И еще раз сомнения. Камень и яблоко

 

Но хватит о писателях. Я не думаю, что это интересно многим, да и сам писательский дар достаточно редкая вещь, чтобы слишком долго рассуждать о нем. Краткость, я думаю, сестра здравомыслящего молчания.

Сейчас мне любопытно вот что: я словно вижу себя посреди огромного поля, а вокруг разбросано множество драгоценных камней. Я могу взять любой из них, беру, разглядывая и любуясь им, и драгоценный камень вдруг превращается в яблоко. Удивительное волшебство! Впрочем, все просто: мне не дает покоя интуитивное движение мысли, мне совершенно не понятно, о чем эта мысль, но именно оно, это движение, превращает камень в яблоко.

Преграды — рушатся, и я вдруг понимаю, что я — не собиратель, я — создатель. Мир стремится к единому смыслу, но не суживается, как суживает понимание мира простая человеческая мысль, а становится ярче и больше.

Итак, я — создатель, но создатель чего? Неужели яблока, которое сейчас держу в руке? Но тогда почему камень превратился именно в яблоко, ведь я совсем не думал о нем. Кстати, меня мало интересует, насколько я умелый создатель, меня совсем не беспокоят обязанности создателя по отношению к созданному, и я не думаю о будущем не только создаваемого, но и самого себя.

Улыбнусь: странно, не правда ли? Заблудился в собственных мыслях и ощущениях, что ли? Нет! Мне кажется, что я не заблудился, а пришел. Причем пришел туда, куда хотел. Ну, примерно как в сказке, «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». То есть я ничего не знаю, но я хочу именно того, что я не знал раньше, меня никто не учил создавать это «что я не знал», но я почему-то это умею. Это как жажда, наверное… Что мы знаем о воде? Только то, что она мокрая и жидкая. И разве знания заставляют нас хотеть ее?

Чтобы разобраться в этом не совсем ясном движении интуиции, кратко сформулируем то, о чем говорили выше. О том, что человек имеет право на неприкосновенность… нет, не «чего-то там» внутри себя, а — вещи стоит называть своими именами — какой-то тайны. Причем эта тайна не только для других, но — почти всегда! — и для самого человека.

Драгоценный камень готов стать яблоком. Тайна приблизилась, и я ощущаю губами уже не холод камня, а теплоту нагретого солнцем яблока. Тайна внешняя — тайна камня — готова стать внутренней тайной человека. Именно она сделает меня неподвластным классическим методам научного исследования — разложить все «винтики» по полочкам, изучить и при желании воссоздать. А я сам? Да, я могу исследовать драгоценный камень, положив его, допустим, под микроскоп, но как мне исследовать съеденное яблоко и как утолят мой голод знания о его молекулярной структуре?

Сомнения шепчут мне: но что есть эта тайна, создатель? Ты создал из камня яблоко с помощью непонятного фокуса и теперь можешь вгрызться зубами в его сочную плоть. Яблока не станет, но разве ты станешь яблоком? Может быть, ты разрушитель тайн?

Улыбнусь: и это тоже, но только отчасти. Да, я только фокусник, которому, мягко говоря, не совсем понятна природа своих собственных фокусов. И если, заглянув за занавеску, я увидел другую занавеску из облаков довольно далеко, на горизонте, я могу только предполагать, что там, за следующей.

 

Впрочем, довольно отвлеченных суждений! Иногда, причем не редко, сила человеческого разума состоит не в том, чтобы увеличить силу своей мысли, а в том, чтобы оборвать эту мысль. Как сказал Джин в детском фильме «Волшебная лампа Алладина», «я — не раб лампы». А я не раб мысли, ведь она не более чем средство достижения цели, но не я сам. Определять свое внутреннее состояние — где я и что я? — может быть, и интересно, но это примерно то же самое, что разглядывать свои голые ноги на улице и забыть о том, что уже ноябрь.

Итак, я — создатель, поднимаю с земли очередной драгоценный камень. Это огромный бриллиант, и я вижу на нем надпись: «Непротивление злу насилием. Лев Николаевич Толстой». Бриллиант не спешит превращаться в яблоко. Он словно говорит мне, бери меня таким, какой я есть, и я украшу любую твою мысль, как царский венец. Еще камень говорит, что он — не яблоко, и его можно проглотить только целиком. А набив живот такими камнями, я стану интеллигентным человеком.

