Опять, опять сомнения: что же ты хочешь?

 

Я хочу, чтобы человека оставили в покое. Я хочу, чтобы вдруг погас телевизор, перестали вещать радиостанции и отключился интернет. Я хочу, чтобы человека перестали рвать на части, втискивая в него то политическую, то нравственную толпу, имя которой легион. Я хочу, чтобы человек вошел в комнату, закрыл за собой дверь и остался наедине с собой. Да, остался не навсегда, а только на время, но я хочу, чтобы ему дали это время, потому что без него он — сотворенный по образу и подобию Божьему, — превращается в бессмысленную толпу.

Я — не гуманист.

Вот частичка определения гуманизма из Википедии:

Гуманизм (от лат. humanitas — «человечность», humanus — человечный», homo — «человек») — этическая жизненная позиция, утверждающая, что люди имеют право в свободной форме определять смысл и форму своей жизни…

А что такое «этическая жизненная позиция»? Примерно то же самое, что точка зрения, понятие чего-то там или интерес к чему-то там. Но если человек — творец, значит он — бог. Наверное, у этого бога может быть некая точка зрения, но суть в том, что, если человек действительно бог, он творит не из точки и не из некоей жизненной позиции, а из ничего. В конце концов, человек может и наплевать на свою точку зрения, потому что из-под его кисти художника-творца вдруг выйдет что-то способное на самостоятельную жизнь, способное поспорить со своим творцом. Тут еще одна, уже следующая суть в том, что, конечно же, этот спор глуп и глуп не как-нибудь, а только со стороны созданного. Ведь не может же быть умным, то есть равным, спор человека с Богом или художественного образа с создавшим его художником. Да, гуманизм говорит о правах человека. Но вдумайтесь: если даже человек-творец может дарить созданному им немыслимые права, в том числе и право на глупость и ошибку, то не являются ли эти права несоизмеримо большими, чем те, о которых говорит гуманизм?

Теперь подумаем вот о чем: гуманизм сводит «права человека», права творца и бога к единственной точке, то есть к системе ценностей. Да, разумеется, он говорит о добром: о том, что человек имеет право на жизнь. Это бесспорно? Думаю, да, потому что если право человека на жизнь уравнять с правами на жизнь залетевшей в комнату нагловатой мухи, дальнейший разговор не имеет смысла. Но почему гуманизм молчит о том, что человек имеет право создавать жизнь, и почему он говорит только о свободе определять смысл и форму лишь своей личной жизни? А чужой разве нет?

Отложим в сторону творчество, создаваемые им художественные образы и поговорим о воспитании детей. Допустим, некие мама и папа создали жизнь — милое и очаровательное существо под названием «ребенок», а может быть, даже «человеческий детеныш». Этот детеныш — человек? На мой простодушный взгляд — нет, он — человек пока еще только создаваемый. Конечно же, его мама и папа как разумные люди соглашаются с тем, что, например, даже у трехлетнего ребенка может быть своя точка зрения на периодичность покупки мороженого, но все-таки они, мягко говоря, параметры этой точки частенько корректируют. И человек, человек, пока еще только создаваемый, всячески этому сопротивляется. Он имеет право на хныкание. А как вы думаете, этот человечек имеет право в свободной форме определять смысл и форму своей жизни? Как говорится, иметь-то он имеет, только кто же ему даст?

Короче говоря, вопросы воспитания так или иначе сводятся к вопросу о насилии над ребенком. Тут я думаю, что если вы больны гуманизмом в тяжелой степени, то рано или поздно вы ответите «да». Вы станете видеть только физическую величину ребенка — его крохотность и беззащитность — и совсем забудете о том, что это не только созданное мамой и папой существо, но еще и не до конца созданное. Улыбнусь: гуманизм, как и либерализм, не ценит процесса творчества, потому что оно чуждо ему по его природе. Например, что вы скажете о человеке, который стоит за спиной художника и который на правах некоего цензора то и дело подсказывает ему, каким должен быть создаваемый им на полотне образ? Думаю, никто из нас не сказал о цензоре ни одного доброго слова. Ведь художник и сам толком не знает, каким получится этот образ. Он что-то там, внутри себя, видит, что-то смутно понимает и перепонимает, и эта внутренняя работа требует максимального сосредоточения. А тут вдруг его толкают кулаком в спину и требуют подправить вон ту и вот ту черточки. На основании чего? На основании общечеловеческих ценностей. А это уже не периодичность покупки мороженого ребенку.

