Утрата нравственных и правовых ограничений войны

 

Ведение войны издревле регулировалось различными нормами: взаимными договорённостями, обычаями и традициями, правовыми положениями, моральными кодексами. Возможно, представления о рыцарской чести и доблести оказывали не самое существенное влияние на боевые практики рыцарей, но само существование рыцарского кодекса уже свидетельствует о попытке сформулировать принципы поведения, соответствующие этосу людей, занятых войной профессионально. «Рыцарское высокомерие, готовящее путь милосердию и праву»[193], как определил значение рыцарских идеалов Йохан Хёйзинга, в этом смысле оказывается необходимым элементом формирования современных норм ведения войны. Эти идеалы, а также богатая философская и теологическая традиция нравственного ограничения войны закладывали основу для развития системы международного права войны и мира.

Безусловно, дискуссионным остаётся вопрос о том, насколько эффективны эти нормы в качестве средств ограничения насилия. Нередко можно услышать и утверждения, что применение военной этики, основой которой выступает теория справедливой войны, приводит к декриминализации агрессии и военных преступлений, если жертвами их становятся «плохие парни»[194]. Тем не менее мы должны отметить само мышление в категориях права и этики войны и подтверждённую в военных доктринах многих стран готовность соблюдать принципы сдержанного и избирательного поведения на поле боя как значительное достижение в военной сфере.

К тому же эффекты морального воспитания проявляют себя в войнах, которые ведут регулярные армии. Это доказывается хотя бы тем, что сами новости о нарушениях права и морали войны получают широкую огласку и вызывают резонанс. В общественном сознании закреплено представление о недопустимых способах поведения солдат, а военные не нарушают нормы морали и права настолько часто, чтобы сделать эти нарушения обыкновенными, не заслуживающими внимания событиями. Более того, сами военные часто подчёркивают, что они нуждаются в морально‑правовом руководстве и профессиональном этическом кодексе[195]. Следование нормам выступает для них в качестве элемента мягкой силы армии и работает на поддержание репутации и повышение общественного доверия к военным как одному из наиболее представительных государственных институтов[196]. Нередко способность к гуманности называется одной из основ самоидентификации военного[197].

Однако в силу смешанного состава участников новых войн, активного включения в них негосударственных военизированных групп стремление сторон соблюдать законы и моральные нормы войны и практическое соблюдение этих норм становится крайне затруднительным. Любая норма и закон могут восприниматься как ограничение, как ослабляющий фактор, поэтому комбатанты без развитой военной культуры могут видеть в них ненужное обременение и отказываться от их соблюдения. Они не обучаются нормам военной этики и не тренируются применять их. Именно поэтому, как мы уже многократно отмечали, масштабы жертв среди гражданских лиц оказываются такими значительными.

 

* * *

 

Приведённые выше характеристики и признаки новых войн позволяют получить представление о тех трансформациях, которые начались в конце XX в. и до сих пор происходят с доминирующим типом войны в начале XXI в. в контексте прекращения идеологического капиталистического и коммунистического противостояния, делегитимации войны и глобализации. Безусловно, можно настаивать на том, что так или иначе некоторые из этих особенностей и тенденций в военном деле проявляли себя и в прошлом. Это верно, но, скорее всего, относится к каким‑то отдельным из названных характеристик войны. Не представляется возможным привести в пример исторический период, в котором все названные характеристики войны проявлялись бы одномоментно. А именно единовременное действие всех этих особенностей позволяет проявиться феномену новых войн. По словам Мюнклера, «…новизна элементов, предлагаемая теорией “новых” войн, заключается в соединении всех… признаков и их взаимном усилении»[198]. Комбинация из известных тактик и практик и уникальных обстоятельств производит новый тип военного порядка.