Сомнения шепчут мне: нет, ты не создатель, ты — всего лишь варвар и тебе только предстоит стать человеком. Так не сопротивляйся же и стань им. Разве можно переспорить или поставить под сомнение непреложную истину о непротивлении злу насилием? Проглоти же этот камень, варвар, погладь рукой свое волосатое брюхо и постарайся внушить себе мысль, что теперь ты — сыт и доволен.

 

Увы, но я — не либерал! И я почему-то вспоминаю историю, которую рассказал чуть выше, историю о том, как к верующему молодому человеку пришел его друг и, не спрашивая, сунул в компьютер диск с порнухой. Все закончилось довольно мирно: молодой человек не атаковал с негодованием своего друга проповедью в вере, а тот, судя по всему, ничего толком не понял.

Теперь я расскажу конец этой истории. Прошел год, и бывший гость все-таки кое-что понял. Он понял, что такое пост, Пасха и что такое Чистый Четверг. Возможно, он даже прочитал пару книжек о вере, и ему, как здравомыслящему и незлому от природы человеку, понравилось христианство. Возможно, он даже немножко влюбился в него. Тогда он пришел к своему верующему другу и заявил ему, что тот — мерзавец. Мерзавец и размазня на том простом основании, что не стал защищать свою веру от опозорившего ее непотребства. Он сказал примерно так: «Ладно я оказался дураком и сволочью со своим дурацким диском, но ты! Как ты мог?! Почему ты не дал мне в рожу и почему не объяснил, за что дал? Почему ты промолчал?!».

А действительно, почему?

Ответ на удивление прост: промолчал потому, что он, верующий человек, не определил своего друга как некое зло. И даже более того, его собственное ощущение сначала бездны, а потом ожога внутри не несли в себе осуждения друга. Зла попросту не было. Его не существовало, а значит, не нужно было удерживать себя от сопротивления этому злу ответным насилием.

Я почему-то уверен, что это и есть христианство. Оно может казаться нелепым, слабым, даже безумным, но только с внешней стороны. И если христианство вам только нравится, если вы только смотрите на него со стороны, а сами не являетесь христианином, все может кончиться тем, что вы шарахнетесь от него в сторону, как умная обезьяна, испугавшаяся своего изображения в зеркале. Вам будет ближе чисто антихристианская, толстовская позиция «непротивления злу». В нем — привычные категории мышления и привычный мир добра и зла.

Вернемся к другому случаю — как я поливал цветы возле храма и, беседуя с милой женщиной о возвышенных вещах, вдруг поссорился. Напомню: а ведь благодать-то какая была вокруг! А еще христианские цветочки, христианская водичка из шланга и христианский торф для цветочков. В общем, снаружи кой-какое христианство было, а внутри — ни шиша. И беда не в том, что мы, я и моя собеседница, вдруг все перепутали и соединили в единое целое личность оппонента и его точку зрения или отказались видеть схожесть наших позиций в главном, а в том, что мы, лишенные внутреннего христианства, определили друг друга как зло.

Улыбнусь: мы до полнейшего озлобления не любили насилия, мы противились ему и упирались в землю и копытами, и рогами. Если бы нас спросили в ту недобрую минуту, как именно мы сопротивлялись, мы — вне всякого сомнения — назвали бы это сопротивление христианским смирением.

Бред? Еще какой! Любому верующему человеку хорошо известно, что «Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы». А если ты идешь вслед Богу, то зачем создаешь в себе тьму? Зачем ты определяешь что-то и кого-то как зло и тем самым рождаешь его? И не в себе ли ты его прежде всего рождаешь?

Снова повторюсь, не было ли то внутреннее состояние верующего молодого человека, когда он не набросился на своего гостя с проповедью о вере, реально христианским? Да, похабный диск уколол его, да, душа опустела, как после аннигиляционного взрыва, но человек-то устоял. Устоял чудом. Было вдохновение веры, как пышная сдобная булка, — исчезло — и вера стала черствым хлебом. Но разве сдобой, а не хлебом жив человек? Сдобы-то и переесть легко.

 

Занесло тебя, однако, братец! Пора немного расслабиться и подумать: а что такого сделал тебе Лев Толстой, что ты вдруг накинулся на него?