Снова улыбнусь: ай-ай-я-яй! А вам не кажется, что человек учится творить тогда и только тогда, когда творят его самого, и иного метода воспитания творческих способностей как таковых просто не может быть? Но творят как, принуждением или своим примером? Например, вы можете представить некоего папу, который отказался покупать мороженое ребенку, но который жрет его сам? Нет? И я тоже не могу. А если бы папа жрал, что это доказывало бы? Только одно — его нелюбовь к ребенку. Есть такое странноватое выражение «не лезь ко мне в душу». Так вот, когда в душу лезут, тогда обязательно жрут, и не важно что: зрители попкорн в кинотеатре или следователи водку на допросах. Потому что они — лезущие — перестают быть людьми. Им не важно, кто перед ними — кинематографический герой или пока не осужденный подследственный, им важен только полный контроль и комфортность ситуации, в которой они существуют. Им важно только одно — они сами.

Я почему-то думаю, что современному гуманизму нравится любоваться собой, и его мало интересует человек. Сегодня ему интересны его собственный полный контроль над человеком и комфортность ситуации. Почему он ведет себя так, словно он сам вдруг стал человеком, причем не очень хорошим в смысле капризности и нетерпимости? Ответ заключен в самом вопросе — современный гуманизм очеловечен, причем примерно так же, как был очеловечен Шарик в Полиграф Полиграфовича Шарикова.

 

Я начал эту главку со слов, что я хочу, чтобы человека оставили в покое.

Почему? Потому что я — не гуманист! — не люблю любой формы насилия над человеком, какой бы хитрой и скрытой она ни была. Я не признаю насилия, в том числе и над детьми. Но я отлично знаю, что, когда отчаявшаяся мама бьет — впрочем, часто делает вид, что бьет — свое чрезмерно любопытное и шкодливое чадо по попке, это не насилие. И тут дело не только в том, что мама не хочет, чтобы ее малыш свалился с балкона или сунул два пальца в розетку, а еще и в том, что это… пожалуйста, не удивляйтесь, это есть одна из форм творчества в воспитании. Ведь творчество, если это настоящее творчество, не лишено боли. Конечно же, существует и творческий кайф, но он — только часть единого целого.

Теперь немного о боли в творческом воспитании. Когда-то очень давно, когда мне было пять или шесть лет, я, не помню в чем именно, очень сильно провинился перед своей мамой. И она — единственный раз в жизни! — «казнила» меня тем, что поставила в угол на колени. Причем поставила не как-нибудь, а на горох. В общем, я довольно хорошо запомнил боль в коленках и то, как, всхлипывая носом, рассматривал обои перед этим носом. Но я гордо и, главное, молча страдал. А мама то и дело появлялась в комнате. Она сердито кричала на меня, выходила из комнаты и тут же возвращалась. Повторюсь, я молчал, а мама кричала, и в этом крике была невыносимая боль. Улыбнусь: конечно же, я мог и дальше продолжать издеваться над ней, но, в конце концов, я встал и был тут же прощен. Моя боль в коленях быстро прошла, но я хорошо запомнил выражение боли в глазах моей мамы. Вот она-то не проходила довольно долго. Она страдала в тысячу раз больше меня.

Прошло много времени, лет двадцать, наверное, и в одной из малозначащих ссор я вдруг напомнил маме, как она наказала меня — малыша! — при помощи гороха. Я помню, как сильно зарозовели ее щеки и как запрокинулась ее голова — как после сильного удара по щеке. Она закричала мне, что ничего такого не было, потому что такого не могло быть никогда. А еще о том, что я поступаю очень подло, ведь я обвиняю ее в том, что она не делала. Моя мама была очень добрым человеком, и она всегда была очень осторожной со словами, но только не в тот раз. Определение «подло» далось ей нелегко, и я снова увидел боль в ее глазах, причем примерно такую же, когда был малышом и когда встал с колен в углу.

В следующий раз я напомнил маме об ее «изуверском наказании», когда пытался защитить свою жену. Вам знакома жизненная ситуация: две хозяйки на одной кухне? Короче говоря, кошмар! Тогда я хотел найти выход именно из этой безвыходной ситуации. Мое напоминание подействовало, мама тут же забыла о ссоре со снохой и переключилась на меня. Она кричала, что никогда не делала ничего подобного, что я вру, и призывала в свидетели всех, включая мою жену. Я не выдержал и рассмеялся. Мама — я думаю, неожиданно для себя, вдруг тоже улыбнулась. Зла — не было. Зла или злопамятства не было в первый раз и, уж тем более, во второй. Я просто уходил от непростой жизненной ситуации с «двумя хозяйками на кухне». И, конечно же, этот уход не был честным с моей стороны. Я понимал, что причиняю боль своей маме, но я боялся, что выяснение отношений с моей женой может зайти слишком далеко. И мой расчет оказался правильным. Маме срочно потребовался союзник, чтобы достойно ответить сыну. Она нашла его в лице моей жены, и я был с позором изгнан из кухни.

