска применяются для решения конкретных тактических задач, вполне возможно, их стратегическое использование в самом ближайшем будущем будет расширяться.

Кибревойна пока остаётся теоретически малоосмысленным явлением. СМИ периодически публикуют сообщения об угрозах, исходящих от военных хакеров из России, Китая или Северной Кореи, объявляя кибератаки даже большей опасностью, нежели террористические акты[392]. Заметим, что само понятие кибервойны было введено в словарь социальной философии и этики войны в 1990‑е годы. Одними из первых его использовали Джон Арквилла и Дональд Ронфельдт в статье 1993 г. «Кибервойна приближается!»[393] и затем в книге «Сети и сетевые войны: будущее террора, преступности и воинственности»[394]. С тех пор литература по кибервойнам, и в частности по моральным проблемам, связанным с ними, сильно обогатилась, но среди прочих работ стоит отметить книгу Ричарда А. Кларка и Роберта Кнаке «Кибервойна: ближайшая угроза национальной безопасности и что с этим делать»[395], а также «Таллинское руководство по международному праву по отношению к кибервойнам»[396].

Развитие информационных технологий сопряжено с необходимостью решения ряда этических вопросов, таких, как проблема безопасности персональных данных и в целом защиты собственности и приватности личной жизни. Поскольку изучение данных вопросов должно стать темой отдельного исследования, следует остановиться только на проблеме кибервойны, поставившей совершенно новые политические и моральные вопросы. Если обратиться к вводной статье Б.Дж. Стравсера, приглашённого редактора специального выпуска «Журнала военной этики», посвящённого теме кибервойны[397], можно определить основные проблемы, которые военные действия в цифровой среде ставят перед этикой войны: какие нравственные принципы должны быть применены для определения статуса кибероружия, способного атаковать компьютерную систему, находящуюся на противоположном конце мира? можно ли признать подобную атаку равнозначной обычному физическому нападению на живую силу противника или следует говорить о подобной акции как о факте шпионажа? оказывается ли ущерб, нанесённый кибератакой, достаточным, чтобы считаться веской причиной войны? как влияет на характер конфликта размытие статуса врага, которого зачастую почти невозможно идентифицировать?[398]

Безусловно, это всего лишь вводные положения, указывающие на целый комплекс проблем, связанных с борьбой в виртуальном пространстве, однако их анализ позволяет получить представление о возможности применения теории справедливой войны к кибервойне. Так, очевидно, что использование теории справедливой войны для оценки конфликтов в цифровом мире должно учитывать специфику пространства, в котором ведётся борьба. В результате принцип правого дела в контексте кибервойны приобретает новые трактовки. Так, Эдвард Т. Барретт из Военно‑морской академии США обращается к проблеме легитимации начала войны по совокупности множества причин[399]. Поскольку кибератаки, как правило, представляют собой точечные удары, необходимо определить, могут ли они по отдельности или в своей совокупности санкционировать объявление войны.

В принципе можно выделить несколько характерных направлений кибервойны. Полезным представляется разделение на кибершпионаж, т. е. сбор информации без причинения вреда программному обеспечению противника, и кибератаки, подразумевающие собой выведение из строя или полное уничтожение информационных сил врага. Кибершпионаж состоит обычно в попытках заполучить секретные сведения, связанные с национальной безопасностью или экономическими тайнами, раскрытие которых подрывает инфраструктуру государства. Соответственно, в контексте принципа правого дела должен быть поставлен вопрос о том, может ли множество актов шпионажа, каждое из которых, не было бы достаточно веской причиной применения силы, оправдать вступление в войну? Кибератаки, в свою очередь, нацелены на выведение из строя компьютерных систем противника. Такая атака может уничтожить не только программное обеспечение и сорвать работу каналов коммуникации, но и разрушить сами компьютерные системы, т. е. речь идёт о фактически физическом нападении на материальные объекты. В данном случае также встаёт вопрос о признании фактов нанесения ущерба собственности в качестве веского основания для справедливой войны. Кроме того, как замечает Барретт, известную проблему представляют упреждающие действия в IT‑среде, которые, как и в обычных войнах подаются как действия по самообороне. Поскольку применение вредоносного программного обеспечения или так называемых логических бомб всё же относится к оружию несмертельного действия (non‑lethal weapon), вызывает сомнения допустимость ответа на агрессию в киберсреде при помощи конвенционального оружия. Как замечает Брайан Оренд, в этих обстоятельствах «кибератаки не могут послужить оправданием чему‑либо более значительному, чем соответствующий киберответ»[400]. Угроза использования кибероружия именно для убийства пока что остаётся скорее потенциальной, поэтому Барретт сравнивает средства киберборьбы с ядерным оружием, указывая на тот факт, что само по себе «обладание ядерным оружием никогда не рассматривалось как casus belli»[401].