 

Виды и тактики

 

Для более подробного и точного описания современной трансформации войны мы должны также обозначить основные виды конфликтов, с которыми мы сталкиваемся в первой половине XXI в. Место старой межгосударственной войны занимают внутренние конфликты, гуманитарные, гибридные, опосредованные (прокси), кибер, информационные, новые гражданские войны и терроризм. В этих вооружённых конфликтах используются и специфические инструменты или тактики. Такие как автономные боевые системы (роботы, беспилотные летательные аппараты (дроны), беспилотные надводные корабли), кибероружие, организация революционных движений и массовых протестов как средство гибридной войны, уничтожение культурного наследия, точечные убийства, использование пыток. Иногда эти тактики накладываются одна на другую или применение одной стимулирует проявление другой, как, например, это случилось после гуманитарной операции НАТО против Югославии, которая обусловила уничтожение древних сербских монастырей и храмов на территории Косово и Метохии. Всё это следует учитывать при определении образа новой войны.

Многие из этих понятий, которые закрепляются в современном милитарном лексиконе, появились сравнительно недавно (как гибридная война или новые гражданские войны) или до сих пор не получили однозначного определения (как терроризм; используется также понятие «новый терроризм»). Такая ситуация несколько затрудняет исследовательскую работу в сфере войны. Тем не менее даже до обретения консенсуса по дефинициям всех этих явлений нам необходимо как‑то определять их, чтобы понимать, с какими вызовами нам приходится сталкиваться.

 

Новый терроризм

 

Сам по себе феномен терроризма далеко не нов. Слово «террор» (от лат. terror – страх, ужас) начало активно употребляться в политическом языке во время Французской революции, когда были казнены десятки тысяч «врагов революции». Террор, таким образом, был насильственной практикой по защите существующего порядка. В этом смысле можно говорить о государственном терроре, который реализуется посредством репрессий[199]. Терроризм же со временем стал обозначать деятельность негосударственных групп, направленную против государственного аппарата и реализующуюся в виде террористических актов.

Расхождения в определении понятия «терроризм» во многом обусловлены тем, что это слово воспринимается как оценочное и обладает однозначной негативной коннотацией. В результате, очень редко те, кого мы называем террористами, самоидентифицируются как террористы, в отличие от солдата, частного военного контрактника или повстанца. Негативные коннотации, которые несёт это понятие, заставляют террористов давать иные определения своей деятельности, представляя её попытками отстоять свободу, защитить свой народ или свою религиозную группу от притеснения или чем‑то подобным. Большинство из них полагают, что «ведут борьбу против агрессии, а поэтому обладают справедливой причиной»[200], т. е. пытаются дистанцироваться от представлений о нелегитимности их деятельности. Также, несмотря на то что террористические группы намеренно используют насилие, обращая его против случайных людей, и стремятся посеять ужас, они будут настаивать, что не освобождают себя от следования определённым нравственным принципам. Чаще всего террористы заявляют о приверженности собственному моральному кодексу и в некоторых случаях действительно руководствуются им. Иными словами, самоопределение большинства террористических групп не позволяет нам получить адекватную дефиницию понятия «терроризм». Кроме того, существует и лингвистическая проблема употребления терминов, связанных с темой смерти и насилия. Можно утверждать, что любое силовое действие, будь то полицейская или военная операция, порождает страх, поэтому делает понятие терроризм бессмысленным, не указывающим ни на какой специфический вид насилия.

Общим местом террористической деятельности называют целенаправленное насилие по отношению к гражданскому населению. Именно это делает терроризм морально неприемлемым. На протяжении нескольких столетий европейское право и европейская моральная философия войны бились за обеспечение особого статуса гражданского лица, которое не считалось законной жертвой войны и которого надо было оберегать от насилия.

Терроризм сознательно идёт на нарушение этого принципа, «согласно здравому смыслу, терроризм – это парадигма бессмысленного или, по крайней мере, совершенно незаконного, отвратительного насилия»[201]. Именно на эту, моральную, составляющую терроризма как тактики ведения борьбы обычно указывают в современных определениях понятия «терроризм». Вот для примера две дефиниции довольно авторитетных авторов, специализирующихся на исследовании вопросов войны и мира. Тони Коуди пишет, что терроризм – это «тактика намеренного нападения на некомбатантов (или объекты, важные для поддержания жизнеобеспечения и безопасности), предполагающая убийство или применение жестокости и насилия, нацеленная на решение политических задач при помощи распространения страха»[202]. Игор Приморац продолжает в том же ключе: «…преднамеренное использование насилия или угроза его применения, направленное против невинных людей, и нацеленное на запугивание других людей для того, чтобы заставить их поступать определённым образом, как они не поступили бы, не будучи запуганными»[203].