Третий раз я напомнил маме о своем наказании, когда ей было далеко за семьдесят лет. Стоял тусклый и промозглый осенний день, и маме было очень плохо. Мы ждали «скорую помощь», а ее все не было. Я присел на кровать в ногах. У мамы было бледное, отрешенное лицо, и я страшно испугался, что она вдруг умрет. Тогда я и заговорил о том, как стоял в углу. Я спросил: мама, если что-то случится с тобой, кто будет ставить меня на горох? Мама открыла глаза и вдруг засмеялась. У нее порозовели щеки, а в глазах появился живой блеск. Я засмеялся тоже, но уже после нее. Она всегда была сильной, моя мама, и она умела прощать боль. Она назвала меня мерзавцем, она подняла руку и поправила прядь волос на лбу, она чуть пошевелилась, пытаясь лечь поудобнее. Она — ожила. А я, шутя, описывал, как тогда, в детстве, я страдал стоя в углу. Что удивительно, мама верила мне. Она гораздо лучше чувствовала давнюю, забытую боль ребенка, чем свою сегодняшнюю, собственную и настоящую. Она чувствовала ее, и она смеялась от ощущения полноты жизни, от радости того, что радом сидит ее сын, которого она любит, от того, что на подоконнике дремлет кот, и от того, что слышно, как на кухне закипает чайник. День перестал был тусклым и серым, а комната полутемной. Мы — моя мама и я — создали мир, который могли бы создать только боги. Это был мир тепла, света и любви. А главным и старшим в нем был не я, а моя мама, и она понимала, что пока не может уйти.

Что это было, неужели безумие? Возможно. Но оно вдруг оказалось настолько реальным, что перечеркивало любое земное зло. А еще был Бог и не было смерти. Ведь Бог слишком велик, чтобы рядом с ним таилась смерть. Была только радость, нет, не просто радость бытия, а великая радость ощущения своего неодиночества, которая — и только она! — вдруг способна рождать острое, пронзительно светлое ощущение твоего собственного «я». Я — есть! Где и как, в одиночестве или все-таки рядом с кем-то и только близ Бога, это можно осознать человеку в полной мере? Бог не оставляет человека и в скорби, но Живой Бог — не Бог скорби, ведь даже уходя и закрывая за собой дверь, ты не остаешься один.

 

Человека нужно оставить в покое. Но это не значит, что человек должен остаться один, пусть даже если он имеет на это право. Человеку просто надо любить. Просто надо — без объяснения причин, и человек ничего не должен. Я ведь недаром начал статью с пропаганды патриотизма. Потому что пропаганда — это всегдашнее «должен», и, рассуждая о патриотизме, это «должен» можно рассмотреть лучше всего. Когда есть долг, рядом с ним уже не устоит никакое «просто надо». Но устроит очередной Воланд очередное представление в варьете — и никакое знание и понимание чувства долга не устоит. Сами же все и повалим. Причем легко повалим. А легко потому, что сами же все это и построили.

Я почему-то думаю, что в окопах не бывает не только атеистов, но и патриотов. Месяц, два, ну, год — и окопная грязь смывает патриотическую шелуху. Нет, не любовь к Родине, а именно шелуху. А любовь остается, та самая любовь, которая начинается с любви к своей матери и, если ты не скуден душой, поднимается до любви к ближнему.

 

Я застал поколение тех людей, которые участвовали в Великой Отечественной войне. Это были учителя и знакомые моего отца. Никто из них никогда не говорил о патриотизме, и они вообще почти ничего не рассказывали о войне. Я помню школьного учителя НВП (начальной военной подготовки), который приходил в класс в военной форме. Мы и звали его Майором. Это был розовощекий, улыбающийся человек, который не очень-то следил за дисциплиной в классе. Он воевал в артиллерии, точнее в тяжелой артиллерии, то есть орудия его дивизиона, в котором он служил, стояли в относительной глубине фронта. Как-то раз у него проскользнуло, когда мы, ученики, приставали к нему с очередными просьбами рассказать о войне, что, мол, он и выжил только поэтому, что «не был на передке». Мы плохо понимали его нежелание рассказывать о своих подвигах. Мы даже были недовольны. Другой учитель как-то раз сказал нам (в шутку, конечно), мол, что вы хотите от Майора? Он вряд ли что помнит, потому что был контужен несчетное число раз.