Итак, агрессивные действия в киберсреде сложно признать достаточным основанием для вооружённого ответа. Однако если кибершпионаж, подрывающий силы неприятеля, проводится в рамках общего военного наступления, он может дать дополнительные основания для обращения к военной силе и вооружённый ответ на совокупность агрессивных действий будет допустимой мерой. Кибершпионаж, таким образом, удовлетворяет требованиям принципа множественности причин Н. Фоушина и может рассматриваться в качестве одной из ряда веских причин, санкционирующих войну. Тем не менее сам по себе такой вид шпионажа, видимо, ничем не отличается от прочих видов разведывательной деятельности, которая ведётся в отношении любого государства постоянно и всё же не приводит к развязыванию войн, и представляет собой лишь одно из рутинных средств внешней политики государств.

Кибератаки, результатом которых оказывается лишь выведение из строя компьютерных сетей, важных для поддержания обороноспособности страны, могут рассматриваться аналогично предыдущему случаю в качестве одной из причин, складывающихся в совокупность основательных причин войны. Однако кибератака может завершиться повреждением аппаратов поддержания жизни, например, в госпитале, или спровоцировать аварию на особо опасном объекте (атомная электростанция, гидротехнические сооружения). В этих случаях атака приведёт к летальному исходу, к физическому уничтожению сил противника. Очевидно, что подобное нападение соответствует требованиям правого дела и может быть весомым основанием для войны при удовлетворении всех прочих принципов jus ad bellum. Таким образом, с точки зрения этики определяющей категорией становится результат кибератаки, а не её непосредственное содержание или продолжительность.

Упреждающая киберактивность близка к кибершпионажу, а следовательно, и оценка подобной активности с точки зрения нормативной теории близка к оценке случая киберразведки. Сама по себе разведывательная деятельность в киберсреде не может трактоваться как акт, санкционирующий ответное нападение. Но упреждающая или превентивная IT‑деятельность может парализовать функционирование узлов, сбой в работе которых приводит к катастрофическим последствиям и потерям в живой силе. Таким образом, борьба с упреждающей самообороной в киберпространстве может рассматриваться в качестве действительно правого дела.

Особенный характер кибервойны заставляет большинство учёных поднять вопрос о проблеме атрибуции (attribution problem) в этом виде конфликта. Кристофер Дж. Эберле в статье «Справедливая война и кибервойна» следующим образом описывает проблему атрибуции: «Когда танки катятся через границу, обычно это в равной степени понятно, что они сделали это и чьи это танки… Кибератака может проходить через множество серверов во множестве стран, и власти этих стран, подвергшихся интервенции, могут не суметь или не пожелать помочь определить исходный источник атаки, и поэтому даже технологически продвинутая жертва может оказаться не в состоянии достоверно опознать виновника нападения»[402]. И хотя история традиционной войны знает примеры внезапных нападений, силы, участвующие в них, обычно становятся опознанными после того, как удар нанесён.

Проблема может быть сведена к исключительно технической задаче определения того, как по данным IP и логам интернет‑провайдеров вычислить изначальную точку распространения вредоносного программного обеспечения. При этом с точки зрения этики характер затруднения не меняется. Действительно, совершенствование информационных технологий ведёт к тому, что атаки через компьютерные сети производятся скрыто и молниеносно, а возможный их итог в виде физического уничтожения инфраструктуры делает чрезвычайно затруднительным идентификацию атакующего лица.

Согласно интерпретации принципа различения Майклом Уолцером, в подобной ситуации, когда нельзя наверняка и однозначно идентифицировать врага, единственным возможным решением для жертвы атаки оказалось бы признание своего поражения[403]. С этим мнением соглашается и К.Дж. Эберле, который предполагает, что хотя государство, подвергшееся атаке, не имеет возможности отследить агрессора, что влияет некоторым образом на его действия, оно всё же вряд ли согласится с необходимостью отказа от борьбы. По его мнению, жертва кибератаки, вероятнее всего, будет стремиться нанести удар по её источнику. Невозможность точного определения источника агрессии делает затруднительной апелляцию к принципу правого дела. Как мы уже сказали, не удовлетворяется и принцип различения, коль скоро нет очевидного понимания той группы, которая совершила нападение. Однако, как замечает К. Дж. Эберле, требования теории справедливой войны жёстки, но однозначны: «…если мы подверглись несправедливой кибератаке и не можем наверняка связать её с конкретным правонарушителем, нам всё же нравственно запрещено отвечать, нападая на подозреваемый источник атаки»[404]. Мы можем отвечать только на действия тех агрессоров, чья вина очевидно доказана, в прочих случаях, когда технически идентифицировать врага не представляется возможным, наше стремление дать отпор блокируется. Государство, таким образом, оказывается в тяжёлой ситуации, когда, с одной стороны, оно не имеет легитимного права нанести ответный удар, с другой стороны, оно не может удержаться от какого бы то ни было ответа – во всяком случае, от публичного объявления обвинения какого‑то государства или группы в агрессии.