В этих определениях акцент делается на моральной или легальной стороне террористической деятельности. Однако они не позволяют однозначно опознать террористическое действие, указать на его специфичность среди прочих способов насильственной политической борьбы. Возможно, их можно было бы дополнить, подчеркнув, что терроризм представляет собой один из видов войны, которая применяется негосударственным субъектом и которая предполагает для достижения политических целей использовать тип насилия, поставленный вне закона существующими обычаями ведения войны и направленный на нанесение ущерба гражданским лицам и нонкомбатантам. Ещё в начале 1990‑х годов Алекс Шмид, нидерландский исследователь терроризма и в прошлом руководитель сектора по предупреждению терроризма Организации Объединенных Наций, предложил трактовать теракт как эквивалент военного преступления в мирное время. Но ещё ранее он также обращал внимание на специфическую особенность терроризма как формы войны, которая заключается в том, что «непосредственные цели насилия не являются основными целями»[204] террористов.

Об этом же уже в 1975 г. писал Брайан Дженкинс: «…террористы хотят, чтобы многие увидели и услышали их, а не того, чтобы многие были мертвы»[205]. Привлечение внимания для них важнее, чем количество убитых людей. То есть жертвы – это не основная цель, а скорее средство. Хотя можно предположить, что чем больше людей будет убито, тем больше внимания получат террористы.

Важно также отметить, что терроризм менялся со временем и террористические группы позапрошлого столетия мало чем напоминают современные террористические организации. Согласно наиболее часто употребляемой типологии терроризма, предложенной профессором Калифорнийского университета Дэвидом Рапопортом, выделяется четыре волны терроризма, каждая из них длилась около четырёх десятилетий. Соответственно, можно говорить о четырёх типах терроризма: анархическом (1880‑е – начало XX в.), антиколониальном (1920‑1960‑е годы), новом левом, или марксистском (1960‑е – конец XX в.) и, наконец, религиозном (с 1979 г.)[206].

Распространение и развитие современного терроризма четвёртой волны – обращённого не против политической элиты, а чаще всего против рядовых граждан, насилие над которыми призвано распространить страх, – стало возможным именно в прошлом столетии. Современное общество, массовое и городское, крайне индивидуализировано; это способствует успешности проведения терактов. Мы также отмечали превращение западных обществ в постгероические, в результате чего «террористам удалось сделать из своей собственной смерти абсолютное оружие против системы, которая существует за счет исключения смерти и идеалом которой является нулевая смерть»[207]. Но помимо этого развитие техники и средств массовой информации значительно упрощает процесс распространения новостей. К тому же сообщения о насильственных акциях остаются супервостребованным материалом для большинства средств массовой информации: «…современные СМИ просто не способны обойти или проигнорировать акт террора в силу имманентно присущей им логики функционирования»[208]. Эти обстоятельства позволили терроризму, который не может существовать без подробного публичного освещения террористических акций, стать столь эффективным и широко распространённым.

Хотя, согласно наблюдению Рапопорта, каждая волна терроризма существует около 40 лет, после чего её сменяет другая, и, соответственно, мы находимся в моменте, когда религиозная волна терроризма только готовится сойти на нет или перестанет быть доминирующей формой терроризма, в исследовательской литературе уже с 1990‑х годов фигурирует понятие «новый терроризм» (new terrorism)[209]. Термин стал особенно популярным после терактов 11 сентября. Согласно гипотезе о новом терроризме, религиозная волна терроризма (четвёртая по Рапопорту) стала не просто очередным этапом в эволюции старого, светского терроризма, а произвела настоящую революцию, в результате которой весь мир столкнулся с чрезвычайно мощной угрозой организованного насилия[210], действующей локально и глобально, – «угрозой, с которой наша страна никогда ещё не сталкивалась», как сказал Джордж Буш, подписывая «Патриотический акт»[211].