Да, наш Майор не был «на передке». Его батарею не обстреливали из пулеметов и минометов, но его батарею бомбили и обстреливали из тяжелых орудий иногда по нескольку раз в день. Наш Майор — тогда только сержант — видел войну как тяжкий труд. Кажется, он даже не был наводчиком и совсем не он производил выстрелы по фашистским оккупантам. Он таскал снаряды к орудию, то и дело спотыкался о пустые гильзы и покорно выслушивал мат начальства. Он глох от выстрелов собственных пушек, в пыли и дыму выгружал ящики со снарядами из машин, убирал стреляные гильзы, а при начале артобстрела или авианалета прыгал в окоп. Когда дивизион менял позицию, он цеплял орудие к грузовику, загружал ящики в кузов и рыл новое укрытие на новой позиции. А потом снова были артобстрел и артналет. Молоденький парень сидел в окопе, зажимал руками уши и ждал смерти. Его много раз контузило: мир вдруг начинал расплываться перед глазами и исчезали звуки. Если его не слишком сильно шатало, и, если из ушей не шла кровь, он снова таскал снаряды и ящики, рыл окопы и убирал стреляные гильзы. Иногда (не так уж и часто, потому что Майор служил с 1943 года) к батарее прорывались немецкие танки. Он никогда не попадал в группы тех, кто уходили вперед, чтобы прикрыть орудия. Он только слышал о том, как ребята пытались отсечь пехоту от танков и ставили мины почти под самым носом этих танков, как, прячась за дымом, они ползли к многотонным машинам, чтобы поджечь их бутылками с зажигательной смесью. Иногда возвращались все, иногда половина отряда, иногда никто. Майор рассказывал о них, а не о себе, и уж тем более его рассказ не имел никакого отношения к патриотизму. Кстати, рассказывая о войне, Майор всегда улыбался. Чему? Наверное, тому, что вновь и вновь понимал, что выжил на войне только чудом. А как рассказать о чуде? И что он мог рассказать о том «просто надо», которое поднимало его из окопа? Это «надо» не было ни возвышенным, ни светлым, ни благородным. Оно просто было. А человек не был бы человеком, если время от времени, хотя бы в мелочах, не пытался ускользнуть от него.

Пару раз немецкие танки все-таки прорывались к батарее Майора, давили ее гусеницами и расстреливали из пушек. Оба раза Майор выходил к своим без личного оружия. Улыбаясь, он рассказал нам, как последний раз он вышел, прижимая к груди не винтовку, а почему-то снарядную гильзу. Сильно контузило? Скорее всего. Его не судил трибунал. Над ним просто посмеялись, и почти тут же он был направлен на новую батарею и попал в госпиталь уже из нее. Майор не говорил, сколько раз он попадал в госпиталь, но, наверное, много раз, и ни разу с раной, из которой текла кровь. Были только контузии, после которых кровь бьет в оглушенный мозг. И так — бомбежка за бомбежкой, бой за боем, раз за разом… Но «просто надо» так и осталось в Майоре. Не вышибли, не смогли вышибить, хоть и вышибали всей навалившейся Европой. И какое было дело тому Майору до петушиного крика патриотизма?

 

В кинокомедии «Бриллиантовая рука» есть такой эпизод с двумя таксистами-близнецами, когда главный герой Семен Семеныч Горбунков недоумевающе смотрит на одного из них, а тот коротко говорит: «Так надо!» И Семен Семенович, который «с войны не держал боевого оружия», тут же согласно кивает головой. Мол, всё, если надо, то вопросов больше нет. Как легко и просто пошутил великий режиссер Леонид Иович Гайдай над этим «просто надо»! Улыбнусь, но ведь он прав, пожалуй, а? И не только прав, но и имел право, потому что полгода лежал в госпитале после ранения.

 

Впрочем… увлекся. Не дает покоя мысль, что не всего коснулся после рассказа о том, как мама наказала меня в детстве. Давайте подумаем: наверное, все-таки я совершил какой-то очень дурной поступок, чем и разозлил свою мать, да? Да. Было ли наказание моей мамы разумным и, скажем так, педагогичным? Нет. Скорее всего, молодая женщина сильно испугалась чего-то и всеми силами пыталась защитить своего ребенка. Итак, в основе этой истории лежит детское непослушание и рассерженный страх взрослого. Не самые лучшие человеческие качества, не так ли? Не сомневаюсь, что в сегодняшней Европе — вспомним шутки со временем выше — у моей мамы попросту забрали бы ребенка. Но кем бы я вырос без нее? И почему потом, спустя много лет, случай, в основе которого лежит проявление, скажем так, не самых лучших человеческих качеств, вдруг каким-то фантасмагорическим образом превратился для нас с мамой во что-то удивительно смешное, светлое и жизнеутверждающее? Что это? Может быть, прежде всего, доказательство бытия Бога? А еще какой-то удивительной творческой способности души, заложенной в нас Творцом. Не разума, а именно души. Вот, казалось бы, режиссер Гайдай пошутил в «Бриллиантовой руке» про почти святое «так надо». Но факт-то в том, что никакой такой святости эта шутка не задевает. И не только потому, что Гайдай сам воевал и знает, что такое это «так надо», а… не знаю… потому, что он добрый человек, что ли?