Ничего плохого не сделал. Лев Николаевич — великий писатель, и у меня нет ни малейшего желания оспаривать это. Я просто разгрыз и проглотил толстовский бриллиант «непротивления злу насилием», превратив его в яблоко. Я — думал, я — может быть, в чем-то ошибся, но… Я не ажиотажно люблю Толстого, а значит, он для меня — не авторитет. Потому что моя любовь к Толстому и его авторитет как некой великой писательской «глыбы» — вещи несовместимые. Нельзя любить авторитет, ему можно только подчиняться, его можно цитировать к месту и не к месту, ему можно даже ставить памятники, но он никогда не станет яблоком, которое можно с удовольствием стрескать.

Есть такая простая истина, человек то, что он ест. Тут стоит спросить: а что по-настоящему создает человека, съеденное им яблоко или драгоценный камень, лежащий на его ладошке или сверкающий в его короне?

Я беру в руки следующий бриллиант.

У нас в стране принято много говорить о тирании и тоталитаризме. Если один человек угнетает многих, то он — тиран, и это плохо. А если человек угнетает только самого себя, это плохо или хорошо? По-моему, это просто замечательно. Если человек умеет бороться с самим собой, побеждать свои слабости и диктовать волю своего разума сердцу, это может служить примером многим.

Теперь вопрос: тирания — это только хорошо или только плохо?

На мой взгляд, если человек, не подумав, ответит, что, мол, только плохо, простите, но это не очень умный ответ. Тирания — насилие — только инструмент, и примерно такой же, как скальпель хирурга. Когда скальпель во время хирургической операции врезается в человеческую плоть, разве это не насилие?

Один врач рассказал мне забавную историю. В отделение челюстно-лицевой хирургии привезли пострадавшего во время свадьбы пьяного гармониста, причем вместе с гармошкой. Все попытки отнять у него гармошку окончились ничем, пострадавший наотрез отказался сдавать врачам свой инструмент. Когда все-таки это удалось сделать и пациента силой уложили на операционный стол, врач вдруг понял, что он не может делать операцию. Пострадавший гармонист с такой силой вертел по сторонам разбитой физиономией, что ни о каком хирургическом вмешательстве в нетрезвый организм не могло быть и речи. И тогда пациенту вернули его рваную гармошку и накрыли по грудь простыней. Во время операции инструмент то и дело издавал писклявые, протяжные звуки типа «ти-и-и-и» или «та-а-а». Медсестре вдруг стало смешно. Сначала молодой девушке как-то удавалось сдерживать себя, но ближе к концу операции ее смех, скажем так, стал абсолютно неудержимым. Она присела на корточки возле хирургического стола, и врач был вынужден сам накладывать повязку. Конечно же, врач — солидный и сдержанный человек — спросил медсестру, мол, что тут такого смешного? Как раз в этот момент гармошка издала очередной писк уже в виде «ля-ля-ла-а-а!..» очень похожий на «ни-че-го». Медсестра едва ли не задохнулась от смеха. Из положения «на корточках» она приняла положение «невинной овечки на лужку» и, чтобы хоть как-то унять смех, несколько раз стукнулась головой о ножку стола. Врач не выдержал и рассмеялся сам. А поскольку ножка стола была значительно ниже его пояса, руки хирурга были заняты, его борьба со смехом оказалась не очень-то успешной. В это время в палату заглянула заведующая отделением. Увидев довольно странную картину в операционной, она спросила, что тут происходит. Гармошка снова выдала «ля-ля-ла-а-а!..», медсестра на полу, уже с откровенными повизгиваниями в тембре, переместилась из позы «пасущейся овечки» в положение «овечка отдыхает на боку», а врач захохотал в голос. Заведующая отделением повторила свой вопрос. И тогда, преодолевая смех, врач рявкнул что было сил: «Ольга Палнна, закройте к чертовой матери дверь, вы мне работать мешаете!» Дверь тут же послушно закрылась. Впрочем, эта история закончилась хорошо, все и всё поняли и никто не был наказан, даже пациент с гармошкой.

Теперь напомню, мы коснулись такого понятия, как насилие. Подумайте, что в только что рассказанной мной истории бросилось вам в глаза — разве не последствия того, что врач отказался от насилия и оперировал пациента, скажем так, вместе с гармошкой? Но разве скальпель хирурга не резал плоть больного, игла не прокалывала его кожу, а сам больной не был привязан к столу?