Отличительными характеристиками нового терроризма называются именно интенсификация террористической практики, смена иерархической организационной структуры на горизонтальную, или сетевую, а также «интернационализация и глобализация» духовной или религиозной пропаганды насилия[212], в результате чего формируется единый фронт людей, готовых участвовать в терроризме, несмотря на то что проживают они в различных регионах мира. Это подтверждается и исследованием специалистов из Центра изучения терроризма и политического насилия Сент‑Эндрюсского университета, которые заметили, что чаще всего концепт «новый терроризм» применяется в научной литературе в контексте обсуждения «роста уровня насилия или увеличения числа жертв»[213]. Причём жертвы эти появляются вследствие неизбирательных и непропорциональных атак, когда нападению подвергаются случайные люди.

Тем не менее многие исследователи ставят под сомнение целесообразность применения понятия «новый терроризм»[214]. Основные аргументы в этом случае сводятся к тому, что религиозные мотивы можно обнаружить и в действиях террористических групп прошлого (разница между религиозным обоснованием терроризма и идеологией в принципе невелика), и что нередко действия террористов предыдущих волн также были направлены против случайных жертв[215]. Кроме того, высказываются опасения, что принятие парадигмы нового терроризма опасно, поскольку создаёт алармистские настроения, позволяющие сделать принятие решения о войне или введении чрезвычайного положения более лёгким и менее демократическим – просто прикрываясь невиданной опасностью, с которой пришлось столкнуться тому или иному государству[216]. Во многом дискуссия о новом терроризме напоминает полемику вокруг обсуждения теории новых войн. Хотя в данном случае существенное отличие состоит в том, что споры о разных видах терроризма осложняются отсутствием консенсуса относительно самого понятия «терроризм» – проблема, о которой было сказано выше. Если основной вывод теории новых войн состоит в том, что констелляция свойств и характеристик (возможно, уже встречавшихся ранее) заставляет говорить о появлении определённого типа войны, который в данный момент становится доминирующим, то сторонники концепции нового терроризма настаивают на том, что мы сталкиваемся с абсолютно новым феноменом, не существовавшим ранее. В главах 3 и 4 мы ещё вернёмся к обсуждению терроризма в связи с этическими вызовами, которые связанны с террористической деятельностью и борьбой с терроризмом.

 

Гибридная война

 

Понятие гибридной войны (hybrid warfare) довольно популярно, оно часто используется в средствах массовой информации, хотя, возможно, смысл его не вполне ясен. Однако интенсивное употребление термина в медийной среде не свидетельствует об однозначности его трактовки. Множество вариантов определений, которые дают военные эксперты и теоретики, лишь усугубляет ситуацию.

Гибридность (от лат. hybrida – помесь), зафиксированная в понятии гибридной войны, указывает на применение в ходе одного конфликта различных по своему типу средств и сил ведения борьбы. Война, таким образом, становится отличной от своего традиционного образа. Как правило, при описании феномена гибридности войны отмечается её мультимодальный характер, т. е. одновременное использование конвенциональных и неконвенциональных средств, симметричных и асимметричных тактик, регулярных и иррегулярных сил, применение кибероружия, информационных и дипломатических атак, вмешательство во внутреннюю политику, поддержку сепаратистских движений, криминальных и террористических группировок на территории противника, содействие развитию революционных процессов, попытки произвести смену режима. Таким образом, адаптируются различные методы и технологии управления конфликтом, которые ранее, возможно, не сочетались между собой или даже не рассматривались в качестве военных средств. Гибридная война может быть одновременно и сетевой, и информационной, и экономической. Военное вторжение при помощи армейских подразделений оказывается в таком случае далеко не главным методом борьбы. Более того, открытые боевые действия могут вообще не применяться, а война не объявляться. Основным стратегическим преимуществом в таком случае оказывается официальное непризнание государством, ведущим гибридные боевые действия, своего участия в войне, что позволяет избежать обвинений в агрессии и уйти из‑под возможного внешнего давления, направленного на восстановление мира.