 

Все равно мало фактов, чтобы делать далеко идущие выводы? Что ж, когда ты несешь груз на своей спине, это только твой груз, и его тяжесть как никакой другой факт убеждает тебя в реальности его существования. Но как убедить в этой реальности других? Как-то довольно давно, после «полной победы демократии в России», я, бывший инженер, разгружал машину с мукой. Семь тонн и мешки по семьдесят кило. Разгружал один. Сначала прыгал в кузов машины и выстраивал ряд мешков вдоль открытого борта. Потом — вниз и таскал мешки в подвал. Гляжу, завмаг — еще молодая женщина — выходит на улицу и с любопытством на меня смотрит. А я разгрузил три четверти мешков и был уже, как говорится, на пределе. В общем, такая картина, подхожу к машине и пытаюсь забраться в кузов. Ступня вдруг соскальзывает с опоры, я довольно нелепо падаю вниз, и не просто падаю, а расслаблено, то есть примерно так, как падала бы тряпичная кукла. Завмаг милостиво улыбается и спрашивает: «Что, уже устал немного?». Молча думаю: ага, немного. И тебя тут, бли-и-и-ин, только не хватало! Уже уходя, завмаг участливо спросила: «Тяжелые мешки, да?». Меня вдруг в смех потянуло. Думаю: елки-палки, да на фига, спрашивается, мне твое гуманное участие? Спрашиваю вслух: «Мешки с мукой?». А сам, кстати говоря, уже весь в муке как старый мельник. Завмаг кивает головой, да, мол, в мешках мука. Я говорю: «Мешки не тяжелые, а вот мука — да». В общем, я был облагодетельствован начальственной улыбкой. Но поняла ли завмаг, насколько и в самом деле были тяжелы эти чертовы мешки? И зачем ей было это знать, ведь таскать она их не собиралась. Завмаг проявила гуманизм? Но сопоставим ли он с любовью матери? Зачем мне мелкое и малозначительное, если у меня есть огромное и драгоценное?

 

Взгляните на гуманизм и либерализм, они требуют правды уже сегодня и уже сейчас. И им не нужны фантасмагорические фокусы с тем, как, в общем-то, нелепые человеческие поступки и даже «шуточки» вдруг превращаются во что-то совсем иное по своей внутренней природе. На двери в его главный храм висит табличка «Фокусники и святые не допускаются!» Он — конкретен и овеществлен. Он уже сегодня говорит, «все, что не запрещено законом, — разрешено». Мораль и нравственность, всё то, что лежало в первопричинах его появления на свет в эпоху Возрождения и что создавалось великими французскими гуманистами XVIII века, всё это вдруг осыпалось, как кора с загнившей ветки. Гуманизм не просто стал законом, он выродился в него, выродился, уничтожая внутри себя что-то очень важное и очень нужное. И в нем уже начинают звучать инквизиторские нотки нетерпимости ко всему, что несогласно с ним.

 

Да, я хочу, чтобы человека оставили в покое. Ведь разумный человек оставляет в покое даже Бога. Он перестает бормотать молитвы, которые разучился понимать, просто садится возле икон и смотрит… На них и вокруг. Он молчит и заново учится понимать, насколько прекрасна жизнь, дарованная ему Богом. Он учится заново понимать — уже молча! — то, за что нужно сказать спасибо.

Все равно человека достанут, пусть не гуманизмом или либерализмом, а чем-то другим? Да, достанут. И на какую бы высокую полочку вы ни поставили человека, все равно до него дотянутся. Хотя бы тем же «непротивлением злу насилием». Впрочем, так ли уж плоха, точнее, так ли искусственна эта толстовская мысль? Я уже не раз слышал, как говорят, что, мол, поскольку я очень добрый и мягкий человек, мне очень хочется взять в руки палку и надавать ей по головам злюкам. Потому что они уже достали! А добро без кулаков и палки выглядит как-то уж слишком нелепо и неестественно. Например, зачем кактусу колючки? Чтобы сопротивляться злу, то есть тому, кто хочет его съесть. А если даже простейшая форма жизни может сопротивляться злу, то почему это не должен делать человек?