Был ли мальчик, было ли насилие? *

Разум подсказывает — нет, его не было, несмотря на то, что вторжение скальпеля (иглы, тампона и чего еще там?) внутрь физиономии пациента все-таки было. Но насилия не-бы-ло! Даже пьяного дурака пожалели — гармошку ему оставили.

Теперь такой пример. Не так давно наткнулся в интернете на интервью одного замечательного (и очень умного!) христианского проповедника. Один вопрос коснулся темы насилия, мол, можно ли привести человека к Богу силой? Проповедник ответил, что можно, что на насилие способен даже Бог, и привел в пример Савла, ставшего Павлом. Разве не ослепил его Бог и не привел к вере в Христа своей волей?

Тут, правда, прежде всего, смущают величины: человек и Бог. Зачем Христос пришел к людям, если Ему было куда как проще исправить людей своим божественным насилием сверху, и разве это насилие не было бы благим и сверхразумным?

Бог не злоупотребляет им и применяет только в самом крайнем случае?

Допустим, но тогда придется допустить и то, что мальчик все-таки есть, а тогда в чем сила Нового Завета, если мальчик, который есть, играет с добрыми львами на райском лужку и в любой момент может быть востребован Богом?

Короче говоря, тут вопрос не в том, как часто Бог прибегает к насилию, а в том, прибегает ли Он к нему вообще. Как помогает человеку Бог: как врач, оставивший пьяному дураку гармошку, лишь бы тот не дергался на операционном столе, или как… я не знаю… как учитель, который только один раз появился в классе и который командует строгим голосом откуда-то с потолка?

Если Бог не здесь сию минуту и сию секунду, то разве это Бог? А если Он здесь, то не в том ли его подлинная Божественная сущность, что Он не ограничивает свободу человека Своим присутствием? Своей ли величиной велик Бог или своей любовью к человеку? Разве можно сказать, что Бог есть любовь и совсем чуть-чуть разумного насилия?

Вне малейшего сомнения то, что Бог может все. Но кто мы? Мы — некая картина мира, которую создает высокий Божий промысел, и ради красоты и совершенства которой Он согласен пожертвовать парой-тройкой людей или народов, или мы — нечто другое? Но тогда что?

Для того чтобы не сойти с ума от поставленного вопроса, я должен отказаться от него. Бог — непознаваем. Но я и не могу не задавать себе таких вопросов, потому что я — довольно любознательное животное. Например, коту, который сейчас лежит на диване за моей спиной, ни за что не придет в лобастую голову мысль узнать, что там сейчас пишет его хозяин, сидя за компьютером. Но я-то — не кот. Я — творец и бог, созданный по образу и подобию Божьему. Ну, не удер-жу-у-усь я!

Тогда что делать?

А ничего. Человеку многое можно, даже чересчур многое. Твори что пожелаешь, человече. Только не забывай о любви к Богу и ближнему. Не создавай зла внутри себя с помощью красивых фраз, потому что-то, то, что родилось в тебе, продолжится дальше и никакой человеческий завет «непротивления», придуманный уже потом, не удержит тебя от войны с придуманным тобою же злом.

Все просто? Да. И тут мне хочется спросить: а может быть, и Бог относится к человеку так же просто? Ведь Бог — самое простое Существо, а значит, и его отношение к человеку должно быть простым? Именно простым, а значит, и немногословным.

Сейчас мне (сочинителю, елки-палки!) мерещится какая-то то ли картинка, то ли притча. На окраине города в бедной хижине жила бедная молодая женщина с дочкой. Их хижина была тесной и душной, окна — маленькими и темными, дверь — худой, а в углах таилась плесень. Однажды маленькая девочка заболела и слегла. Мать мало чем могла помочь ей. Как-то вечером она, держа на руках свою дочь, присела на пороге домишки, не зная, что ей делать.

В это время мимо проходил человек — богатый купец. Он увидел скорбящую мать и подумал о том, что у него так много денег, что даже если он осыплет золотом молодую женщину и ее дочь, золота не станет меньше. Человек вошел во дворик, подошел к женщине и, улыбнувшись ей, спросил: «Ну, пошли со мной?»

 Женщина удивилась. Она подняла глаза и спросила: «Куда?»

Человек ничего не ответил ей. Он снова улыбнулся, молча взял у нее девочку и пошел со двора. Женщина забеспокоилась и поспешила следом. Наверное, в ту секунду в ее душе все-таки вспыхнула какая-то надежда: глаза незнакомца были удивительно добрыми, а улыбка простой и располагающей.