Термин «гибридная война» появился сравнительно недавно. Считается, что впервые его применили Джеймс Мэттис, на тот момент генерал‑лейтенант Корпуса морской пехоты, впоследствии – министр обороны США, и Фрэнк Хоффман, отставной подполковник резерва Корпуса морской пехоты США, в статье «Будущие войны: появление гибридных войн»[217]. Хоффман впоследствии активно публиковался по теме гибридных войн[218]и дал следующее определение или, скорее, описание термина:

«Размытие границ между различными способами ведения войны, теми, кто воюет, и технологиями, приводит к появлению широкого спектра разнообразия и сложности, которые мы называем Гибридной Войной. Гибридные Войны могут вестись как государствами, так и негосударственными субъектами. Для Гибридных Войн характерен целый ряд различных способов ведения войны, включая обычные средства, нерегулярную тактику и форматы, террористические акты, включая неизбирательное насилие и принуждение, и преступные беспорядки. Эти мультимодальные действия могут проводиться разными подразделениями или даже одним и тем же подразделением, но обычно они на оперативном и тактическом уровне ведутся и управляются в соответствии с действиями на основном театре военных действий для достижения синергетических эффектов»[219].

Мэттис и Хоффман отталкивались в своём описании гибридной войны от концепции «войны трёх кварталов» (three block war) генерала Чарльза Чандлера Крулака. Основная идея «войны трех кварталов» заключалась в том, что военные подразделения в современной войне должны выполнять одновременно военные, гуманитарные и миротворческие функции[220]. По словам Мэттиса и Хоффмана, эту схему необходимо дополнить четвёртым «кварталом»: «…психологическими или информационными аспектами операций. Этот четвертый блок является областью, в которой вы можете не находиться физически, но в которой мы общаемся или транслируем информацию»[221]. Четвёртый, информационный, квартал покрывает собой все три квартала. В среде, которая определяется нестандартным комбинированием сил и средств войны, контроль над инфраструктурными и информационными сетями становится ключевым компонентом достижения победы. Соответственно, важнейшей задачей оказывается интенсификация «интеллектуальной огневой мощи»[222] подразделении, вовлечённых в конфликт. Главный вывод Мэттиса и Хоффмана: победоносному завершению вооруженного конфликта содействует не столько ведение ожесточённых боёв и уничтожение войск противника (хотя важны и успешные действия на поле боя), сколько господство в информационной среде, позволяющее не допустить воспроизводство враждебных сил посредством рекрутинга или вербовки наёмников с опорой на пропагандистские кампании.

Как видно из определений Мэттиса и Хоффмана, вызовы гибридной войны аналогичны тем, что связаны с новыми войнами в принципе. Это, во‑первых, утрата бинарности традиционной межгосударственной войны; во‑вторых, особый род тотальности войны, поскольку в конфликт вовлекается в том числе и гражданское население, которое возможно даже не может распознать своего участия в гибридном конфликте; и, наконец, сложности заключения мирного договора и выхода из войны.

 

Новые гражданские войны

 

Понятие «новые гражданские войны» не так популярно, как «новые войны» или «новый терроризм». Однако оно используется[223] и указывает на существующее у политических учёных, конфликтологов и даже экономистов представление о качественном изменении, произошедшем в характере гражданских войн после холодной войны. Соответственно, противопоставляются традиционные, старые гражданские войны и современные, новые. Первые представляются опосредованными групповыми интересами или коллективными травмами, идеологизированными и нацеленными в конечном счёте на политические трансформации. Вторые связаны с криминализацией насилия и хищничеством, определяющим их деполитизированный и деидеологизированный характер. Стремление к справедливости подменяется в новых гражданских войнах стремлением к наживе.