 

Наверное, христианство — самая непрактичная религия в мире. Мне рассказывали такую историю. К священнику пришел человек и сказал, что ему нужно срочно покаяться, мол, он только что украл у соседа бутылку водки. Священник смотрит, а у человека горлышко бутылки из кармана торчит. Он говорит желающему покаяться, мол, вы сначала верните бутылку соседу, а уж потом приходите. Человек буквально опешил и говорит: «Батюшка, если я бутылку верну, зачем же и в чем мне тогда каяться-то?!» Потом помолчал и добавил, мол, глупая у вас религия, непрактичная (точнее, он сказал «непрактическая») какая-то.

Да, христианство учит человека понимать и видеть прежде всего самого себя. Разве можно полюбить ближнего, если ты определяешь его как некое зло? Ну, а если уж полюбил, значит, простить его готов, а разве это практично? А за что и какая тебе от этого выгода? Никакой. С практической точки зрения это вообще выглядит как что-то воздушное и эфемерное. Ну, как глупая жалость, что ли?

Нам часто подбрасывают на территорию храма котят и щенят. Мол, вы тут добренькие, вы Богу молитесь, вот и позаботьтесь о них. Уже сколько раз ловил себя на мысли: «Люди добрые, сволочи, да что же вы делаете, а?!». Идешь по двору, а за тобой с жалобным попискиванием бежит крохотное существо. У меня дома два кота и две кошки, куда еще брать-то? На приходе женщина есть, она еще как-то суетится, звонит знакомым и в приюты для бездомных животных. Но разве ее одной на всех хватит? С другой стороны, поражает тупое желание людей прокатиться на чужой доброте. А-а-а, ты добренький, да? Ну, вот и вези.

В общем, глупо христианство, еще как глупо! Ну, покаешься ты в чем-то, перестанешь творить зло хотя бы внутри себя, а дальше что? Твой сосед оттяпает у тебя кусочек огорода на том основании, что ты, мол, — непротивленец, ты — все стерпишь. Даже слово придумали — терпила. Ловкое словцо, ничего не скажешь. По смыслу на сваю чем-то похоже. Стоишь, понимаешь, наполовину в воде и держишь что-то тяжеленное над собой. Долго стоишь, может быть, всю свою жизнь. Впрочем, жизнь ли это, и разве может быть жизнью существование сваи?Даже непротивление злу куда менее скорбная вещь. Там ты можешь уходить от сопротивления, как-то маневрировать, там ты можешь думать о том, как что-то сделать лучше, там ты не стоишь столбом.

Христианство — религия оболваненных терпил?

Нет. Суть в том, что, оспаривая христианство, дьявол может играть с формой, но он бессилен перед содержанием, перед тем, что находится в форме. Когда за мной бежит очередной бездомный и голодный котенок и я кричу внутри себя: «Люди добрые, сволочи, да что же вы делаете?» — я, наверное, теряю свою прежнюю добродушную форму души. Я — не супермен, и меня не так уж трудно смять. При случае я и сам сомнусь, и не потому что не святой, а потому что… не знаю… слишком обычен, что ли? И слишком обычна колея жизни, по которой идешь. Попался камушек — споткнулся, ну и какая беда? Идешь дальше. Спросите любого пожилого человека, как прошла его жизнь, и все ответят, как один день. А чего хочется? Большого и яркого. Ну как и любому дикарю. Только если африканскому дикарю понравятся простые стеклянные бусы, то цивилизованному — круглый счет в банке. Но мы — люди, и мы все в принципе одинаковы. Например, я к христианству шел как к большому и яркому, и вряд ли пошел к нему, если бы видел его другим. Правда, получил не только «бусы» и не только некий счет в небесном банке для будущей загробной жизни. Тут еще маленькое чудо в том, что невозможно рассказать вот так, запросто, что именно получаешь. Оно все как-то по-другому рассказывается, то есть в творчестве, потому что глупо показывать кому-то бриллиант на потной и грязной ладошке, бриллианту достойная оправа нужна. А эту форму уже ничто смять не может. Только меня — да, можно, но не только меня, меня как творца — уже нет.

 

Как раз тут, на мой взгляд, уместно спросить о том, что такое искусство. Вполне возможно, что это только сотворение формы. Что же касается содержания, то оно бывает даже не тем, каким являешься ты сам, а тем, какое ты заслужил. Или выстрадал, что ли? Но кто оценивает меру этих заслуг и страданий и почему, когда, казалось бы, ты должен потерять опору под ногами, что-то держит тебя над бездной?

Я — терпила?