«Куда мы идем?» — снова спросила незнакомца женщина.

И тот снова промолчал. Он смотрел в ту сторону, где стояли богатые, высокие дома. Вскоре они пришли к одному из них, и человек сказал: «Отныне вы будете жить здесь. Ты и твоя дочь ни в чем не будете нуждаться». Он улыбнулся женщине и ушел. Уже на следующий день маленькая девочка выздоровела, и мать рассказала ей об удивительном незнакомце. Они обе подошли к окну. На улице шел дождь и цветы под окном кивали своими головками, словно в чем-то соглашались с каплями воды, похожими на бриллианты. Молодая женщина и девочка долго смотрели в окно, словно ждали, что тот добрый человек заглянет к ним в гости.

Да, Бог не многословен в общении с человеком. На секундочку представьте себе, что незнакомый женщине человек вдруг стал бы рассказывать ей, как плохо она живет, как бедна ее хижина и как хорош тот дом, в который он собирается отвести их. Ведь это уже информация, черт бы ее побрал! Примерно такая же информация используется в рекламе политических деятелей. Она может запросто преувеличить бедность женщины и достоинства ее будущего дома. Зачем? Затем, чтобы женщина не волновалась? Ну, это вряд ли. Чем она заслужила свой будущий богатый дом? Тем, что беззаветно любила свою маленькую дочь? Но разве за это платят? Скорее, наоборот, информация о том, что ей собираются подарить, сделала бы ее недоверчивой. Вполне возможно, что она-то рассчитывала только на то, что человек отнесет ее дочь к хорошему врачу и заплатит за ее лечение.

Теперь о насилии. Оно было в притче? Молчаливый человек задал только один вопрос, взял девочку на руки и пошел. Ее мать спешила следом и, возможно, искательно заглядывала в лицо незнакомца. Она волновалась и не знала, что будет дальше. Значит, насилие было, потому что женщина не знала, куда она идет?

Нет, насилия не было. Женщина получила значительно больше информации, но информации совсем другого рода, не из слов незнакомца, а от его улыбки и света доброты в глазах. Иногда такое называют неубедительным словом «химия», мол, что-то такое проскользнуло в сознании, и человек вдруг понял, а точнее почувствовал, что-то очень важное. Впрочем, пусть будет «химия», это не столь важно. Тут важно то, что такая связь — не только слова, с помощью которых легко соврать. Конечно, можно попытаться подделать и такой «канал связи», но невозможно симулировать светлую доброту и недавящие чистоту и простоту. Дьяволу нужно гораздо больше слов, чтобы убедить человека.

Теперь, на мой взгляд, пора вспомнить об ослепленном евангельском Савле, прозревшем уже Павлом. Когда он гнал христиан, его слышали только в Иудее, когда он стал христианином — его услышал весь мир. Тут стоит подумать о том, что в данном случае внутренний объем человека не может не соответствовать внешнему. И кстати, этот объем уж никак не заработан Павлом с помощью некоего усилия. Скорее, даже наоборот, Савл гнал Христа и шел «против рожна».

Бог, пусть и на время, ослепил его, а это жестоко? А что видела женщина из притчи, которая спешила вслед за незнакомцем? Ну, разве что его плечо, щеку и голову дочери. Если к этому добавить волнение, то можно утверждать, что женщина почти ничего не видела. А что видела маленькая девочка? Совсем ничего или, придя в сознание, щеку незнакомца.

Тут важно обратить внимание не на малое количество информации, а на ее суть. Например, разве Савл, став христианином, то есть перейдя в другой, несоизмеримо больший «дом», возненавидел иудейский народ? Нет, в своих письмах он говорит о любви к нему и то, что от возвращения в старую «хижину» его удерживает только любовь к Христу. А женщина и ее дочь? Им не было внушено отвращение к старому дому и к бедности. Возможно, когда девочка вырастет, она вспомнит о нем что-то хорошее: как по вечерам стрекотал сверчок, как она видела за мутным стеклом в окне веточку яблони и как, просыпаясь по утрам, она смотрела на улыбающееся лицо мамы.

Бог не учит ненавидеть пусть даже что-то не очень хорошее, он не уничтожает пусть и крошечную человеческую суть, он дает ей другое — мир иного объема и чистоты. А значит, Богу не нужно насилие.