Естественным выводом в таком случае становится заключение о необоснованности и нередко немотивированности и неконтролируемости насилия, к которому обращаются в этих гражданских войнах. Дисциплине политической организации, которой требуется широкая народная поддержка для реализации собственных целей, противопоставляется неорганизованность преступной банды, отстаивающей частные интересы и не обладающей политическими амбициями[224]. В результате, как справедливо замечает Стасис Каливас, интерпретация гражданских войн сводится при этом к дихотомии «повстанцы – это либо бандиты, мотивированные собственной алчностью, либо политические деятели, стремящиеся решить проблемы своей группы»[225], что является явным упрощением и искажением реальности гражданской войны.

Тем не менее следует отметить ряд особенностей, которые характеризуют скорее даже не сами гражданские войны как таковые, а контекст, который задаёт их интерпретацию и восприятие. Так, статистика ясно показывает, что ежегодно наибольшее число конфликтов, которые происходят в мире, – это конфликты внутригосударственные. При этом заметна тенденция к перерастанию внутригосударственных конфликтов в международные, т. е. они не прекращаются за явной победой той или иной стороны, но притягивают внимание и силы соседей или глобальных политических игроков. Внешние акторы берут на себя обязанности по пацификации конфликта, руководствуясь политическими целями (например, вести опосредованную борьбу с идеологическим противником) или экономическими мотивами (будь то военные поставки или контрабанда из зоны боевых действий). Это означает, что гражданские войны всё в большей степени становятся фактором, определяющим политическую обстановку в масштабах региона, в котором они ведутся, и зачастую заметно влияют на мировую политику. Иными словами, новые гражданские войны, как и новые войны вообще, глобализированы – и по составу участников, и по непосредственным и косвенным последствиям.

Здесь же стоит отметить ещё одно явление, связанное с глобализацией – а именно, «глобальную идентичность». В условиях, когда открытость границ и цифровые средства коммуникации позволяют получать поддержку не только за счёт жителей одного города, села или региона, но также и установить контакты с людьми из других стран, возможности распространения идей и рекрутинга значительно повышаются. Гражданская война, таким образом, превращается из столкновения локальных этносов, племён, социальных групп в глобальный конфликт[226].

Во‑вторых, увеличение продолжительности гражданских войн и рост их числа. Сами по себе эти тенденции прослеживаются, начиная с 1945 г., и не связаны с какими‑то специфическими обстоятельствами периода, начавшегося после окончания холодной войны (хотя именно в 1990‑е годы количество гражданских войн достигло наивысшей отметки, затем начался период спада, который к началу 2010‑х годов вновь сменился ростом)[227]. Но специфичным становится то, что, во‑первых, внешнее вмешательство в гражданские войны, совершаемое в том числе и наиболее политически и экономически стабильными и развитыми в военном отношении государствами, не приводит к выходу государства, переживающего гражданскую войну, из кризиса и появлению там самодостаточного, стабильного правительства[228]. А во‑вторых, распространение гражданских войн и распад государств в Северной Африке и на Ближнем Востоке происходит абсолютно неконтролируемо, что негативно сказывается на европейской и общемировой безопасности[229]. Проведение миротворческих операций в этом регионе чрезвычайно затруднено или даже невозможно, а попытки внешней политической реконструкции не привели к успеху, как это случилось в Ираке и Афганистане. Несмотря на то что в прошлом некоторые гражданские войны приводили к демократизации, значительная часть внутригосударственных конфликтов в африканских государствах или странах Ближнего Востока либо не смогли совершить демократический транзит, либо указанные политические процессы не позволили добиться мира[230]. В результате гражданские войны вспыхивают или повторяются там всё чаще и чаще.

В‑третьих, и возможно это самое важное, начиная с XVII в. в политической мысли довольно устойчивы были позиции метафоры борьбы государственной власти и гражданской войны, олицетворением которых с подачи Гоббса стали библейские чудовища Левиафан и Бегемот[231]. Соответственно, гражданская война (и революция) понималась как деятельность, направленная на исправление политического порядка, переучреждение государственной власти и утверждение нового общественного договора. Она могла обновить государство или привести к созданию нового или даже нескольких новых. Затем внутригосударственная гражданская война должна была быть усмирена партией, получавшей право распоряжаться государственным суверенитетом[232]. Современные гражданские войны не соответствуют этой модели, причём сразу в двух отношениях.