Смеюсь: ах, идиоты! Да я самый нетерпеливый и безмозглый в своем нетерпении болван. И иногда я замираю перед Богом только потому, что Он несоизмеримо сильнее меня. Ну, примерно как кот, который понимает, что если он будет излишне настойчив в своих поползновениях получить кусок колбасы, его просто турнут в другую комнату. А моя молитва? Чем она отличается от поведения того же кота, когда он бодает лобастой головой человеческую руку и пытается подлезть по нее, чтобы хозяин наконец понял, что нужно погладить? К сожалению, часто — к искреннему сожалению, слишком часто! — все бывает именно так. Но почему я не чувствую себя несвободным, даже когда так поступаю? Я — раб? Я — неисправимый раб, который находит некое удовольствие в своем рабстве? И уже дело второе, что я раб Божий, но, главное, раб?

Странно, я никогда не чувствовал этого, хотя обладаю достаточно независимым характером. И в свободе ли тут дело? Я почему-то всегда определял пространство своей веры как некую виртуальную и беспредельную территорию, на которой нет зла. И даже не так, что, мол, нет ни капельки, а как… опять-таки не знаю… как территорию, на которой существование зла попросту невозможно. То есть невозможно в принципе. Эта территория может распространяться и на реальность, но я слишком слаб для того, чтобы долго удерживать ее в реальном мире. И меня иногда беспокоит вопрос: что же более реально, некая территория моей веры, которая существует во мне самом, или тот мир, который существует вокруг меня?

Нет, я не так уж сильно склонен к идеализму, хотя не собираюсь отрицать, что это все-таки есть. Это — недостаток моего характера, как и любая человеческая склонность к чему-то. Кстати, примеров того, как человек подменяет реальность придуманным миром — огромная масса. Ну, те же игроманы. Или люди, увлеченные собирательством, улыбнусь, например, денег. А разве алкоголик или наркоман существуют в реальном мире? Они только время от времени посещают реальность, чтобы заправиться очередной дозой.

Чем ты-то лучше, христианин, склонный к идеализму?

Чем ты лучше?

Начнем с того, что я признаю, что ничем. И даже более того, я уже не раз спрашивал себя, чем отличается вера от состояния навязчивого невроза. Разве не обставляет свой виртуальный мир психически больной человек некими табу, что, мол, если я сделаю так, то со мной не случится страшного этого, а если сделаю так, то не случится страшного того? Он — тоже спасается. Он — выстраивает стены и загородки в своем виртуальном мире. Кстати говоря, на такое виртуальное строительство способен не только больной, но и вполне здоровый человек. Например, я думаю, что суеверие — это начальная форма такого заболевания. Тут даже не лишне взглянуть и на то, как, допустим, здоровый человек планирует свой день. Например, он думает, что если он перестанет здороваться с Н., то, может быть, тот перестанет приставать к нему со своими дурацкими розыгрышами, а если он пойдет к начальнику и скажет, что работает лучше всех, тот поднимет ему зарплату. Человек — планирует, и разве это не виртуальный мир? Короче говоря, человеку свойственно создавать тот или иной искусственный мир, а болезнь начинается тогда, когда этот мир начинает расти помимо его воли. Но если человек здоров, то, может быть, и его виртуальный мир, скажем так, не болен, хотя и не безошибочен? И в нем тоже есть некие стены, загородочки и заборчики, которые человек воздвигает, пытаясь защитить себя?

Да, они есть. А я пришел в церковь тогда, когда все эти заборчики и загородочки рухнули. Нет, сам виртуальный мир остался, точнее говоря, осталась способность строить его, но не было защиты… Именно защиты. Какой? Вам никогда не приходила в голову мысль, что пол — это тоже защита? Потому что, если его не будет, вы провалитесь в подвал. Так вот, я пришел в церковь не только потому, что рухнули мои заборчики и загородочки, я пришел еще и по причине того, что мне не на что было опереться в себе самом. Не на чем было стоять, а значит, и существовать.

Человека довольно трудно изменить. Если уж человек есть — значит есть, а если в нем есть еще что-то устоявшееся, то это почти всегда часть человека и просто так ее не отсечешь и не исправишь.

Церковь не создала во мне какого-то нового, церковного виртуального мира. Она во мне вообще ничего не создавала, потому что я все создавал сам. Создавал своей волей и даже — прости меня, Господи! — своей страстностью. Я приходил на службы, стоял и молился Богу. Я — работал, я учился понимать многие вещи заново. Возможно, кого-то Христос сразу сажает за пиршественный стол, но мне он дал в руки кайло, лопату и метлу. Спросите, были ли чудеса преображения, ну, те самые, когда человека касается Бог? Только пожму плечами: чудеса, конечно, были. С каким новообращенным они не происходят? Бог это умеет. Кстати, на мой простодушный взгляд, доказательством чуда является испытание человеком того, чего он никогда не испытывал раньше. Чудо — спасает, но спасает не только чудо. Ведь если Бог сотворил бы со мной даже тысячу чудес, а я ничего не делал сам, ничего бы не получилось.