Нередко в кибератаке оказываются задействованными ресурсы третьего государства, хотя само по себе это государство не участвует в атаке и не подвергается нападению. Более того, владельцы компьютеров в этой третьей стране могут и не знать о происходящем. Однако как полагает Рендел Р. Диперт из Университета штата Нью‑Йорк в Буффало, в подобном случае киберресурсы третьего государства оказываются «этически легитимной целью, если это государство виновно в неаккуратности, повлекшей за собой возможность использования этих ресурсов для атаки одного государства на другое»[405]. Подобное действие легитимируется только при условии выполнения требования крайнего средства. То есть до того, как оказать воздействие или использовать ресурсы третьего государства, необходимо провести переговоры и выдвинуть ему требования по предотвращению угроз в будущем или компенсации ущерба. Третьему государству может быть предложена техническая помощь для предотвращения атак в будущем или в развёртывании системы киберзащиты.

Этим не исчерпываются затруднения, вызванные невозможностью точного определения источника кибератаки. Так, Р.Р. Диперт считает, что проблема атрибутивности, помимо того, что сопряжена с трудностью нанесения контрудара в случае кибератаки, служит «препятствием всякой политике сдерживания кибервойны»[406]. В случае размытости самого понятия врага оказываются недействующими не только основные категории теории справедливой войны, но и принцип талиона, к которому восходит часть из этих норм. Если невозможно реализовать политику сдерживания посредством применения простейшего принципа «зуб за зуб», то, вероятнее всего, обернутся провалом и более сложные меры.

Кибервойна нередко оказывается асимметричной, что осложняет реализацию принципа легитимной власти. Атаку на компьютерную систему государства может осуществить частное лицо, которое не состоит на службе другого государства или не принадлежит к какой‑либо организации. Э.Т. Барретт рассматривает подобную акцию как явно несправедливую. Впрочем, здесь можно принять во внимание концепцию двух теорий справедливой войны Николаса Фоушина, которая как раз предполагает освобождение иррегулярной стороны от прохождения верификации на соответствие требованиям принципа легитимной власти. В наиболее радикальной своей форме проблема асимметрии проявляет себя в случае, когда не запланированную специально атаку проводит искусственный интеллект в результате сбоя в его работе. Этот аспект кибервойны создаёт затруднения не только для военной этики, но и военного права.

Кибероперации подлежат также и рассмотрению относительно принципов jus in bello (пропорциональности и различения), а также военной необходимости. Наиболее активная дискуссия ведётся, естественно, по второму, важнейшему принципу jus in bello. Несмотря на появляющиеся сообщения о создании абсолютно автономных специализированных сетей, разработанных специально для армии, военные и гражданские сети до сих пор плотно связаны между собой, поэтому проведение различия между легитимными (военными) и нелегитимными целями в кибервойне крайне затруднено и случаи атаки на гражданские сети, очевидно, будут происходить регулярно. Как утверждает Э.Т. Барретт, наше понимание того, как распространяется информация по компьютерным сетям всё ещё ограничено, кибератака может привести к поражению значительного сегмента сети, парализовать работу компьютерной системы целой страны или континента. В настоящее время наше знание о силе и последствиях применения кибероружия условно может быть сопоставлено с представлениями о силе ядерного оружия в момент атаки на Хиросиму и Нагасаки, которые были весьма ограниченными. Сама киберсреда создаётся человеком, что означает наличие в ней ряда ошибок, влияющих на точность кибератак. А значит, последствия кибератаки не всегда поддаются прогнозированию. В свою очередь, обычное оружие, несмотря на степень его развития, в настоящее время оказывает поражающее действие на относительно ограниченное количество людей или район их нахождения[407]. Точность же кибератак продолжает совершенствоваться, а само нацеливание будет проводиться с гораздо большей аккуратностью, нежели этого можно добиться при ударе оружием массового поражения, поэтому в перспективе можно ожидать снижения потерь среди гражданского населения.