Начнём с более глобального явления. В 1917 г. после Октябрьского переворота в России мир вступил в фазу «всемирной гражданской войны революционной классовой вражды»[233], как сформулировал это Карл Шмитт. Всемирная гражданская война (Weltbürgerkrieg) марксизма и капитализма, когда каждый представитель иной идеологии переживается не просто как другой, но именно как враг, политический и военный, перестала быть внутригосударственным делом, так или иначе затронув всё население Земли. Эта всемирная гражданская война завершилась к концу 1980‑х годов. Однако мы уже отмечали выше, что понятие «всемирная гражданская война» не вышло из употребления после этого. Оно нашло применение в связи с распространением волны религиозного терроризма. Такие авторы, как Джорджо Агамбен или Майкл Хардт и Антонио Негри используют его для описания ситуации, в которой мир оказался после терактов 11 сентября и начала войны против терроризма, когда суверенные государства столкнулись с не обладающим должной суверенностью[234]. Эта новая всемирная гражданская война стала возможной, по меткому заявлению Д. Плеша, «в мире, который глобализация сделала плотно сжатым и накрепко соединенным»[235].

И если гражданская война, тот самый гоббсовский Бегемот, характеризуется состоянием отсутствия в государстве порядка, который не может быть восстановлен, пока одна из соперничающих политических сил не возьмет верх, то и мировой порядок не может быть обеспечен, пока не будет сдержано разрушительное действие терроризма, иррациональное и апокалиптическое с точки зрения противостоящих ему сил. Иными словами, она может закончиться только гомогенизацией глобального политического порядка. До тех пор, пока не будет установлено это всеобщее политическое единство действующим останется глобальное чрезвычайное положение. Впрочем, завершение всемирной гражданской войны не означает прекращение насилия как такового. Руссо удивительно метко сформулировал ключевой принцип любого гомогенного порядка, который был идеалом для него самого: «…если кто‑либо откажется подчиниться общей воле, то… его силою принудят быть свободным»[236].

Но модель перехода от хаоса и анархии гражданской войны подвержена эрозии и на локальном уровне. Начиная с 1980‑х годов риски рецидива гражданской войны крайне высоки. Объяснения тому могут быть самые разнообразные. Так, отмечается уменьшение числа конфликтов, которые завершаются военной победой – гораздо чаще они разрешаются мирным процессом[237]. Причиной также называют недостаточный уровень развития экономики[238] или промежуточное положение на пути от авторитаризма к демократии (авторитаризм может сдержать зарождающуюся гражданскую войну силой, демократия разрешить конфликт мирным путём[239]), а также слабые институты[240]. Все эти особенности социальной организации обществ, переживших гражданскую войну, делают раны, нанесённые конфликтом, особо болезненными, надолго остающимися в коллективной памяти, а потому легко воспроизводимыми. В результате гражданские войны могут начинаться и временно завершаться, чтобы вновь вспыхнуть в течение десятилетий, как это было в Мозамбике (1976–1992 гг.) или Анголе (1975–1991, 1992–1994, 1998–2002 гг.). Впрочем, Барбара Вальтер утверждает, что воспроизведению конфликта способствуют неблагоприятные жизненные условия, а не травмы прошлого сами по себе. В случае, когда отсутствует возможность мирного разрешения конфликтной ситуации, «граждане, качество жизни которых остаётся на критически низком уровне и которые практически не имеют доступа к центру принятия решений или совсем его лишены, должны с гораздо большей вероятностью вновь вербоваться в повстанческую организацию, чем те граждане, чьё благосостояние улучшилось, или чем те, кто имеет возможность участвовать в состязательном политическом процессе»[241]. Это в определённой степени поддерживает тезис Калдор о том, что вражда рождается и воспроизводится непосредственно в ходе конфликта.