Да, Бог может оживить и мертвого, но Он никогда не оставляет в покое живых, точнее, ту часть человека, которая еще способна к движению. Бог творит не чудо, Бог творит человека. И именно во время этого великого Божьего творчества ты вдруг начинаешь понимать самого себя. Кажется, я уже говорил, что творил своей волей? Конечно, своей. Но я стоял перед Богом. Я пыжился изо всех сил, и — наверное! — иногда Бог не мог сдержать улыбки, наблюдая за этими потугами. И именно тогда я особенно ясно признал существование Бога, понимая, что я — уже не один.

Иллюзия? Затаенное желание прижаться к чему-то огромному, чтобы почувствовать себя сильнее? Хм!.. А почему бы и нет? Разве я — идеал человеческого совершенства? И разве мое желание веры настолько безгрешно и чисто? И разве я не видел людей, которым хотел сказать: «Лучше бы ты водку пил и под забором валялся, чем в Бога верил. Меньше бы людей от Бога отшатнулись». Было, было!

 

Как мне ни больно говорить об этом, но, поскольку далеко не идеален я сам, в моем желании веры, наверное, есть и дурное. Наверное, есть некое потребительство типа «подай мне, Господи» и непонимание того, что такое «подаяние» может как-то негативно повлиять на других людей. Человек в большей или меньшей степени эгоцентричен по своей природе, и даже вера в Бога часто не может пошатнуть этой эгоцентричности.

«Я — есмь!» И тесно человеку-божку в целой Вселенной. А потом, глядишь, не только во Вселенной, но и на безмерной Божьей территории, потому что человек начинает определять своих ближних как грешников и как некое зло.

Наверное, я потому и сказал, что нужно оставить человека в покое. Точнее говоря, уже ему, самому человеку, не мешало бы оставить в покое других.

В общем, я готов признать несовершенство своей веры, но только не несовершенство Бога. И, кстати, разве несовершенство моей веры доказывает небытие Бога? Как бы ни были пьяны некоторые попы и как бы ни были шикарны «мерседесы», на которых они разъезжают, что это доказывает? Что есть Иуды? Так они и раньше были и после нас будут. Мне, как человеку, на что смотреть-то: на вершину горы как цель восхождения или на кучку дерьма у ее подножия? Что мне до пьяного попа, если мне очень трудно, а порой почти невозможно разобраться в себе самом, когда я — я, декларирующий свою православную веру! — вдруг отшатываюсь от Христа и, не ведая, что творю, сжигаю время как стопку старых газет? Почему Ты не кричишь от ужаса, когда сморишь на меня, Господи? Порой мне хочется не молиться, а стукнуться головой о стену и закричать: «Почему Ты так терпелив со мной? Ну, дай же, дай же мне, наконец, пинка!». Это не мазохизм, это уже почти отчаяние. Несовершенство веры? Да! Но даже этот вопль боли я не променяю на облегчающее, минутное неверие.

 

Бога нужно любить, просто любить, и все, а не быть Его патриотом. Только тогда есть шанс во всем разобраться. Не знаю, как у других, а у меня это происходило и происходит, мягко говоря, не очень быстро. И я не думаю, что я прав, когда так уж откровенно ужасаюсь самому себе. Улыбнусь: нет, все значительно хуже, потому что, когда грешишь наполовину, просыпаешься тоже наполовину. Но Бог не взламывает запертую тобой дверь. Бог учит ходить, но потом Он отпускает твою руку, и ты должен идти сам. Снова улыбнусь: да, Господи, да, Ты умеешь быть жестоким, потому что только Ты даешь нам немыслимую свободу. И даже обезбоженное царство социализма, система, оставившая в себе только самые необходимые крохи ограничивающих законов, ничто по сравнению с ней. Ведь Ты даешь нам именно Свою…

 

 

Финал

 

Человека нужно хоть на минуту оставить в покое, потому что он не только физическое, но и духовное существо? Фридрих Ницше высокомерно смеялся над такой разорванностью человека на физическое и духовное и выводил, точнее говоря, пытался вырастить духовное из физического. Его сверхчеловек был в стороне от Бога, а значит, по мнению Ницше, он и был в покое. Но я, при всем несовершенстве своей веры, при всей ее кажущейся глупости, косности, лени, упертости (и еще много чего), не хочу такого покоя. Потому что я не хочу быть один. Возможно, это и есть основа моей веры. Да и вера ли это, когда я точно знаю, что Бог — есть? Возможно, я многое придумал, возможно 99 процентов моей веры — самообман, но даже если дьявол от скуки разоблачит этот обман, я только пожму плечами, засмеюсь и пошлю его куда подальше. Наверное, моя трагедия в том, что мне хватит о<