Многое в этом разделе было сказано о кибератаках и кибервойне в сослагательном наклонении. Это связано с тем, что у нас очень мало достоверной информации об этом виде войны. Обычно, когда говорят о наиболее значительных акциях кибервойны, называют масштабную операцию по кибершпионажу со стороны Агентства национальной безопасности США, направленную против организаций ЕС, затем кибератаки посредством распространения вируса Stuxnet, обнаруженного в 2010 г., а также нападение на компьютерные системы Эстонии весной 2007 г. Так, по сообщениям журналистов, АНБ занималось слежкой за гражданами ЕС, в том числе и политиками, часто в сотрудничестве с местными спецслужбами и телекоммуникационными компаниями. Вирус Stuxnet представлял собой червя, который использовался для поражения систем управления промышленных объектов. В результате атаки пострадали ядерные объекты в Иране – были выведены из строя ядерные центрифуги на атомных электростанциях, т. е. была физически разрушена инфраструктура. В апреле 2007 г. в Эстонии состоялся перенос монумента Павшим во Второй мировой войне. На фоне этого события прошла серия массовых акций, а правительственные и частные сети страны подверглись DDoS‑атакам. В какой‑то момент перестали работать правительственные сайты, на которых, в частности, комментировались протесты.

Если сконцентрироваться именно на анализе кибератак, т. е. двух последних кейсах, то можно сделать несколько обобщений, раскрывающих сущность наступательного кибероружия, и обозначить проблемы, связанные с вопросами этики в данной сфере. Если допустить, что нападения были санкционированы заинтересованными в этом политическими структурами, то мы в этих примерах сталкиваемся с агрессией без объявления войны. Однако до сих пор точно не известны лица или организации, принимавшие решения о проведении атак и реализовавшие их. В любом случае, скрытность, с которой были проведены нападения, свидетельствует в пользу дискриминации принципа легитимной власти. Следовательно, дать им какое‑то моральное обоснование сложно, если не невозможно. В обоих случаях не выполняются требования принципа правого дела и принципа добрых намерений. Ни Эстония, ни Иран, который, вероятно, был конечной целью распространения Stuxnet, не вели себя агрессивно и не представляли собой достаточно серьёзную военную угрозу. Эти атаки, во всяком случае акция против Эстонии, могли быть стремлением отомстить за попранную честь и ответить на несправедливость или же заявить о силе атакующих. Однако подобная мотивация сама по себе не признаётся в теории справедливой войны в качестве веского основания для силового решения проблемы. Принцип крайнего средства также был нарушен, поскольку атаки были проведены без предъявления публичных обвинений, проведения переговоров или выставления дипломатических нот. Принципы пропорциональности и вероятности успеха можно считать реализованными, поскольку атаки были чувствительны для Эстонии и Ирана, значит, полученные выгоды явно превысили затраты на проведение кампаний. Тем не менее соответствие требованиям только этих двух принципов не может свидетельствовать в пользу справедливости всей военной кампании.

Приведённые примеры кибератак соответствуют требованиям лишь двух из шести принципов jus ad bellum. Что же касается jus in bello, то, вероятнее всего, принцип пропорциональности был удовлетворён и применённые в ходе атак средства не оказали чрезмерно разрушительного эффекта, по крайней мере не было заявлено о человеческих жертвах. В то же время в обоих случаях явно был игнорирован принцип различения. В атаке на Эстонию пострадали не только сети правительственных организаций, но и системы частных предпринимателей, не имеющих отношения к национальным вооружённым силам. Аналогичная ситуация была и в случае с вирусом Stuxnet. Атаки не были нацелены исключительно на военные цели. Скорее всего, нападавшие намеренно стремились повредить как можно большее число систем, в том числе и частных, с тем, чтобы замаскировать атаку. Или они в принципе не могли быть проведены нацелено. Хотя на этот счёт существует и противоположное мнение. Так, Райан Дженкис из Колорадского университета в Боулдере полагает, что пример Stuxnet убеждает в том, что «кибероружие может способствовать сокращению побочного ущерба»[408]. По мнению Р. Дженкиса программа действовала довольно мягко, поражая лишь определённые компьютеры, т. е. была хорошо нацелена. При этом невозможно отрицать факт поражения и частных компьютеров, находившихся в собственности тех людей, которых признали бы в обычных условиях некомбатантами и распространили бы на них одно из основных требований запрета нападения на мирных граждан.

Акты, подобные атакам на Эстонию и распространению вируса Stuxnet, не могут быть признаны справедливыми и обоснованными с точки зрения теории справедливой войны в том её виде, в котором она существует сейчас. Если и можно представить себе операцию, отвечающую требованиям jus in bello, то соответствия jus ad bellum в контексте кибервойны добиться трудно. Кибератака, очевидно, имеет смысл, пока хранятся в тайне составляющие кода, используемого для нападения. Как указывают многие исследователи, кибероружие лишено физического воплощения[409], следовательно, попадание программы, предназначенной для атаки или обороны, в открытый доступ будет означать разрушение этого оружия. Таким образом, кибератака всегда должна пров<