Безусловно, список названных причин можно продолжать и все они могут проявлять себя в различных комбинациях или одномоментно. В таких условиях гражданская война перестаёт быть вооружённым столкновением за государственную власть, «горизонтальным конфликтом с вертикальными целями»[242], и перерождается в вооруженное столкновение за право применять насилие без явных государственнических амбиций и вертикальных целей. Политическим здесь оказывается само стремление участвовать в боевых действиях. Такая гражданская война в большей степени является предприятием, а не войной – по аналогии с тем определением, которое дала новым войнам Мэри Калдор: «…“новые войны” – это, как правило, обоюдные предприятия, а не борьба воль. Заинтересованность воюющих сторон в предприятии войны, а не в том, чтобы победить или проиграть, имеет как политические, так и экономические основания»[243].

В гражданских войнах XXI в., таким образом, многое сохраняется от «старых» гражданских войн. Иррегулярность и хищничество были присущи, по видимости, большей части гражданских войн, начиная с Античности. Однако превращение гражданских войн в доминирующий в количественном отношении тип вооружённого насилия и высокий уровень влияния на глобальные процессы позволяет говорить если не о новизне самих гражданских войн, то об их новом статусе как факторе, определяющем положение дел в сфере международной безопасности.

Мы описали наиболее существенные трансформации современной войны. Можно сказать, что при этом мы руководствовались слабой теорией новых войн. Перед нами не стояла задача обоснования того, что человечество перешло на качественно иной уровень ведения войны и что модели описания войны, которые существовали в прошлом, перестали работать в XXI в. Скорее, важно было подчеркнуть, что современная политическая система и особенности ведения современных войн, асимметрия, низкая интенсивность, хищничество, увеличенная продолжительность и др., позволяют говорить о новых возможностях интерпретации социально‑политического значения войны и её последствий. Наиболее заметным признаком современной войны следует признать исчезновение бинарности, характерной для старой войны: «…новые войны влекут за собой размывание различий между войной (определяемой обычно как насилие по политическим мотивам между государствами или организованными политическими группами), организованным преступлением (насилие, на которое идут организованные в частном порядке группы ради частных целей, обычно ради финансовой выгоды) и крупномасштабными нарушениями прав человека (насилие, осуществляемое государством или политически организованными группами против частных лиц)»[244]. Теряется также бинарность и в области применяемых средств и тактик. Если раньше существовала строгая дифференциация основных форм массового насилия – таких как полицейская операция, геноцид, война, террор, криминальное насилие, – то теперь границы между ними стираются. А в ближайшем будущем границы между основными формами массового насилия могут полностью исчезнуть.

 

 

Глава 3

Этика вооружённого конфликта: когда допустимо воевать? [245]

 

…Счастье заключено в досуге, ведь мы лишаемся досуга, чтобы иметь досуг, и войну ведем, чтобы жить в мире. Поэтому для добродетелей, обращенных на поступки, область деятельности – государственные или военные дела, а поступки, связанные с этими делами, как считается, лишают досуга, причем связанные с войной – особенно (никто ведь не собирается ни воевать ради того, чтобы воевать, ни готовить войну ради нее самой, ибо невероятно кровожадным покажется тот, кто станет даже друзей делать врагами, лишь бы сражаться и убивать) [246].

Аристотель

 

Современная этика войны

 

К наиболее важным тенденциям трансформации войны в XXI в. следует отнести рост уровня асимметричности войны (повышение значимости статуса повстанческих и террористических групп, активное включение в вооружённые конфликты экономических структур), эрозию государственной монополии на насилие, распространение феноменов приватизации войны, а также появление новых пространств борьбы – открытие для войны интернет‑среды. Решительное вторжение негосударственных субъектов политики в область военного конфликта, долгое время остававшуюся сферой гегемонии государства, привело к возникновению феномена так называемых новых войн. Важнейшим свойством новых войн, в свою очередь, следует признать утрат